Потом была деревня Берёзовка, родина наших родителей - тёмные душные улицы, слепящий свет мотоциклов, тьма, полная волнений. У нас сразу же образовались "поклонницы", как мы снисходительно называли их. У Игорька - огромная женщина средних лет, к сожалению, на деревянной ноге - стук её по сухой земле слышался издалека. С присущим нам блеском мы называли её "Деревянная гостья". У меня была очень маленькая, беленькая, в огромном пиджаке. Помню жару, тесноту клуба и огромное скрипучее яблоко, которое она мне протягивает, достав из кармана…
Потом мы внезапно и коварно (как считалось, к безутешному горю наших поклонниц!) исчезли из Берёзовки и переметнулись в Черемшаны - волжский санаторий, где наша тётка была главным врачом. Тут уж мы совсем почувствовали себя наследными принцами. К тому же тут началась (видимо, приуроченная к нашему приезду) санаторная Олимпиада - и так как, в основном, в санатории жили люди болезненные и пожилые - мы блистательно заняли все первые места. Это ещё больше возвысило нас. Правда, один пьяный пригрозил нас побить, и мы стали вести в основном тайную жизнь, жизнь Батмэна и Грейсона, знаменитых героев из комикса, полу-людей - полу-летучих мышей. Всё новые сюжеты нашего фантастического существования приходили нам в голову - мы обессиленно валились от хохота в душных, запутанных черемшанских кустах.
Потом Игорёк снисходительно сказал, что нам всё же следует взять несколько наложниц (в то лето мы перешли в десятый класс!). Наложницы, естественно, тут же нашлись: слишком высокое иерархическое положение мы занимали, чтобы с этим могли возникнуть проблемы!
Возникла слегка веснушчатая, слегка подсушенная невысокая женщина средних лет - кстати, из Ленинграда - можно было пообщаться и интеллектуально! Сидели на колкой высушенной траве на холме над танцплощадкой… Потом неутомимый Игорёк обнаружил уединённый таинственный домик, видимо, для тайных посещений высоких гостей. Но разве могли здесь быть гости более высокие, чем мы? Мы немедленно забрались в этот домик через окно, внесли туда наших наложниц. Да, там было именно то, что мы и предполагали: правительственно-провинциальная роскошь, скрываемая от народа… бархатная бордовая скатерть с кистями, прижатая желтоватым графином, угрожающе нависающая над диваном тяжёлая копия Шишкина, кресла и диваны в роскошных, из суровой материи чехлах. Мы разошлись по комнатам, моя знакомая быстро зашептала, и все проблемы оказались дутыми: всё, к чему я стремился так долго, получилось сразу и хорошо - я оказался там, куда я так безуспешно ранее рвался… Да, это действительно ни с чем не сравнимо, это действительно - самое упоительное, для чего стоит жить!
Потом мы с Игорьком, давясь хохотом, шептались в кухне (женщины, наверное, возмущённо прислушивались, а может быть - спали… да нет - наверное, вернее всего - спали!). Фамилия моей знакомой совпадала с названием одной знаменитой московской площади (на букву Л), что дало нам с Игорьком почву для бесконечных, изматывающих импровизаций!
Через пару дней Игорёк вдруг резко сказал, что наложниц пора менять - народ может быть недоволен, и у меня появилась некая Дэя - женщина более чем среднего возраста, высокая и пышная, в богатом складчатом платье. На её слегка повреждённой, чуть скрюченной руке висел чёрный лаковый ридикюль. Считалось, что мы подавляем женщин нашим великолепием и остроумием и они в упоении предаются нам, каковы были их подлинные ощущения - узнать не суждено.
Скорее мы услаждали тогда наше тщеславие, а не что-то ещё… Ночь в городе Хвалынске. Непроницаемая южная тьма, на ощупь находится дверь, громкий скрип. Глубоко вдохнув, я выхожу на улицу - неожиданно оживлённую для столь глубокой ночи: оказывается, дали воду после почти недельного перерыва. Плеск (и блеск) воды в темноте, счастливые голоса.
Вернулся я в Ленинград уже полностью уверенный в своих чарах - усилия и стремления не пропадают, сбываются почти всегда. Помню, в разгаре дня я поднимался по мраморной лестнице и звонил в дверь профессора Захарченко. Открывала низкая, полная блондинка - домработница (профессура вся была на работе). Мы спускались с ней по лестнице, и я, весело балагуря, выпрастывал её замечательную, клейко пахнущую молоком грудь… Во, прогресс!
Ну, естественно, и прочие широко задействованные дела уверенно разрастались. Красновские - и уже не красновские, а мои знакомые снова и снова вели меня в какие-то гости. И вот - всего с какого-то десятитысячного раза - колоссальный успех: после глухих переговоров в коридоре всё уходят, а я остаюсь. Остаюсь! Входит хозяйка Роза, татарка, слегка почему-то мрачновато смотрит на меня. "Мамочке звони!" - закуривая, грозно приказывает она. Я лечу в коммунальный коридор, срываю трубку и абсолютно блистательно что-то рассказываю моей маме - полный порядок!
Роза молча рассматривает меня, уже лёжа. Дикие косые глаза, кудри по плечам, гладкие ноги верховой наездницы. И - сладостный провал. Почему было столько трудностей и страхов? Оказывается - каждая часть тела, каждая клеточка всё уже знает, что надо ей!
Утром я слегка уже снисходительно говорю Розе: "Ну что… послезавтра зайти?"
- Не надо заходить! - свирепо говорит Роза. - Ты мне не понравился - слишком грубый!
Я - "слишком грубый"?! Да для меня, вчерашнего пай-мальчика, лучшего комплимента просто не найти!
Потом я являюсь в школу и вижу, как все неуловимо изменились… Я вдруг не могу оторвать взгляда от Иры Роговой, кушающей яблоко… как блестят и двигаются губы, тускло поблёскивает, шевелится язык. И ей уже объяснять ничего не надо - она смущается и резко отворачивается…
Должен отметить, что никуда я не "пал", напротив - десятый класс - год наибольшего взлёта моей жизни: золотая медаль.
А в классе появилась новая ученица - Ира Немилова (говорят, завучиха взяла свою племянницу, чтобы тянуть на медаль…) - высокая, чёткая, веснушчатая, гибкая - как плавно она изгибается, обходя углы парт, как бы рассеянно уклоняясь от корявых протянутых рук школьных хулиганов, как бы не замечая их, устремляясь с загадочной улыбкой куда-то далеко…
7. Оно
Помню, как угнетало меня ощущение тёмной бездны, которая окружает маленький островок твоей жизни. В девять лет я попал со знакомым рыбаком, другом отца, в ночную Ладогу - и как-то на всю жизнь оцепенел от той бескрайней тьмы, что открылась передо мною - тьмы, в которой ничего нет. Тьма эта переходила в бескрайнюю тьму неба, а та, в свою очередь, - переходила во что?
С тех пор этот страх не уходил из души… но и должен ли он уходить? Тот, кто не помнит о тьме - ценит ли по-настоящему свет? Днём этот гнетущий страх удавалось вытеснить, забыть - но ночью, особенно в тяжёлые, гнетущие часы!.. Такими ночами я сидел в постели - и даже знакомые двери в конце комнаты смотрели таинственно и враждебно… они притворялись дверьми, а на самом-то деле - кто они? Особенно страшно делалось тогда, когда было ясно, что и в дневной-то жизни ничего радостного тебя не ждёт, что вся дневная жизнь - страдания и обман, а истина - лишь вот эта тьма, которая спокойно ждёт того момента, когда она поглотит тебя!
…Ты проболел месяц, и за это время все забыли о тебе - и так-то ты никому особенно не был нужен, а сейчас тебя просто нет, ты исчез, ты забыл те манеры и речи, которые нужны, чтобы тебя приняли за своего - теперь тебе своим уже не быть, теперь твоё появление среди людей будет встречено в лучшем случае равнодушием, а то и со слегка презрительным изумлением… а это ещё кто такой пришёл и что-то говорит? Чтобы быть среди людей, надо всё время что-то делать и говорить, быть видимым - а я выпал, отстал - наверное, навсегда. И там всё плохо, а здесь - ужасно. Единственное, что реально - эта равнодушная темнота - и всё, хватит юлить, прятаться под одеяло: наберись хотя бы смелости посмотреть на неё, почувствовать… но она страшна тем, что её невозможно понять, она гораздо глубже наших мыслей и ощущений… Ведь где-то там, в ледяной страшной дали, должна же быть последняя планета, она висит на краю невообразимой тьмы, но если мыслью, самой быстрой стрелой, пролететь и эту тьму - должен же быть у неё край? А что за краем? До чего это страшно!.. И там страшно, и тут - оказаться завтра среди хулиганов, которые только издевательствами ответят тебе, если ты расскажешь им про страх перед бесконечностью! Где страшнее? И там, и там!
Тяжёлые вздохи в ночи… потом погружение во тьму, неспособность больше бороться с ней своим вытаращенным, измученным взглядом… погружение во тьму - и моё внезапное как бы появление в нашем переулке, светлом и чистом, но почему-то абсолютно пустом… ощущение кошмара, ужаса вовсе и не прошло, но почему-то даже усилилось. Я иду по гулкому переулку… что приводит меня в такой ужас? Я медленно, в предчувствии страшного, поднимаю голову: по синему, яркому небу несутся празднично-белые, но абсолютно квадратные облака! Абсолютно одинаковые, в почти шахматном порядке. Что произошло?!
Словно тонущий, уже утонувший, я каким-то диким усилием выныриваю из этого сна… прерывисто дыша, сижу на кровати… но я ещё там. Сон тот важнее всего того, что я в последнее время видел и слышал. Действительно, по какой счастливой случайности летят над нами пока привычные облака, летом не замерзает река, не засыпает города снег - но кто нам обещал, что так будет всегда? Спокойное течение нашей жизни - это так, необъяснимый подарок, а может, наоборот, - издевательство тьмы над нами, оттягивание конца? И квадратные облака - это так, лёгкое предупреждение о том, что обольщаться не надо, что может внезапно и необъяснимо наступить всякое, и тот, кто не ощущает ужаса и тревоги, - полный осёл.
Но господи, господи, как завтра утром идти мне с этими чувствами в класс, где котируется лишь развязная тупость? Удастся ли притвориться "ихним" - и сколько ещё предстоит притворяться? Тоска, тоска!
А ночь и не думает кончаться, величественно-презрительно длится и длится, и я уже с отчаянием, но и с появившейся вдруг отвагой сражаюсь с бездной, мужественно возвращаю все те ужасные видения, которые были у меня во время болезни, вглядываюсь в них, снова вхожу в те странные помещения, в которые заводил меня бред, но которые почему-то страшно волнуют меня. Потом перед закрытыми глазами остаётся лишь бездна, в которой бесшумно и бесконечно падают полупрозрачные кольца, похожие на тонкие срезы лука…
Наконец, под окнами слышится шарканье метлы, но я по-прежнему поглощён ночью, я встаю и двигаюсь механически, и бабушка шевелит губами беззвучно, и в глазах её испуг: куда я закатился за эту ночь, в какую даль? Все смутно помнят и боятся этих далей, и как страшно увидеть, что твой хрупкий внук тоже их повидал!
Да, - успокаиваем себя - а ведь ходим по тонкой плёнке, а под ней - тайны, ужасы, бесконечность!
Значит, надо быть всегда собранным, чётким, и к тому ужасу, что нас окружает, не добавлять ещё бед, сотворённых уже собственными руками. Как-то очень рано и очень испуганно понял я, что через малейшую дыру в твоей обороне мгновенно начинает хлестать тьма, ужас, хаос - и потом почти невозможно будет ничем эту дыру забить!
А как раз во время болезни ко мне зачем-то зашли эти одноклассники-остолопы (ещё сильнее усугубив тоскливое нежелание возвращаться в класс)… Так ведь зашли, бессмысленно - согреться после шатаний, и буквально оглушили неразборчивым гвалтом. Да - нет ничего страшнее коллектива: с каждым в отдельности ещё и можно было бы о чём-то поговорить, но когда все вместе… царствует что-то нечеловеческое! И чувство тревоги, хаоса, потери равновесия, появившееся у меня с их приходом, вдруг странным образом реализовалось: исчезла пробка из ванной! Я пошёл после их ухода в ванную, прополоскать горло соляным раствором, смыть отвратительный привкус тех слов, которые пришлось, приноравливаясь к посетителям, произнести.
Я вошёл в полутьму ванной и увидал с тоской чёрную дыру, не заткнутую пробкой. И как-то необъяснимо я почувствовал, что через это отверстие хлынет тьма, хаос несчастья - надо было срочно её заткнуть! Но я даже и не пытался искать пробку под ванной, в каких-либо других местах - я точно уже знал, что она исчезла, и что без этой пробки хлынут несчастья - за хаос, пропущенный в твою жизнь, приходится расплачиваться - нельзя его допускать! Кому могла понадобиться пробка? Рациональные объяснения тут бесполезны - ахинея не любит рациональности! Я только знал, что если не заткнуть эту чёрную дыру, гнетущая бессмысленность будет хлестать, пока всё не затопит!
Я знал уже, что если потеряешь варежку и не изменишь своего состояния, в котором ты это сделал, то назавтра потеряешь шапку, шарф, ботинок, голову, жизнь! Вниз катишься очень легко, с упоением отчаяния - и надо уметь оцепенеть на краю, собраться, разобраться… спокойно… ничего ещё страшного не произошло, пока не произошло, но - внимание!.. Встрепенуться! Собраться! Сигнал - назовём его "потерянная варежка" - должен тут же мобилизовать все силы, всё внимание!
От настроя твоего очень даже зависит траектория ближайшей твоей жизни! Но не надо никому рассказывать о ней - иначе хаос порушит всё! Скрывать, обманывать, куда идёшь, не раскрывать до конца - только так можно прийти туда, куда хочешь… иначе толпа бессмысленных проводников и советчиков задушит тебя!
Спокойно, спокойно!.. Комната осветилась солнцем, бабушка ловко вщёлкнула челнок в швейную машинку, застучала, пошёл ровный шов… смотри - ведь есть в жизни чёткость и смысл, смотри, какой ровный шов выбегает из-под иглы!
Я вышел. На улице бегали толстые голуби - и вдруг один из них залез на макушку клумбы из перламутровых цветов и неподвижно застыл наверху. Чего это он? - я остановился. - А, ясно: нацепил клумбу, как хвост - и думает, что на павлина похож!
Я возликовал!.. Да и неважно, в конце концов, что голубь так не думает, важно, что это знаю я! Жизнь сама по себе состоит из бессмысленных молекул - и сложится так, как ты её сложишь!.. Ура!
Сочинять жизнь я начал давно. Помню своё первое и непонятное тогда ликование, когда я сумел изменить строчку одной из самых популярных в то время песен: "…броневики, тачанки!" Никаких броневиков, однако, поблизости не было, зато казанский наш двор был окружен двухэтажными дровяниками.
"Дровяники, тачанки!" - в ослепительно-снежное мгновение воскликнул я и захохотал (в четыре года)… "Слушай, папа!.. Дровяники, тачанки!" - ликующе выкрикнул я. - "Да, да… здорово!" - рассеянно кивнул отец. "Слушай, мама, что я сочинил: "Дровяники, тачанки"!" "Дровяники?" - недоуменно проговорила мама. - "Но при чём тут дровяники?"
"Но вот же они!" - я показал. "Ну и что?" Дровяники хмуро окружали двор, не понимая своего счастья - что они попали наконец в искусство!
"Слушай, бабушка… Дровяники, тачанки!"
Никто не понимал моего ликования - да и сам я навряд ли понимал тогда, что ликую из-за того, что нашёл себе счастливое занятие на всю жизнь!
И потом во мне всё яснее проступал этот способ жизни, я чувствовал, что таким путём - "дровяники вместо броневиков" - можно жить, что жизнью можно управлять по своему воображению, можно складывать её так, как любо тебе!
Это упоение собственным всемогуществом гораздо острее того, что испытывают диктаторы, императоры - они банальны, повторяют друг друга - а ты неповторим!
Помню одну из первых родившихся картин - и ощущение ликования, всемогущества!
Я уже рассказывал, с каким азартом, побеждая тьму, мы лазали по подвалам - и с не меньшей энергией нас преследовал дворник Стрекалов - седой, краснолицый старик, в неизменном треухе, независимо от погоды. Как благодарить мне теперь его, что появился он в моей жизни - первый персонаж?!
А какая шикарная фамилия - Стрекалов, уже одна она - целый рассказ! Мы убегали - он, гулко топоча в темноте, нас догонял, он загонял нас в тупик, шёл, расставив руки и ноги, мы, ликуя, проскальзывали мимо. Стрекалов, уже казалось, не выходил из подвала, не видел белого света неделями - и всё для того, чтобы поймать нас и покарать. Я вдруг представил себе, как он сидит на чём-то в кромешной тьме, даже не зная, на чём он сидит (а откуда знать-то, раз ничего не видно?), тоска одолевает его, он даже не знает - день сейчас или ночь - и откуда это можно узнать? Где-то, непонятно где, щёлкают капли.
Стрекалов вздыхает. "Покушать хоть, что ли?" - думает он. Нащупывает у себя на коленях свёрток, который сам себе по-холостяцки собрал, отправляясь на охоту, берёт заскорузлой рукой гладкое, округлое, тяжёленькое яйцо, и взяв его, как бы клювиком в птичьей головке-руке, клюёт им наобум в темноте, с целью разбить скорлупу, но ни во что не попадает - кругом пустота. Стрекалов делает несколько быстрых шагов в сторону, снова бьёт и снова - лишь пустота. Утирая рукавом кожуха испарину, Стрекалов делает ещё несколько нервных шагов, "клюёт" рукой - и снова ни во что не попадает. Снова бьёт - мимо, бьёт - мимо! Внезапный хохот, прорезавший относительную тишину класса, лишь усугубил мою репутацию ненормального, но посторонняя реакция была неважна.
…Потом, уже тёмной душной ночью, зловещая вспышка охватила всё небо и докатился грохот, - и такая же мгновенная вспышка в мозгу: это Стрекалов, ошалев от одиночества, схватил с коленей берданку и выпалил! Хохот среди ночи приводит в ужас моих домашних: что там творится с ним?!.. Почему-то плакать ночью считается почти нормальным, а вот смеяться нельзя!
Азарт уже неудержимо тащил меня.
…Вот я иду по узкой булыжной улице, тускло освещённой луной, сердце заранее колотится в предчувствии чего-то… откуда эта улица, как я на неё попал?! Сердце падает: из подъезда далеко впереди выходит страшный человек, медленно двигается ко мне. Бежать? Но - как это объяснить, оправдать - почему побежал? Ясно, что страшно - но подробней, конкретней?! Уже с двенадцати лет - тяжкие литературные заботы: объяснить, доказать, чтобы ясно было не одному лишь мне, но и "им"! Кому - "им"? Ну ладно, хватит трепаться, ясно кому "им" - им всем! И поскольку общепринятых причин для бегства нет, я шагаю вперёд на ослабленных ногах. Тип вдруг переходит с той стороны на эту - вот это уже не случайно, и теперь злобно надвигается лоб в лоб - ну конечно же надо бежать, перед кем я постоянно оправдываюсь? И в то же время неясное предчувствие, необъяснимое, ничем вроде не обоснованное, тащит меня вперёд, побивая страх. Когда между нами лишь несколько шагов - встречный медленно заводит правую руку себе за пазуху!.. Ну, всё! Я закрываю глаза. Ноги несут меня вперёд. Молот в груди считает шаги… вроде уже лишние, неположенные? Вроде - разошлись? Я открываю глаза… передо мной его нет! Сзади - глухой железный стук. Я быстро оборачиваюсь и с ликованием вижу, как горбатая крышечка оказавшегося вдруг на стене синего почтового ящика, ударившись, слегка подпрыгнула… Опустил письмо! Всего лишь! И - подарил рассказ! Только квартала через два я слегка успокаиваюсь, замедляю бег… а что, собственно, случилось? Ну - опустил человек письмо… И что здесь такого?.. А что я перед этим воображал… кому какое дело? Мне - дело!