А зачем тебе в Ату?
Тра-та-та ту-ту-ту.
Чтоб увидеть друзей.
Или Путь постигать.
Постегать его ногами.
Дао-шмао-дадцзыбао. Мое постижение Пути состоит в движении по пути. Ты сказал, Дэгэ? Дурилка картонная, а…" - он передразнил своего старого питерского приятеля, в словесной бороде коего, словно крошки запутывались митьковские слова. А эта словесная будет подлинней его реальной бороды, в которой реально запутывались крошки хлеба.
"Хорошо хоть крошки, не мустанги - так бы ты ответил? Нет, ты скорее срифмовал бы - крошки-мандавошки. Мустанги меняют хайры как миры".
"Главное - движение. Двигаться дальше. Но истинный суфий не привязывается даже к этому движению".
"Вот поэтому наши пути так спонтанны, поэтому я еду из Омска в Алма-ату. Злые духи боятся кривых линий, и подобно китайцам изгибающим скаты крыш, я изгибаю свой путь. Злым духам воистину он недоступен. Ага, крутые идут". - Супермазы, мерседесы и вольво Кристофер узнавал издалека, даже не наклоняя очков.
Навстречу ему двигалась целая армада. Караван. Караваны грузовиков шли из Казахстана в Китай, так же как раньше караваны верблюдов. По тому же пути - Великому, Шелковому. Правда, теперь оттуда везли не шелк, а всякую электронную дребедень, туда же -хлопок, железо. После внутренних реформ Поднебесная стремительно развивалась, и торговлей с ней кормились все приграничные районы.
А древний Шелковый Путь, покрывшись почти по всей длине асфальтом и кое-где передвинув изгибы своего тела, сущности своей не переменил. На то, собственно и путь. Он тянулся через Хоргос в Урумчи или через перевал Торугарт в Кашгар, далее - в Турфан, и, через Внутреннюю Монголию, через Манчжурию, до самого Пекина. Как и в древние времена, Тянь-Шань и Памир разбивали его на несколько веток, по которым ползли пыльные караваны фирменных машин - понтовых, с полными фурами и полупустыми кабинами, но не берущих попутчиков ни на пути туда ни на пути обратно. Вик говорил, что они заезжают вглубь Китая всего километров на пятнадцать - там товар перекидывают на местные грузовики - Китайской Народной Республике надо кормить собственных драйверов.
"Путешественник истинный путешествует в своем Эго… Вот Саид, скажем, никуда из Аты не вылезает. Да и куда вылезешь, если дома килограммы чуйской дури, дури огого какой, дунешь и летишь куда захочешь, хоть в Китай, хоть на света край. Причем не вставая с ковра, в замысловатых узорах которого можно читать слова древней книги Аджа иб трам-там там, повествующей о чудесах прошлых, настоящих и будущих. Каждый по своему ее и читает", - Кристофер снова развернулся лицом к ветру, принесшему звук мотора, и поднял руку, так как появился КАМАЗ, который несомненно остановится, потому что он тоже слово этой книги.
В кабине было двое. Хотя грузовик мгновенно пролетел мимо, Крис умудрился разглядеть белозубые улыбки на темных лицах драйверов. "Улыбаются, однако. И не берут. - Кристофер совершил очередной поворот на сто восемьдесят и театрально-безнадежно опустил руку. - И… Неужели?"
КАМАЗ остановился. Но далеко впереди.
"Не про вашу честь, уважаемый суфий, сломалось что-нибудь. Однако, ведь сказал и остановились". На обочину из машины выскочил коренастый человек в темных брюках, майке и "грузинской" кепке. Он подходил к каждому колесу и стучал по нему ногой - издали это напоминало какой-то ритуальный танец. Кристофер был уверен, что не возьмут, однако шаги ускорил, почти побежал. Когда он добрался до машины, водитель уже сидел за рулем.
- Здравствуйте.
- Салям. - Водитель улыбнулся. - Далэко идешь, барат.
"Не казахи, не киргизы, не таджики. У машины джамбульский номер. Турки, может быть?"
- В Алма-ату. Может возьмете.
- Ноо, ми Джямбул.
- Ну до поворота.
- Малик, вазмем ходжу? - Он рассмеялся и добавил по турецки, обращаясь к некоему Малику, сидящему в салоне.
Вопрос внушал надежду.
- Садись барат, - водитель снова высунулся в окошко, - а вобще ми только жэнщин бирем.
- А чего только женщин?
КАМАЗ уже несся по раскаленной трассе, и Кристофер высунув руку ловил утренний, но теплый воздух.
- Жэнщин, - громко повторил водитель, - ми турки.
- Я понял.
- Ми джамбульские турки. Асобо ибливые. Турку еда - нэ надо, вода нэ надо, вино - нэ надо, а жэнщина… Эээ…Она для турка и еда, и вода. Так говорю, Малик. Всэх ибем.
- Но ты нас не бойся. Мы только женщин ебем. Не извращенцы. Даже пидорасов не трогаем. Ха-ха-ха. - Малик, в отличие от напарника, по-русски говорил почти без акцента.
- Я уже встречал на трассе турков. Тоже джамбульских.
- И не выебали? Ха-ха, - спросил Малик.
- Шутишь. Нормальные люди.
- Нас, турков, в Джамбуле целый район.
- И на родину не тянет.
- Здэсь у миня родина. Там никого нэт. Ни дедушка, ни бабушка, ни систра. У Малика дядя. - Водитель снова произнес фразу на турецком. - Он ездит.
- Нам пока и здесь хорошо, - добавил Малик. - Турку, кроме женщин, ничего не нужно.
Турки оказались "поливальщиками": вчера они продали в Омске арбузы и теперь возвращались домой. Между собой они разговаривали по турецки и несмотря на экспрессию, с которой произносилась каждая фраза, их язык казался густым и пряным, словно восточные сладости. И узнаваемый русский мат был мухами, кружащими над сластями.
КАМАЗ тем временем обогнала полная людей девятка. Разговор турков переместился на нее.
- Ни нравятся мнэ они, - произнес вдруг водитель, - Бандити, навэрно.
- Почему? - спросил Крис.
- Бандит, нэ бандит. - Водитель на мгновение отпустил руль и взмахнул руками. - Но почэму не уизжают. Абагнал - уизжай.
- Сзади-то никого? - Малик зевнул и потянулся.
- Никого.
Девятка по-прежнему шла впереди, загораживая Камазу дорогу.
- Стрелять умеешь? - спросил у Кристофера Малик.
Несмотря на серьезность вопроса он и водитель улыбались.
- Плохо.
- Возьми ружье, покажи им.
Кристофер недоуменно посмотрел на турков.
- Вазми ружье, тибэ гаварят, сзади лэжит, под курткой, пакажи, - повторил водитель и кивнул на не желающую уходить вперед девятку.
Сверху, из кабины грузовика, машина, обогнавшая их, казалась Кристоферу маленькой, чуть ли не игрушечной, однако люди в салоне были вполне настоящими. Ружье напомнило Кристоферу отцовское. Иж-54, двустволка, двенадцатый калибр. Или очень похожее.
Он высунул темное спаренное дуло в окно.
- Приоткрыть дверь?
"Почему ж ты не боишься, а, суфий? Думаешь, до стрельбы не дойдет? Или крутым себя считаешь? Ковбой хренов, блин!" Нет, страха в сердце Кристофера (а он никогда не считал себя особо храбрым, скорее наоборот, весьма робким и трусливым) не было. Приключение казалось ему просто забавным.
- Нэ надо. Пакажи и все.
Однако те, кто ехал впереди, восприняли намерения Кристофера всерьез. Девятка резко рванула вперед, и когда Кристофер положил ружье на колени, была в сотне метров от КАМАЗа.
- Нэ бандиты. Ашиблис. - Водитель продолжал улыбаться, и после каждого слова резко ударял ладонью по рулю, словно вгоняя собственную речь в железное тело машины. - Ми, турки, народ сэрезный. Бандитов нэ баимся.
Кристофер погладил ладонью вороненый ствол. И вдруг вернулся в старый, более чем десятилетней давности, кусок собственной жизни. Дачной жизни, некогда отслоившейся от Кристофера подобно старой змеиной шкурке, красивой но бесполезной. Однако и на фоне воспоминаний он умудрялся продолжать начатый с утра внутренний диалог.
"Не храни дома змеиную кожу, о, суфий, даже если она была твоей собственной жизнью".
"Но как ты можешь забыть сухие болота, кишащие змеями и самих змей, которых ты ловил руками, изгоняя страх из своего тела, как ты можешь забыть, огненно-рыжую веснушчатую девчонку, научившую тебя, неловкого, неумелого, несмелого, не-не-не-никакого…"
"Давай, давай, украшай сознание красивыми словами мыльных опер".
"А теперь ты уже папа, тебе тридцать, и на даче твоего детства играют сыновья твоих взрослых сестер".
"Ах, Крис, Крис! Почему ты все время влезаешь в старое время, которое тебя засасывает и перемалывает в фарш из множества пустых звуков. У суфия нет ни прошлого, ни будущего… И нечего цепляться: все что происходило - уже произошло и теперь всего лишь книга, кинофильм, придуманный другим. Вчерашнее солнце покидает тебя, никогда не возвращаясь…"
Но память тем временем строила образ за образом, размазывала пейзаж за окном, смешивала пряную турецкую речь с шумом мотора, и превращала смесь в шелест листьев и чавканье глины под ногами.
Так ли сочиняется музыка? Одно оставалось неизменным - ружье, двустволка.
На всю их "охотничью бригаду" было лишь его, Митино, ружье и обрез, переделанный из винтовки времен войны. Отцовская дача находилась на высотах, в земле которых всякого военного хлама было больше чем камней. Однако, подземная сырость за несколько десятилетий выгрызла железо, съела механизмы: они крошились, оставляя на руках темно-коричневые следы. Хорошо сохранились ненужные вещи, те, что во время боя выбрасывали в первую очередь: противогазы, пустые цинковые ящики, фляги, коробочки с разными таблетками. Иногда попадались неистлевшие бумаги, иногда - полусгнившая обувь.
"И что ты можешь увидеть там, Крис? Яркие видения, обрывки нелепых разговоров, разрушенные временем как это железо".
- В песке они обрастают густой рыхлой ржавчиной, в глине же - плотной коричневой коркой, - тоном знатока говорит Митя-профессор, очки в роговой оправе. Потом через три года, он станет Кристофером, да и очки изменятся, превратятся в стеклянный велосипед а ля Джон Леннон. Костик-Огурец тем временем неторопливо протыкает щупом землю. Митя видит пальцы Костика, коричневые от ржавчины.
Через две недели их оторвет взрывом детонатора, который Огурец, зажав в щель между досками крыльца, примется разбирать. Тогда будут и крик, и очередь красных капель, летящих из ладони, ею Костик начнет трясти в воздухе, расстреливая собственной кровью застывших от ужаса друзей. А сейчас пальцы Костика продолжают сжимать деревянную рукоятку щупа, и он легко входит в землю - здесь она мягкая.
Но вот Огурец натыкается на что-то, и в дело вступает Митя, он откидывает землю саперной лопаткой, доходит до песка… Так, ботинок, каменно-кожаный, подошва, зеленые шляпки медных гвоздей.
- Ого.
Он вытряхивает из ботинка песок и кости.
- Не сгнили, - равнодушно констатирует Огурец.
Вот он, в одном из переливов змеиной шкурки, кадр, цепляющий, но банальный, как гравюры Добужинского - созревшая земляника, и, рядом с ягодами, человеческие кости.
Они копают дальше, и улов оказывается весьма удачным. Костик находит хорошее железо - почти целый винтарь. На следующий день они будут отмачивать винтовку в керосине, обрезать ствол, а через неделю Костику оторвет пальцы, но большой и указательный останутся, и на следующий год Огурец уже будет стрелять из собственного обреза.
"Почему он тогда не расточил ствол и патронник под двадцатый калибр? Из неприцельного обреза попасть пулей в летящую птицу весьма трудно".
"Видимо потому, - сам себе ответил Кристофер, - что тогда с винтовочными патронами проблем не существовало". За два дня можно было набрать в лесу по крайней мере, несколько десятков. Или купить-обменять в садоводстве. Правда, порой приходилось заменять и капсюль и порох.
Охотится ходили вниз, на Синявинские болота, точнее, на бывшие торфоразработки, карьеры, сухопутные перемычки между которыми были довольно узкими, и часто кому-нибудь из "охотников" приходилось разыгрывать роль собаки, добираясь вплавь до подстреленной утки.
Ползет, ползет пустая змеиная шкурка - кинопленка, застревая на каких-то полусмытых кадрах. Но вот снова - стоп кадр, аппарат перегревается, пленка горит, огонь жжет Кристофера так, что больно смотреть и слезы наворачиваются на глаза.
А в них смотрят другие глаза - две блестящих бусины, два глаза подранка, которого собака Митя не смог убить и проволок Копне, а тот с остервенением хлещет птичьим телом о ствол дерева: "Живая, бля! Получи! Получи!". Митя не плачет, но его тошнит, и тело разрывает боль, словно он сам - эта птица. Он идет сквозь болото, оставляя и ружье, и друзей навсегда позади. "Митька - слабак, у кого четыре глаза - тот похож на водолаза…"
"Но что ты можешь поделать, если вдруг однажды стал этой птицей и до сих пор не получил у себя прощения. И вот ружье снова вернулось к тебе".
"Оставь эти глаза, этот хрип и крик, эту войну внутри. И расскажи себе другую сказку, где нет смерти, а есть лишь смех и любовь. Ты еще много раз ходил в тот лес копать оружие, но больше никогда не охотился. - Кристофер положил ружье на место, снова накрыв его какими-то тряпками. - Рассказывай, крути кино, до Аты еще несколько десятков километров и турки вовсю заняты разговором между собой".
"Эта история произошла позже. Огурец, Копна и Гарик уже были в своих тюрьмах, Копна - в настоящей, Огурец - в тюрьме под названием алкоголь, а Гарик - в тюрьме по имени семья. А ты уже стал Крисом, ты учился в институте, и твоей тюрьмой было одно - поиск свободы".
Последний раз в лес за трофеями Криса вытащил бывший одноклассник Леха. Тот был влюблен в хрупкую маленькую девушку по имени Маша, но почему-то вместо обычно принятых цветов, конфет и прочих мелких, приятных каждой женщине штучек, дарил украденные с военной кафедры предметы вооружения. Маша уже была счастливой обладательницей противогаза, пулеметного патрона и учебной гранаты.
Но ко дню Машиного двадцатилетия требовалось принести что-то особенное, и Леха уговорил Кристофера совершить поход в лес. На этот раз они не копали, а смотрели на то, что лежало сверху, уже откопанное трофейщиками или саперами. Они нашли неподъемное сорокапятимиллиметровое орудие, столь же тяжелый станковый пулемет с полностью прохудившейся рубашкой, множество мин-летучек, полевую кухню, по оси сидящую в земле, танк со съехавшей башней, и наконец - поеденное ржавчиной противотанковое ружье.
Его под видом дерева перевезли в город, почистили шкуркой, выкрасили в черный цвет, и Леха, повязав на ствол большой розовый бант, преподнес трофей возлюбленной. Кристофер не знал насколько ей понравился подарок, ибо дарение происходило в интимной обстановке, но родителей Маши он в восторг явно не привел и вскоре ружье вернулось к дарителю и несколько лет опасно висело над Лехиной кроватью.
"Вот ее бы этим туркам, а не жалкую двустволку".
- Ну что, барат, паедешь Джамбул. Гостем будешь.
- Не, я в Алма-Ату.
- Здесь до нее рядом, - сказал Малик. - Автобус часто ходит.
Он простился с драйверами и уютным грузовиком, ответившим Крису теплым солярно-дымным выдохом, и направился к автобусной будке. Та оказалась пустой - видимо автобус недавно уехал. Здесь, возле города, стопить было труднее: останавливались часто, благо машины шли одна за другой, но, как правило, просили денег. Третья по счету легковуха взяла Криса. Старенькая единичка с еще более старым киргизом, который довез его почти до самого саидовского дома. Крис даже не стал предварительно звонить по телефону - в такую рань кто-нибудь на флэту да есть.
Дверь открыл сам хозяин - в сером халате и черно-белой таджикской тюбетейке. С возрастом он все больше походил на Саида, в честь которого и получил это прозвище - невозмутимого героя песков, откопанного Суховым в "Белом солнце пустыни".
- Привет. - Саид поздоровался так, будто бы Крис выходил на пять минут за сигаретами. - Проходи.
Кристофер скинул обувь, носки и зашел в ванную, где вымыл ноги. "Как хиок," - сказал бы какой-нибудь шаман из Саарема. Затем - босиком - в комнату.
Отступление третье: Немного о хиоках и о времени
История, описываемая в третьем отступлении, произошла одним прекрасным утром в лагере Радуги, выросшем в глухих лесах между Питером и Москвой, за два месяца до основных событий книги. Это слова моей цивильной "писательской и хроникальной" части, другая же часть, или ипостась (увы, я еще не обрел абсолютной цельности) склонна полагать, что "времени не существует", так написано на бумаге, которой я заклеил окошечко моих элетронных часов, эти же слова повторит большинство друзей Кристофера, ведь они, в том числе и шаманы из Саарема (о том, кто такие шаманы из Саарема, и об их жизни - в следующих отступлениях) считают, что время течет только в нашем сознании и говорить, что было до, а что после - бессмысленно. Здесь и Сейчас. И, отбросив цифры, можно сказать - хорошее время, красивое время, или - плохое время.
Итак, Крис проснулся. Туман, перемешанный с дымом уже остывающих костров, ибо утреннее небо, как сказал бы Дэгэ, уже опустило свой белый зад на мягкий ковер леса, где типи и палатки стоят среди сосен словно большие грибы или цветы, вплетенные в общий узор. Умеющий летать в этом вязком небе смог бы прочесть в перекрестье тропинок знаки судьбы. Крис взмахнул руками, подражая птице, и вроде даже почувствовал некоторую легкость, однако не взлетел, а направился пешком к центру лагеря, читая свою судьбу собственными ногами.
И первый знак появился в виде темной фигуры с ярким желтым солнцем на груди. Это мог быть только Сурья. Шаман не видел Криса: Сурья задумчиво вертел в руках небольшой белый цилиндрик и никого вокруг не замечал.
- Доброе утро Сурья. - Крис сложил ладони в приветствии. - У тебя солнце на футболке как противотуманная фара.
- А, Крис. Действительно доброе. - Сурья откинул рукой с загорелого лица дрэды и продолжил возню с пластмассовым цилиндриком.
- Что это у тебя?
- Вот видишь, подарили кофемолку, а там ганжа. Надо ганжа размолоть, высыпать, кофе сварить. Только ручки нет.
- Ручку можно из палки сделать.
- Палка ломается быстро, железяку бы какую найти.
- У Сереги, который Брателло гвоздь есть.
- О, гвоздь, наверное, подойдет.
- Но Брателло спит небось.
- Не спит. Час назад он у большого костра в барабаны стучал. А теперь, наверное, с комарами воюет.
Основой хижины Брателло были четыре сосны, как бы отмечающие углы почти правильного квадрата, на их стволы крепился полиэтилен в качестве крыши и плетенка из веток в качестве стен.
- Серега! - позвал Сурья.
- Угу.
- У тебя гвоздь есть.
- А?
- Понимаешь, подарили кофемолку с ганжей, но без ручки. Нам надо кофе смолоть. Дай гвоздь, мы ручку сделаем.
Раздалось шевеление, затем из веток, словно диковинный, внезапно выросший плод, появилась рука с гвоздем. Сурья ткнул гвоздем туда, где крепилась ручка. Но отверстие оказалось слишком маленьким.
- Однако, гвоздь не подходит. Дырка маловата.
- Сейчас.
Серега раздвинул ветки и выбрался наружу. Заспанное лицо, в волосах - хвоя и листья, собранные со стены в момент выползания.
- Надо к Махмуду пойти, у него спица была.
- Извини, что мы тебя разбудили.
- Я и не спал вовсе.