Конечно, сильно мучила меня какая-то недоказуемость того, что кипело у меня в душе, я-то чувствую, но как - доказать? Долго носил я, например, перекладывая из кармана в карман, уже истёршуюся почти бумажку, с неясной даже для меня картиной… Какое-то полутёмное помещение… все, понурясь, сидят… вдруг громко стукает дверь и появляется длинная тёмная фигура с надвинутым на лицо капюшоном. Долгая пауза, неподвижность. Потом вдруг зловещий человек резко отбрасывает капюшон, обводит всех взглядом… никакой реакции! Все так же уныло продолжают сидеть, абсолютно не реагируя на него! Всё! Должен откровенно признаться теперь, что история эта шла у меня по разряду комических: человек рассчитывает на дикий испуг, а никто даже не поворачивает головы! В душе я хохотал! Но как объяснить? А, ладно! Не буду я идти к ним - пусть сами, если хотят, приходят ко мне!
Но, конечно, переживал. Помню, как одной из одноклассниц как-то попал в руки этот тёртый листок (может, я и сам этого тайно желал?) - и помню пропасть отчаяния и стыда, когда она брезгливо, двумя пальцами, протянула мне этот листок, как тетрадь двоечнику, и надменно проговорила: "Я слышала, что ты сочиняешь, но думала, у тебя есть мысли и чувства, а у тебя лишь какая-то ерунда!"… Первый редактор! К счастью - следующие были добрей… Ведь ерунда-то как раз важнее смысла! Но незавершённость явлений приводила меня в отчаяние. Завершённое было лишь в книжках, а в жизни - никогда! Не думаю, чтобы что-то сильнее волновало меня - хотя в это время происходили вроде бы немаловажные происшествия: половое созревание, смена режимов… Какая чушь!
Душа стонала совсем не от того!
Вот я сижу за столом в уютном свете зелёной лампы, делая уроки. Картина "Хороший мальчик"! Из-за стены вдруг доносятся неразборчивые слова соседки - из другой квартиры, я почти не видел её. Но мозг сразу включается: она дома одна, муж, я слышал, в больнице, значит, разговаривает по телефону… да - им-то установили уже телефон, а нам-то и не собираются, растяпы мои родители, ведь это так приятно, брякать и звякать… Вдруг быстрая речь её прерывается… странная пауза… и ужасающий вопль! Мой уже натренированный мозг, давно уже живущий не здесь, а там, мгновенно всё выстраивает в ряд. Позвонила в больницу, хотела выяснить какие-то пустяки, а ей вдруг сказали, что муж умер. Ужас, страх! Но только мой дух, вечно витающий там, где его никто не видит, способен так сразу, слёту всё воссоздать!
Потом воцаряется тишина, а сюда, видимые расплывчато, входят мои родители - и совсем другие, здешние и вроде бы гораздо более важные вещи воцаряются тут… но душа моя там! И при этом ни за что, никогда я бы не позвонил туда и не вошёл - это всё равно что ходить ногами по цветам!
Несколько дней там проходят в тишине - тут у нас что-то происходит, но я открытыми глазами не вижу этого… всё - там! И вдруг день, наверное, на пятый до меня доносится таинственный шелест с той стороны. Я возбуждённо вскакиваю… да хорош же сын (брат, муж, отец!), который слышит только там, а здесь ничего не слышит! Но как проникает этот шелест и что означает он? Даже отчаянный вопль я еле услышал сквозь стену, скорее угадал. Что же за странный, астральный шелест? Я мечусь по квартире. Наконец, подбегаю к окну, выглядываю и вижу картину, именно своей необъяснимостью поражающую меня: всё высокое пространство её окна перетянуто тонкими верёвочками, и на них, почти беззвучно шелестя, сушатся тускло мерцающие, с перламутровым отливом, целлофановые пакеты, их непонятно много… что за странные флаги скорби она вывесила, что за обычай? И в то же время я чую, что именно такими и должны быть флаги смерти - еле видимыми и чуть слышными.
Ну и что? - в отчаянии соображаю я. - А мне-то зачем эти флаги? Мне-то что с них? Ведь никому на свете не объяснишь - этого волнения! Даже, думаю, она сама не видит этих флагов, не чувствует их! Принесла из больницы пакеты от передач, повесила… грустно, конечно… а как уж они там шелестят… кого это волнует? Одного меня!
И особенно невыносимо - на этом всё обрывается: пошелестев, флаги исчезают без какого-либо смысла и завершения, а соседка уже как ни в чём ни бывало ходит по двору, толкуя с тётками. А я остался с этим шелестом, словно деревенский дурачок над своим хозяйством: косточка, щёпочка, тряпочка… Куда это?
Я смутно понимал, что это как бы первая строчка стиха. Вторая, в рифму, наверное, появится когда-нибудь… но когда? А пока - одни первые строки - дикие, странные. Какие-то блуждания по пустырям, по кладбищам. Испуг в душе: я понимаю, что это надо тщательно скрывать - родителей это огорчит (что за сын?), ровесников - наведёт на издевательства. Ходи один, а главное - потом надо собрать все силы и вернуться как бы нормальным, слушать свой как бы спокойный голос, рассказывающий о делах.
А пока - иду. Какая-то гниль под ногами, а деревья, наоборот, сухие, светло-серые. Вот подул ветер, и они гулко застучали верхушками. Какие жуткие места - причём в центре города - причём их больше, чем нормальных, - только они не замечаются, специально не замечаются, выталкиваются разумом, чтобы не сойти с ума… почему же я с утра до вечера шатаюсь по ним?.. Вот показалось какое-то строение - большой скворечник, стоящий на земле. Такая уборная? В центре города? Ничего не понятно!
Наконец я выбираюсь на какую-то улицу из странных двухэтажных домов - вроде совсем близко, но никогда здесь не был, даже не представлял! Что-то здесь странное… Да то же самое, что и во всей нашей жизни - только уже сумасшедший может не сойти с ума, думая о ней! Бензиновая радужная плёнка над бездонной чернотой… страшно в неё вступать, только дуракам кажется, что всё просто! А за бездной этой - что? А за следующей бездной?
Наконец я как-то спохватываюсь: нельзя, наверное, с таким видом ходить по улице, пугать народ?.. Вот - я спокойно захожу в парикмахерскую! Всё очень просто - успокаиваю я свою дрожь - вышел из дома, пришёл в парикмахерскую - чего дрожать? А почему в эту парикмахерскую, а не в мою обычную? А почему бы и нет?!
Я с некоторым даже вызовом снимаю пальто, сам вешаю на крюк, независимо вхожу.
- Коля! - как-то удивительно громко прокричала молодая женщина, выходя вслед за сыном к большому мутному зеркалу. - Как хорошо тебя подстригли!
Его подстригли действительно отлично. Он стоял и мрачно разглядывал себя. На боку его поблёскивала маленькая кобура.
- Пройдите! - гулко крикнул мастер из зала.
Я вошёл, зажмурясь от яркого синеватого света, сел в кресло. Усадив меня, мастер ушёл, почему-то очень надолго. Год прошёл? Или век? Я сидел, оцепенев, смотрел. Уборщица, стуча палкой, выметала волосы из-под кресел и намела большую пёструю клумбу. И вдруг мне заложило уши. Я вдруг почувствовал, что смотрю на всё это то ли с очень далёкого расстояния, то ли из очень далёкого времени. У меня уже было несколько таких картин…
…Да, жизнь загадочна и страшна, но - слегка подчиняема словам. Мостик из слов, сцепленных над хаосом, - единственное наше спасение. Все говорят - и спасаются этим.
"Ветер налетел на кучу и, обогатившись мусором, понёсся дальше".
"Дым летел прямо вдоль земли и вдруг деловито свернул за угол". И мир не страшен уже, ты - его хозяин. Ты вынимаешь в троллейбусе записнуху, чтоб записать неожиданную мысль, и тусклые лампочки под потолком вдруг загораются ярче… Спасибо! Как хорошо жить в уюте - и как страшно за тех, кто не умеет его словами организовать!
Я иду со своей трёхлетней дочкой по парку, смотрю. Похоже - жизнь действительно становится всё хуже. Был ли я в её возрасте так подавлен, угрюм? Неужели главное в жизни - ощущения, слова - исчезло, развеялось навсегда?
Мы приседаем над поблёскивающим золотым ручейком. Ныряют тёмные плотные жучки, в воде видны мохнато обросшие грязью палки.
Я с отчаянием выдергиваю одну, она медленно идёт под водой, оставляя оседающий шлейф.
- Наутилус! - мрачно говорю я.
Дочь поднимает голову, долго смотрит на меня.
- Намутилус! - торжествующе произносит она.
Я радостно вскидываюсь, смотрю на неё. Она хитро улыбается. Ну, всё! Она умеет словом изменить жизнь! Теперь всё в порядке! Мы поднимаемся и идём.
Петр Вайль, Александр Генис
"Кванты истины" (статья приводится в сокращении)
Каждый раз, поднимаясь на самолёте в воздух, мы вспоминаем эпизод из рассказа Валерия Попова. Персонажи беседуют в полёте. Один говорит: "Страшно, если вдуматься. Пятнадцать километров до земли!" Второй отвечает: "Чего страшного-то? На такси - трёшка!" В этом коротком обмене отражается жизненная философия Валерия Попова. Тут внятно обозначены его симпатии и антипатии, фактически названы и неприемлемое для писателя отношение к жизни, и его собственная позитивная программа.
Какова позиция первого персонажа? В его словах "Пятнадцать километров до земли!" содержится информация, основанная на житейски трезвом анализе ситуации, на знании. Оторванный от твёрдой почвы самолёт подвержен трагическим случайностям: испортится двигатель, отвалятся крылья, ударит молния, нападут враги. И тогда решающим станет тот фактор, что "до земли пятнадцать километров". Второй персонаж - он же автор - не отрицает знание. Ему тоже всё известно про высоту полёта и про возможные опасности. Но он категорически отвергает традиционный путь анализа, привычную последовательность причинно-следственных связей. Он абсурдизирует ситуацию, превращая вертикаль в горизонталь - и вот уже пятнадцать километров становятся не стремительным падением навстречу смерти, а комфортабельным путешествием: "На такси - трёшка!" Разумеется, самолёт не превращается в такси. Но ведь он и не падает! "Пятнадцать километров до земли" в обоих случаях остаются абстракцией.
Как в просветительском диалоге, мы имеем здесь не просто собеседников, а воплощённые идеи. Первая - это здравый смысл. Вторая - творческий поиск. Обратим внимание, первый персонаж говорит: "Страшно, если вдуматься". Вот тут и кроется конфликт. Валерий Попов предлагает не вдумываться, а думать. "Вдумываться" для него означает идти проторённым путем стандартных представлений и истин. Их набор изучен, результаты предсказаны, незатейливая их мудрость изложена в простых, знакомых всем словах. "Жизнь прожить - не поле перейти".
"Без труда не выловишь и рыбку из пруда". "Тише едешь - дальше будешь". Дело даже не в том, что эти сентенции банальны и скучны. Попов утверждает, что они абсолютно неверны - эти схемы не работают. Модели, созданные по этим схемам, непродуктивны, функционируют с ошибками и перебоями, а главное - на износ. Если самолёт взлетает для того, чтобы упасть, то люди, твёрдо знающие, что "жизнь прожить - не поле перейти" живут только для того, чтобы дойти до края поля. "- Другие не знаю что, а я так со своей Марьей Ивановной двадцать лет отбухал. - Отбухал? - засмеялся Слава. Как это - отбухал? По-моему, надо жить, а не отбухивать. - А я вот отбухал. Двадцать лет. И горжусь. - Но зачем?
Если плохо было? - Ну и что, что плохо? Зато двадцать лет".
С первых же публикаций Валерий Попов принёс самостоятельную философию и оригинальный стиль, тех пор он углубляет и изощряет свои достижения, кардинально не меняясь. Повторами это не грозит, потому что у Попова нет - то есть, они несущественны - тематики и системы образов в их традиционном понимании. А философия и стиль - если они самобытны - неисчерпаемы.
Если Попов и повторяется, то в своём настойчивом стремлении разрушать привычную иерархию ценностей. То и дело он связывает сильнейший всплеск эмоций с совершенно ничтожными обстоятельствами, не останавливаясь ни перед превосходной, ни перед уничижительной степенями. У него вызывает "острый прилив счастья" картина берега, уходящего дугой вдоль моря. Он испытывает "счастье, какого не испытывал еще никогда" - при виде стайки утят.
И в то же время автору и его героям абсолютно неинтересно обсуждать то, чему принято придавать значение. "Когда думаешь в люди-то выбиться? - недовольно говорит жена. Да, думаю, на той неделе". Всё это - не случайный разброс акцентов, рассчитанный на комический эффект. Это последовательная и непростая работа по защите себя от общества и от себя самого. В редчайшем случае прибегая к развернутому пояснению, Попов прокламирует правило: "Как наша земля имеет атмосферу, в которой изменяются, разрушаются, сгорают летящие в неё метеориты, так и человек должен иметь атмосферу духовную, где изменяются, разрушаются, сгорают летящие в него несчастья".
Герои Попова верят в сократическую идею внутренней свободы, достигается самосознанием личности. Но общество активно вторгается в личность, избежать этого - невозможно… Избежать вмешательства нельзя, но транс формировать его - можно. В этом и заключается открытие Попова - в интимизации бытия.
Жизнь творческой личности начинается с того, что она ломает контакт со средой.
Личность уходит в себя, чтобы сосредоточиться на творчестве. Это привычный путь конфликта поэта и толпы. Попов же идёт толпе навстречу - но не включаясь в неё, а наоборот - её включая в себя. Сфера личного расширяется бесконечно.
Социальная жизнь становится филиалом интима. И тогда понятно, что встретившийся в жизни плохой чело век не плох сам по себе, а просто занимает тот "сектор горя", который не пустует ни когда. Сектор горя так же необходимо принадлежит личности, как сектор печали, сектор несчастной любви, сектор неудач. На до понять - призывает Попов - что мы ведём диалог не с обществом, а с самим собой. Тогда уровень переживаний неизбежно снижается - потому что с собой договориться проще. Так появляется та самая атмосфера, в которой сгорают летящие в человека несчастья. Они, эти беды, разумеется, реально существуют, но в том далёком внешнем мире, где бесчинствуют стандартные причинно-следственные связи. А в своей, интимной атмосфере, действуют совсем другие законы, где стая утят вызывает прилив счастья, а рубля должно хватить до конца жизни.
В разросшейся интимной сфере запросто решаются сложнейшие семейные конфликты: "Ты разве уходил? - Да, - Ой, а я и не заметила!" Тут нет проблем с основами существования: "Открыл я как-то ящик стола, оттуда вылетела вдруг бабочка. Поймали, убили, сделали суп, второе. Три дня ели".
Так жить не просто интереснее: Попов утверждает, что так жить легче и выгоднее.
Потому что "на одни и те же деньги можно жить и богато, и бедно". И чело век только наедине с собой решает - какую точку зрения ему предпочесть. Надо назвать такое отношение к миру своим настоящим именем - тем, которого Попов, будучи писателем тонким и нетривиальным, старательно избегает. Это - творчество. Но не в том смысле, в каком существует, допустим, понятие "творческая профессия". Как в античные времена, тут творчество не выделяется из комплекса человеческой деятельности. Это и есть сама жизнь.
Тот, кто это понимает и умеет так жить - счастлив: ведь он имеет дело только с самим собой. То есть: объективную реальность меняет на субъективную. Другие - кто не успел ещё постичь великой истины интимизации бытия - страдают. Страдают истово, страстно, неутомимо. Они-то и есть то зло, которое омрачает радужную перспективу поповской прозы. Короче говоря - это люди, соблюдающие правила.
Они не знают, что сами и есть мера всех вещей, и стремятся заполнить зияющие пустоты ощущением причастности… Мучаясь от своей недостаточной самооценки, человек примыкает к какому-либо ряду, становится членом, составной частью.
И тогда, вместе с приобретённым чувством сообщности и солидарности, к нему приходит сознание значительности, миссии. У этих людей твёрдая походка, серьёзный взгляд и веские слова. В отличие от любимых легкомысленных героев Попова, они считают, что не чего ждать милостей от природы, что всё должно даваться тяжёлым неприятным трудом и только тогда полнота жизни будет достигнута, когда со скрежетом разогнёшься на дальнем конце борозды.
При этом речь идёт вовсе не о каких-то особых людях - чиновниках, начальниках и тому подобное. В разряд мазохистов-страдальцев попадает и сосед, который "много прекрасного в себе задавил, оттого что всё сдерживался, ходу себе не давал. Слишком сильная воля оказалась". И персонаж, отказывающийся от встречи с прелестной девушкой, потому что куплен билет на поезд. И отец, заставивший сына пойти в нелюбимый технический институт: "Ах, не хочется?
Так вот ты попробуй. Попробуй!.."
Всеми своими книгами Валерий Попов даёт развёрнутый план действий и позитивную жизненную программу. Его проза - это и есть нарушение стандарта, использование иного масштаба. Безоговорочно доверяя себе, автор останавливается на тех моментах, которые считает важными. И в результате происходит то, что в литературе всегда случается с настоящими книгами: важны именно те моменты, которые замечены и описаны в этих книгах. Убеди тельность мотивировок оборачивается убедительностью литературной, и единственный путь к этому - естественность пристального взгляда внутрь себя.
Получается, что специально "придумать" ничего нельзя. На этом построено и мировоззрение Попова, и его проза - на свободном словоизъявлении. При таком способе допустима лишь стопроцентная точность описаний и характеристик: ведь исправить в случае чего ошибку не помогут ни дополнительные мотивировки, ни отвлечённые умозаключения, ни перипетии сюжета. Ничего этого в прозе Попова нет. Во всяком случае, в привычном, традиционном представлении. Основную нагрузку в его повестях и рассказах несут не основополагающие литературные категории, вроде композиции или образной системы, а сами сгустки прозы.
Кванты прозы. "Зернистость" поповской прозы совершенно объяснима: она составлена из тех зёрен истины, которые он усмотрел и выхватил из хаотического потока бытия. А поскольку бытие есть интим, то величина, размещение и само наличие этих зёрен определяется только особенностями зрения наблюдателя.
И никогда ничем больше. В сферу интимизированного мировоззрения Попова включены все движущие силы жизни и литературы: нравственность, общественная польза, величие замысла. Собственно говоря, это всё и есть элементы личной жизни человека, именуемого - Автор. В этом ряду новой, подлинной иерархии ценностей такие высокие понятия стоят по соседству с невнятными ощущениями восторга при виде солнечного зайчика на стене. Это не может удивлять, поскольку мы знаем, что критерий один - собственное "я", пользующееся неограниченным доверием - а значит, и абсолютной литературной властью. Кванты поповской прозы равноправны. Вместе они составляют поток, который характеризует явление русской словесности по имени "Валерий Попов".
Примечания
1
В книге сохранены особенности авторской пунктуации (ред.).