Я вдруг ясно, словно сейчас, увидел Андрея… Я с облегчением прибегаю домой после школы, весело обедаю, потом, облизываясь, неторопливо подхожу к высокому окну - и вижу посреди асфальтового нашего переулка Андрея, со страдальчески открытым ртом и вытаращенными в отчаянии глазами, только ещё доковылявшего к этому времени до моих окон. Особый драматизм был ещё в том, что они с матерью, поддерживающей его, шли не по тротуару, а посередине улицы, навстречу машинам… тротуар им двоим, передвигающимся рядом, да ещё при не совсем прямых бросках Андрея, был узок. Сжималось ли тогда моё сердце? Чуть-чуть. Видение Андрея под моими окнами воспринималось мною больше как временной фактор, как мой личный выигрыш у тяжёлого, медлительного времени. Было ли сострадание? Не знаю… Не так давно в справочнике "Весь Петербург", торопливо листая его в гостях, я с содроганием прочёл, что, оказывается, в нашем скромно-вычурном доме семь находился до революции "Милосердный дом призрения слепых женщин имени императрицы Марии". А было ли тогда милосердие в нас? Очень немного! Помню, что с Андреем никто не общался, даже на парте он грустно сидел один… но слава богу - не помню и случая, чтобы дерзко его обижали, всё-таки на такое не были способны - хотя в то время злоба была в большом ходу. А я? Общался ли я с ним?.. Не помню. Помню, что квартиру я его посетил - кажется, оформляли какую-то газету… кажется.
Знал бы я, глядя тогда на Андрея, сколько важного для меня уже запечатлено в нём тогда… но я не знал этого… и хотел ли знать?
О, Сапёрный!.. Помню тёмные, пахнущие керосином и несчастьем коридоры, ведущие в комнатушку, окном уткнувшуюся в стену - там жил с матерью остроносый и тонконогий Генка Астапов, с которым я занимался… время от времени в награду за мою усидчивость и терпение он набрасывался на меня с кулаками - я плакал.
Вот маленький и скуластый Юра Рудный, с пустым, выпуклым и спокойным взглядом настоящего убийцы… пока что он ограничивал свою мощь резкими внезапными ударами тебе под дых…
Бледно-рыжий Лёха Трошкин с почти старым уже, обвисшим, в розовых прожилках лошадиным лицом. Как, закидывая голову и прикрывая глаза белыми ресничками, пел он сиплым, слегка надтреснутым тенором грустные песни… Помню вечер, освещённый лишь в углу физкультурный зал, растроганно качающую головой нашу Марью Сергеевну… как мучил её месяц за месяцем хулиган Трошкин - и вот!.. Вскоре он погиб, захлебнувшись блевотиной.
Из каких дремучих руин мы выбирались, как проходили мы то по краю могилы, то по границе тюрьмы!
2. На краю
Пока темечко твоё ещё не заросло, пока не вырос характер, бродишь ты, слабый и несчастный, как черепаха без панциря, и всякие смуты и погибели так и льнут к тебе!
Смерть явно ходила кругами вокруг тебя, то и дело напоминая - ночью, ты остаёшься с нею лицом к лицу - сидишь в кровати, думаешь и, наконец, тяжко вздыхаешь - да, никуда не денешься, как ни крути!
Сегодня пришёл Толя Кутилов, сын дворничихи, сидел и непохоже на себя полтора урока молчал… потом пришла директорша, вызвала его к доске, погладила по голове и неожиданно проговорила: "Если хочешь, можешь уйти!" Мы сидели, потрясённые столь небывалыми событиями, и только потом поняли - это смерть, она всегда нарушает обычность, всех в этих случаях охватывает непонятное волнение… Кутилов молча прошёл к своему месту, выдернул из парты портфель и, сгорбясь, вышел из класса, хлопнув, дверью, но директорша собрала все свои силы и не сделала осуждающей гримасы. Мы молчали, испуганные необычным, не до конца понимая ещё, но уже догадываясь - что же такое необычное рядом стряслось.
Со слегка фальшиво-патетической скорбью директорша говорит нам, что мама Толи Кутилова погибла - её ударило трубой, торчащей из кузова проезжавшей машины, когда она мела мостовую. Наверняка директорша искренне сочувствовала горю - но говорить иначе, в искренней интонации, просто уже не умела.
…Я почему-то сразу живо представил место, где это произошло - на Маяковской, не доходя совсем немного до Рылеева, с правой стороны - Кутилов жил в этом доме…
Потом - не могу вспомнить, до смерти матери или после? - Кутилов появляется в моей памяти ещё раз… маленький, хохлатый, в серой мышиной форме, небрежно выбившейся из-под широкого ремня, он сидит за школьным роялем, и звонкие, чёткие трели так и летят из-под его пальцев - прекрасные, видимо, способности были у него… и это всё, что я сейчас знаю о нём, и больше навряд ли, наверное, узнаю.
Мы и сами уже заглядывали в чёрную бездну - не говоря уже о болезнях, когда сознание содрогалось от надвигающихся из темноты ужасов… Страшные, холодящие душу нападения происходили вдруг и среди бела дня, вроде ни с того ни с сего.
Помню, как провалилась в дыхательное горло вишнёвая косточка и не хотела выходить - помню белую скатерть, несколько предыдущих косточек с ошметками тёмной мякоти на остреньких краях… и вдруг - неудачный вдох, и - остановилось дыхание! Сначала я покашливаю вежливо (не люблю беспокоить других!), потом вскакиваю, выхожу в прихожую, возвращаюсь… дыхания нет!.. и главное - я не знаю в этот момент: появится оно через некоторое время - или уже никогда? Движения мои ускоряются, все тоже вскакивают. Я с надеждой выбегаю во тьму, с отчаянием - вбегаю обратно, на свет, сигналя вытаращенными глазами - с надеждой оглядывая всех - что делать, а? Удары по спине, крики:
"Глотни!", "Выпей воды!" - но я уже понимаю, что это не поможет. Сколько проходит? - минута, две? - и ничего! То есть - как это ничего? Всё безнадёжней, всё страшнее, перед глазами всё темнее, и вот уже нет школьника, и даже человека - что-то древнее, атавистическое, мощное начинает звериное сражение за жизнь - уже не рык, а какой-то ыыыыык пытается прорваться сквозь глотку… нет уже ни квартиры, ни родственников… есть какой-то ящер, пытающийся изо всех сил не умереть… потом я медленно возвращаюсь в комнату, вижу свет… я стою неподвижно… дыхание, кажется, слегка проходит… или - почему же я вернулся обратно? Главное - не пошевелиться, удержать эту спасительную позу… может - она единственная, остальные гибельны? Я стою. Слезы счастья - которые поначалу вырвались, как слезы ужаса, едко пощипывая, текут по щекам.
- Всё! - понимаю я, и с бледной, но уже победной улыбкой усаживаюсь за столом, и даже беру дрожащей рукой дребезжащую чашку. Словно и из ушей вылетели пробки - громкий радостный гул окружает меня.
- Ну ты, брат, испугал! - счастливо улыбается отец, и я чувствую, как я, чуть было не исчезнувший, люблю его.
Уже поднимается хохот: обычное будничное чаепитие превратилось после ухода мрачной гостьи в празднество, в карнавал.
Отец - давно я уже не видал его таким растроганным, радостным, разговорчивым - рассказывает, что и у него есть такая штука - спазмы горла из-за всякой ерунды, а иногда даже просто так, от судорожного сглатывания слюны… и всё: кажется, пришёл конец, время твоё убегает… и теряя всякий стыд, понимая, что не о стыде уже надо тут думать, испускаешь ыыыыыыык!
Совсем недавно, - улыбается отец, - такое вышло на научной конференции, у себя в Институте растениеводства забрался на трибуну… и вдруг вместо ожидаемого доклада издал три раза звериный вой и с трибуны убежал. Все здорово удивились! Мы счастливо смеёмся. Я смело беру на ложечку несколько сморщенных вишнёвых шариков, спокойно проглатываю их… и родители тоже спокойны - все понимают, что страшная гостья не может, как девчонка-егоза, то выбегать, то появляться снова - так весь ужас и всю таинственность растеряешь…
Много раз она брала меня после этого за горло - последний раз заскочила таблетка - я успел вбежать на третий этаж, где жил доктор, спуститься… дыхания не было… потом всё же отпустила… Приучает?
Думаю, что вишнёвая косточка была лишь "звонком" - вряд ли тогда уже понадобилось меня забирать… А как же прочие ужасы, социальные страдания… так и останутся непознанными?.. Негоже, негоже! Пусть сначала помучается, увидит всё во всей красе… куда торопиться?!
Сразу - смерть?.. а как же - тюрьма? Человек должен измучиться, отравиться жизнью - потом уже только можно преподносить ему главную, самую великую неприятность… Иначе - не тот эффект… что же это за жизнь (и смерть)?
Всё, поэтому, двигалось как положено: надо пхнуть человека по всем углам, чтобы в конце концов показать пятый, самый последний, самый тёмный и страшный угол.
Булыжники, тяжёлые ржавые болты, бутылки укладывали мы на подоконнике второго этажа лестницы, ожидая нападения парней из соседнего, враждебного нам восьмого дома. Кто-то - с наиболее суетливой душой - даже принёс и положил рядом с кучей тяжёлую медную гирю от часов, наполненную, как потом оказалось, тяжёлым песком. Все одобрительно-лихо заговорили, увидев гирю - но на самом-то деле, понятно, у всех похолодело внутри… я тоже глядел на этот склад на границе небывалой, пугающей, нереальной и в то же время уже почти готовой страшной жизни, из которой - было ясно - к спокойствию и сохранению в целости зубов и глаз уже не придёшь… Неужели эта тропка только одна?
Не помню, как я ушёл, оказался дома, взял дрожащей рукой какую-то книжку…
А вот - преддверие тюрьмы: прорыв в соседний дом на склад, торопливое хватание алюминиевых трубок разной длины… сколько давали тогда за хищение социалистического имущества?
Влияние улицы? Конечно - а чьё же ещё? Родители на работе, судьба твоя ещё во тьме, даже догадок ещё нет - так, видения… за что же держаться? Рядом небрежные, авторитетные твои приятели, единственные люди, с которыми ты как-то связан на земле - почему-то уверенные (или неуверенные?), что поступать следует именно так.
Потом - занятие уже как бы волнующее, как бы уже азартное, вызывающее замирание - и удовольствие, и поэтому, наверное, весящее больше…
Мы, переглядываясь, чертим извилистые трассы по асфальтовой площади барахолки, среди высоких спин, потом кто-то один из нас - по вдохновению! - небрежно приближается к ряду радиопринадлежностей - они разложены на клеёнках на земле… что-то марсианское есть в этих тускло сверкающих цилиндрах - страх, риск, похолодание рук кажутся вполне соответствующей компенсацией за эти штуки… и вот я приседаю на корточки… с колотящимся сердцем, обречённо зная уже - что распрямиться просто так, ни с чем - позорно. Шершавый, цепляющийся цилиндрик с никелевым торчащим колпачком - лампа 2Ж2М, или прозрачная башенка - с целым проволочным блистающим городом внутри - лампа 5Ц4С - в твоём кулаке… сидишь некоторое время на корточках, словно бы приучая птенца к своему кулаку… потом медленно поднимаешься (тут уже можно тебя сажать в тюрьму), потом делаешь несколько механических шагов… опускаешь лампу в карман. Толпа друзей немо набрасывается на тебя, тихо треплет - словно глухонемые, забившие гол! Как тонка была плёнка, отделяющая тебя от гибели, как долго рядом с твоей, вместе с твоей шла тропинка, ведущая во тьму!
И снова - среди бесконечного тёплого лета - вдруг стена тьмы, отсутствие дыхания, всхлипы, ты всё реже выскакиваешь из привычной уже тьмы на расплывающийся перед глазами свет, всё дальше от тебя приятели на берегу, не подозревающие ни о чём… вынырнешь ли ты в следующий раз?
Но и это ещё примерка, прикидка - жизнь ещё не показала тебе всех "чудес", чтобы так вот запросто, за здорово живёшь, отпускать!
Ты вдруг с острой тревогой понимаешь, что о смерти так уж много думать не стоит - какой толк, да и близость к тюрьме уже как-то не холодит - надоело таскаться по барахолке, детская игра! Всё ясней и тревожней другая опасность - бессмысленной, неменяющейся жизни… ведь так вот и проживёшь, в этом облезлом дворе, и состаришься, всё горестнее сознавая неудачливость. Так и будет - вот что ужасно! А куда ты денешься? Вот они взрослые - перед тобой… ну - отец-мать учёные, много зарабатывают… а ты-то… ты-то… в основном с теми, кого уже видишь старыми и ободранными, жалко-агрессивными в день получки, как их отцы. Что?.. Куда?
С торопливым ужасом понимаешь - что подняться не так уж просто, что раз за разом твою голову будут грубо прижимать книзу - "Ты-то ещё куда?" - и, может быть, так и будет всегда, ты не нужен, обречён на мусор?!
Мы, подбадривая друг друга, приходим в роскошный, ослепительно-белоколонный Дворец пионеров.
- Вы куда?
- Мы в кораблестроительный! - говорит курносый, веснушчатый Игорь Ефремов, и я, видя его и ощущая себя, трусливо понимаю: мы хотим невыполнимого… вон из-за двери какие уверенные голоса!
- Всё уже… больше не берём! - говорит руководитель, рассеянно отворачиваясь.
Точно! Чутьё не обмануло меня! Свободны дороги только вниз! Я уже было ухожу… потом возвращаюсь.
- А куда вы… посоветуете нам?
Слава богу - руководитель не злодей, но равнодушен, равнодушен абсолютно, просто не видит нас, стоящих внизу!
- Ну… попробуйте в картонажный… там, вроде, есть ещё места… Лучших потом возьмём в кораблестроительный! - добавляет он.
Всё ясно.
Зал картонажного кружка, на застеклённых полках - образцы изделий - румяные картонажные яблоки и абсолютно ровные, без какой-либо кривизны, груши. Всё задано наперёд, всё лепится по форме, и максимум, чего можно добиться здесь - это лепить барельефы вождей - вот они, в толстой золотой краске, готовы куда-то уже вознестись, в таинственные выси!
Тусклый свет… Вот он - тоскливый вариант судьбы - я вижу его так, словно он и сейчас со мной.
Глиняная форма изнутри мажется с помощью кисточки каким-то клеем, потом тщательно, в один слой, со вжиманием во все впадинки, лепится кусками тонкая фиолетовая бумага… потом… более толстая, как бы мягкий картон… а третий слой… опять, кажется, тонкая… дать просохнуть, выбить… положить в ряд на стол, с такими же изделиями, выполненными друзьями… Неплохо, неплохо… нет плохой работы - есть плохие мастера!.. Через неделю, может быть, если ты будешь так же прилежен, тебе доверят - вылепить барельеф вождя… И хватит с тебя!
Кто сказал тебе, что ты необыкновенный? Кто сказал тебе, что жизнь твоя будет замечательна?
Румяные образцы на застеклённых полках… тусклый свет.
Вот - играли в снежки, летали белые комочки на фоне ярко-голубого неба, чей-то снежок косо задел кому-то из прохожих по шапке. И вдруг - железная рука на плече, потом - тиски пальцев, сжимающие ухо, и вот уже тусклое помещение - седьмое отделение милиции - и длинный, брыластый, носатый участковый Кац ведёт с какой-то толстой женщиной разговор о том, что таких, как я, надо изолировать, пока они не стали убивать всех подряд.
- Ну ладно, - не слишком сопротивляется женщина, вынимает из стола какой-то бланк. - Фамилия? - спрашивает она. - Кто родители?!..Так подождите тогда, - говорит она Кацу, - сейчас тогда и оформим, и отправим.
Я рыдаю… я даже ни в кого не попадал снежком - но машина равнодушно крутится, увлекая меня во тьму. Потом появляются родители - я продолжаю рыдать… да, никакой надежды нет, что жизнь будет к тебе благоприятна или хотя бы справедлива!
Потом родители выводят меня на свет - я рыдаю. Наверное, это самое длинное моё рыдание в жизни - авансом я нарыдался за все будущие страданья!
Потом почему-то меня наряжают - помню скользкую нежно-розовую шёлковую бобочку с отложным округлым воротничком - внезапно вдруг сейчас вспомнил, ощутил её… наверное, фотографирование всей семьёй было задумано как успокоительное, несколько праздничное дело… единственная наша фотография, на которой мы все вместе… и вот - бабушка сидит… и я стою, опухший от слёз.
Потом мы возвращаемся, я ложусь в темноте, и, прерывисто вздыхая, думаю: а стоит ли продолжать такую жизнь?
Следующее неуютное воспоминание: лето, газета в серой деревянной раме на скошенном углу Артиллерийского переулка… какая-то таинственная, жаркая пустота на этом углу - газета и я. Ужас идёт на меня от газеты - но не логический, а какой-то животный. Наверное, и тогда я уже был формалистом и абстракционистом - на меня пугающе действует не смысл напечатанного, а дикая, небывалая внешность газеты - нет ни обычных заметок под заголовками, ни фотографий - вся она на четырёх страницах своих сверху донизу плотно усеяна одними лишь фамилиями (дело врачей). Какая тревога могла посетить меня, советского школьника, по этому поводу? Да никакая… Дикая, страшная форма - словно сотни глаз слились в один огромный - вот что бессознательно тревожит меня… сознательно всё было понято гораздо позднее, а сначала - так.
3. Шедевры
Из каких слов, а потом - из каких фраз - лепится твоё сознание и вырастаешь ты? Из одного сцепления слов выходят такие люди, а из другого - другие.
Что за слова цеплялись к нам, пугали, волновали, восхищали нас?
Из чёрного, чёрного города… ведет чёрная, чёрная дорога! В конце чёрной, чёрной дороги… стоит чёрный, чёрный… лес! В этом чёрном, чёрном лесу… стоит чёрный, чёрный… дом! В этом чёрном, чёрном доме… идёт чёрная, чёрная… лестница! За этой чёрной, чёрной лестницей… чёрная, чёрная комната! В этой чёрной, чёрной комнате… стоит чёрный, чёрный… стол! На этом чёрном, чёрном столе… стоит чёрный, чёрный… гроб! В этом чёрном, чёрном гробу… лежит… белый мертвец! Этот белый, белый мертвец… вдруг поднимается! И говорит: Из чёрного, чёрного города… ведет чёрная, чёрная дорога…
Это - в пионерском лагере, после отбоя - и не знаю как у других, у меня тут же вставали перед испуганно сжатыми глазами и чёрная, чёрная дорога, и чёрный, чёрный лес…
Или другое, не менее волнующее, - уже во дворе:
Одиножды один - шёл гражданин,
Одиножды два - шла его жена,
Одиножды три - в комнату зашли,
Одиножды четыре - свет потушили,
Одиножды пять - легли в кровать,
Одиножды шесть…
Дальше шли варианты, но все они волновали одинаково, разжигая и без того жгучий интерес.
Пошла я раз купаться
За мной следил бандит
Я стала раздеваться
Он мне и говорит…
Вариант:
Пошла я раз купаться
За мной следил матрос
Я стала раздеваться
Он задал мне вопрос…
Даже теперь и не знаю, какой вариант "проходимее" - наверное, второй: всё-таки матрос, труженик моря!
Кстати - раз уж я связал (и, думаю, не без тайного влияния этих произведений) свою жизнь с литературой, надо как-нибудь проанализировать их с точки зрения мастерства, хоть бы понять для начала, каким размером, ямбом или хореем, они написаны?
А это в каком размере?
…И словно львы, топча снега,
Мы с именем его вперёд, как львы,
Бросались на врага!
Атмосфера из слов и фраз всегда окружает человека, и не надо одну эпоху укорять другой… положим - тогда воздух, наверное, был чище, но что же - нам теперь не дышать?!
И тогда мы дышали полной грудью, вовсе не думая о том, сколько мы вдыхаем кислорода, а сколько яда. В каждую эпоху человек опутан 67 прекрасной паутиной слов, и она кажется ему единственной, самой прекрасной - и она и есть единственная, потому что сейчас и здесь, где ты находишься, другого языка нет. И никому и в голову не приходило замкнуться и чего-то ждать, мы жадно поглощали то, что лилось тогда на нас, ещё бы нам не глотать, не торопиться: возраст-то как раз такой, когда всё является перед тобой!
Многое теперь поражает безвкусицей и дикарством - но никто и не заставляет сейчас надевать тот наряд, в котором ты красовался в четырнадцать лет.