Сама Матрена Панкратьевна всю свою жизнь прожила в глухом краю обширной Лешуконии, с озерами и редкими деревнями, в которых людей с каждым годом становится все меньше и меньше. В девках рубила лес, сплавляла плоты по Мезени. Вышла замуж за своего деревенского парня, нарожала шестерых детей. А остались только Раиса и Василек. Остальных она схоронила, как схоронила и вернувшегося с войны мужа. И сама она умрет в своей деревне, так и не побывав в городах, не повидав железных дорог, самолетов и больших пароходов. Она даже в райцентре была лишь один раз. Тогда лучших доярок со всего района возили на самоходной барже на совещание животноводов.
Вся ее жизнь в тяжелом труде. Вот и сегодня с утра пораньше отправилась она к своим питомцам.
На работе Матрена Панкратьевна сдерживалась, не показывала, что у нее на сердце кошки скребут, авось, еще все образуется.
С дойки на пастбище доярки возвращались по воде. В лодке одни бабы, кого стесняться - кое-кто и до юбок разделся - жарко.
Выплыли на самую ширь реки. Здесь течение само несет лодку, знай, подправляй веслом.
От речного простора душа рвется ввысь. Кто-то затянул песню "Между реченькою, да между быстрою", остальные подхватили.
Матрена Панкратьевна сперва лишь подпевала подругам. А затем и сама завела песню "Кого нету, того больно жалко". Доярки притихли, вспомнив о погибшей Зине.
С песнями добрались до деревни. Лодка толкнулась в берег прямо перед сепараторной. Пока фляги с молоком носили на плечах в гору, прибежала запыхавшаяся почтальонша.
- Крепись, тетка Матрена… Раиска трагически умерла. Вот! - протянула она срочную телеграмму.
- Чуяло мое сердечушко… - как подкошенная упала мать на камни. Раненым зверем выла и стонала, катаясь по берегу.
Запричитали и другие женщины. Как же так, еще от одного горя Матрена Панкратьевна не оправилась, а на нее новая беда свалилась.
На шум сбежались и другие сельчане. Из рук в руки передавали бумажку с наклеенной лентой, разглядывали ее: нет ли тут какой ошибки. Но телеграмма была заверена врачом, так что сомневаться в ней не приходилось.
- Беда одна не живет! - многозначительно заметил кто-то.
- Да что же это делается-то! Куда же ты смотришь?! - обратил свое гневное лицо к небу Егор Ефремович.
- Не ярись, Ефремович! Не услышит тебя Бог. Лучше отведи Матрену Панкратьевну домой, - распорядился появившийся на берегу председатель колхоза. И, оглядев толпившихся в панике доярок, приказал:
- Заносите фляги в сепараторную быстро. Сквасите на солнце молоко-то!
Василька известие о смерти сестры застало дома. Он целый вечер не отходил от матери. И ночью то и дело просыпался, и каждый раз видел ее, застывшую от горя, с фотографией Раисы в руках.
Когда в сорок седьмом году хоронила мужа, Матрена Панкратьевна утешала себя тем, что ей еще повезло дождаться его с фронта и похоронить на своем кладбище: у многих женок лежат их заступники неизвестно где, на чужой земле. Но ничем не оправданная гибель в мирное время одной за другой двух дочерей сразила ее. Что же случилось с Раисой - об этом в телеграмме ничего не было сказано. Может, под машину попала? Или что другое приключилось?
Наскоро собрались в дорогу. Тут и подмену сразу нашли, и денег в колхозе дали на дорогу.
В Архангельск Матрена Панкратьевна и Василек прилетели самолетом. От Кегострова на теплоходе пересекли реку и затем утомительно долго ехали в трамвае. В поселке, где случилась трагедия, все было готово к похоронам. Войдя в небольшой домик, обшитый досками и покрашенный синей краской, мать и сын увидели два черных гроба на стульях и узнали от собравшихся на проводы людей о случившемся убийстве.
Мужу Раисы не дали визу на заграничные дальние рейсы. Пришлось ходить на каботажном судне, и заработки, естественно, уменьшились. Привыкшему жить на широкую ногу Григорию нелегко было смириться с этим. И он все чаще и чаще стал прикладываться к рюмке, а так как денег не хватало, скоро влез в большие долги. Вот тогда-то Раиса и оставила техникум, поступила на работу почтальоном в поселке.
- Опомнись, Гриша. Брось пить с дружками. Жить будем не хуже других. Я по доходам и расход буду делать, - пыталась она образумить мужа.
- Все, Раиса, завязал, - обещал Григорий жене.
Но проходила неделя-другая, и она замечала пропажу то ковра, то вазы или еще чего другого. Пьяный Григорий бросался с кулаками на мать, требуя денег.
Раиса поняла - муж пить не бросит. Подумывала уехать к матери в деревню, но и стариков было жаль бросать - люди они добрые. "Уж как-нибудь поживу еще. А рожать в деревню поеду. Там с мамкой и порешим, что дальше делать", - решила она.
Но до декрета ей дожить не пришлось. Разнеся почту, она возвращалась домой и уже с улицы услышала крики о помощи. Бросилась к крыльцу, где сидели пьяные дружки Григория. Одна из соседок слышала, как они со смехом сообщили Раисе:
- Видишь, как Гришка мать учит!
И всегда тихая Раиса на сей раз не сдержалась и набросилась на них:
- Марш отсюда, алкоголики паршивые! - и, растолкав их, вбежала в дом. Уже в первой комнате она увидела неподвижно лежащую на полу с открытым ртом мать Григория и поняла - прибежала поздно.
Муж находился во второй комнате, где все было перевернуто вверх дном: коврик со стены сорван, ваза с цветами опрокинута, одежда из шкафа разбросана по полу.
Когда прибыла вызванная соседями милиция, Григория задержали с пачкой трояков в руке. А Раису нашли с перерезанным бритвой горлом.
Отец Григория не смог защитить жену и невестку. Работал сторожем и в тот день был на дежурстве. Сейчас на него нельзя было смотреть без жалости. Он все пытался что-то объяснить Матрене Панкратьевне, но понять его было трудно.
Кроме него и прибывших из деревни родственников на кладбище поехали человек десять стариков и старух. Гробы везли на двух грузовиках. Машины ужасно трясло, они еле-еле ползли, пробуксовывая в глинистой колее. А навстречу им звенел трамвай, резво бегущий по рельсам.
С левой стороны дороги была видна река и огромные штабеля бревен на берегу. А на Северной Двине скопилось множество пароходов с отечественными и иностранными флагами.
Василек с матерью сидят в кузове возле кабины. Матрена Панкратьевна ласково гладит вихрастую голову сына.
- Терпи, Василек, терпи, мой последышек… Бажоный ты мой!
Эти слова накрепко врезались в память подростка, и он часто вспоминал их тогда, когда лишился и матери.
После возвращения с похорон мать заметно постарела: спала телом, продолговатое лицо ее еще больше вытянулось, нос заострился, а волосы стали совсем седыми. А ведь по годам далеко не старуха!
Из Архангельска она привезла небольшую иконку Богородицы, поставила ее на полочку в переднем углу и ежедневно утром и вечером молилась перед ней.
Видя, как мать убивается, Василек однажды попытался остановить ее.
- Зачем до одури-то молиться? Татку, Раиску и Зинку ведь из земли не вернешь, а себя изведешь. Никто в деревне не молится, а живут лучше нас.
- Родная ты моя кровинушка! Грешна я перед Богом, - покаялась перед ним Матрена Панкратьевна. - Тебя еще на свете не было, а мы, молодежь деревенская, помогали церковь рушить.
В колхозе Матрена Панкратьевна попросила перевести ее на разные работы. Ей пошли навстречу, учитывая ее состояние. Теперь она меньше оставалась наедине с собой и свободного времени у нее стало больше. Возвращаясь домой с работы, она растапливала русскую печь, ставила в устье ее чугунок с картошкой в мундире и грела медный самовар, ожидая сына. Как-то он вернулся из клуба и сообщил, что там повесили сводку по надою молока и что бывшая группа матери, с которой теперь управлялась молодая и дородная Виринея, пошла вниз.
Матрена Панкратьевна разволновалась так, что долго не могла уснуть. "Не заменила меня, значит, Виринея…" - сокрушалась она. А утром решила вернуться на ферму.
Коров она снова сумела раздоить. Но почувствовала, что сил у нее прежних уже нет. Однажды, заканчивая дойку, она чуть не упала: от сильной боли в сердце ей стало трудно дышать. Так продолжалось несколько минут. Хорошо еще, что никто не заметил. Вскоре болезнь снова напомнила о себе. Подняв бидон с молоком на спину, чтобы отнести его в сепараторную, Матрена Панкратьевна чуть не уронила его, так как от боли в груди померк свет. С трудом все же опустила бидон на землю, еле удерживаясь на ногах.
- Что с тобой, Матрена Панкратьевна? Ты и на лице-то сменилась, - всполошились доярки. - Посиди, мы мигом за медсестрой сбегаем…
- Не надо, - остановила она подруг. - Не впервой, пройдет. Васильку только не говорите - напугается парень.
Василек и без доярок замечал - недомогает мать. Вот опять, не допив чашку чая, до которого была большая любительница, забралась на печь и прилегла грудью, на горячие кирпичины.
- Мам, а мамка! Откажись от доярки-то, - упрашивал он, - на разных работах все же полегче. А я седьмой класс закончу - работать буду: лето - в пастухах, зиму - на лесопункте. Там сейчас рубщикам не только валенки, рукавицы, телогрейки и шапки, еще и каски на головы выдают. Мам, проживем! Ведь я мужик.
- Горюшко ты мое сердечное! Мужичок ты мой! - улыбалась Матрена Панкратьевна. А глаза у самой были грустные-грустные.
- Не тревожься за меня. Я еще крепкая, еще поработаю. Это на собрании я поволновалась.
Еще весной, перед севом, она, как член правления, выступала против того, чтобы отдавать хорошие поля под кукурузу. Предлагала сначала испытать ее на небольшом участке и, если будет хорошо расти, в следующее лето посадить уже больше.
Ее поддержали многие пожилые члены правления. Однако председатель со счетоводом да кладовщиком обрушились на них.
- Неправильно ваше понятие о кукурузе, Матрена Панкратьевна, - заявил председатель. - У нас каждый год не хватает кормов скоту. А кукуруза - это и зерно, и мощная зеленая масса. Мы за зиму целое болото на торфо-перегнойные горшочки переработали, не одну тысячу их заготовили и будем садить кукурузу на поля квадратно-гнездовым способом. В результате кормов для скота заготовим в этом году с избытком. И от кукурузной каши никто не откажется. Решение не нами принято - сверху, а там лучше нас знают, что делают. Хрущев этой проблемой занимается.
Председателя поддержали молодые колхозники.
- Да если потребуется, мы не одно болото на горшочки переработаем. Чего-чего, а болот у нас хватит, - выкрикнул кто-то с места.
- Негоже нам отставать от других колхозов, негоже, - сердито глянул из-под очков на Матрену Панкратьевну и счетовод Лупандин.
"Теперь у него и три рубля на чай да сахар не выпросишь, - подумала она. - Скажет, нет в кассе денег - и баста!". Конечно, лучшая доярка понимала, что скот надо кормить не хвоей, а сеном, силосом, корнеплодами, жмыхами, отрубями. Тогда будет и молоко, и мясо, и масло, да и дояркам станет легче и веселей работать. Но уж очень она сомневалась, что будет у них на севере расти кукуруза. "Осень покажет…" - решила она.
И осень показала. Как ни бились люди с кукурузой, как ни ухаживали за ней: за лето несколько раз пололи, освобождая от сорняков, пожарные помпы на поля вывезли - воду из реки качать для полива, но выросли лишь редкие карликовые стебельки с полузасохшей желтой листвой. Остался колхоз и без кормов и без ржи, ячменя и овса: все поля были засажены кукурузой. Стало ясно, что колхозникам на трудодни хлеба не будет и кормов для скота на зиму не хватит. К тому же из-за горшочков торфо-перегнойных испортили ближнее болото: не стало на нем расти ни морошки, ни клюквы, ни черники с голубикой. Осталась деревня на зиму без ягод. Далеко-то ходить за ними времени не было.
Вспомнили тогда сельчане, что говорила Матрена Панкратьевна. А сама-то она до этого уже не дожила.
Несчастье случилось в летний день. Василек ушел на пастбище со стадом. А Матрена Панкратьевна, управившись на ферме, с трудом вернулась домой. Сердце у нее замирало целую неделю подряд, но идти к медсестре не хотелось. Чем поможет она, молоденькая девчонка! Другое дело фельдшер Нина Сидоровна Шпицберг - опытный медик. Но она живет теперь в другой деревне: переехала по семейным обстоятельствам. Вот приедет к ним - Матрена Панкратьевна сходит к ней на прием, а пока лишь чаек и печка ее выручают: выпьет чашечки две чайку да полежит на печке - глядишь, и полегчает. Выплеснув из ведерка остатки в рукомойник, Матрена Панкратьевна пошла к колодцу: самоварчик она всегда ставила со свежей колодезной водичкой. Заскрипел колодезный журавль, деревянная бадейка полезла вниз. Чтобы она зачерпнулась полной, Матрена Панкратьевна с силой надавила на нее шестом, и тут острая кинжальная боль пронизала ее сердце.
Ослабев, руки разжались, и бадейка под действием груза на другом конце ворота с грохотом вылетела из колодца, расплескав воду вокруг сруба. Матрена Панкратьевна упала на мокрую землю.
Проходивший по улице моторист Петраш подбежал к доярке, поднял ее на руки и занес в избу.
- Вот и все, отмучалась Панкратьевна, - едва слышно произнесла она.
- Что ты, Матрена Панкратьевна? Счас за Жанной Айвазовной сбегаю. Счас! - заторопился мужик.
И вскоре появился с медсестрой. Та накапала сердечных капель, послушала трубочкой сердце, измерила давление и ввела шприцем в руку лекарство. Затем, подойдя к сидевшему на лавке Петрашу, сказала ему:
- Мне ее не спасти. Пусть бегут за сыном, может, успеет живую застать…
Васютка стремглав прибежал в деревню. Не замечая толпившихся около дома соседей, взлетел на крыльцо и очутился в избе. Мать лежала на большой деревянной кровати, накрытая лоскутным одеялом, и рядом с этой тряпичной пестротой ее заострившееся лицо с как бы застывшей на щеке слезой казалось особенно бледным и неподвижным.
- Ты что, мам? Мама! - припал он к ней, еще не веря в то, что навсегда потерял самого дорогого человека.
Его с трудом оторвали от матери. Вокруг нее засуетились деревенские старушки: по обычаю надо было мыть усопшую.
Похороны организовали на третий день. Лучшую доярку хоронили всей деревней. Односельчане жалели Матрену Панкратьевну, хорошего работника и человека. Немного она и пережила мужа и дочерей, в сорок три года ушла из жизни. Ушла тихо, никого не намучив и не обременив. Вот только сына не дорастила, оставила еще неоперившимся: всего четырнадцатый год разменял. Как он будет жить теперь, оставшись один-одинешенек?
Старухи на все лады судачили:
- Все беды на эту семью оттого, что дом у них построен без мужика.
- Да и место неудачно под дом выбрано: на каменке бывшей бани. Вот горечи и идут к жильцам.
А сторожиха Анисья утверждала:
- От собаки они помирают все. Не собака, а черная смерть в их доме живет.
Разговоры разговорами, а как дальше жить Василию Аншукову, решало колхозное правление. Всех тревожила горькая судьба паренька, но никто не решался взять его в свою семью: слишком сильны еще предрассудки в деревне.
"Мальчишка-то хороший, да должно быть лядной, иначе не свалилось бы на него столько бед", - рассуждали сельчане. А вдруг да вместе с ним и в их семью придет несчастье…
- Ну что ж, в таком случае придется отправлять Василька в детдом, - подвел итог председатель.
Так бы и решили, если бы не подсказка Егора Ефремовича:
- У Василька есть тетка в Туле, - сообщил он. - Может, ее совета спросить? Вдруг приедет и решит судьбу племянника. Родные есть родные. А детдом от него не уйдет.
Все согласились с ним. И в тот же день отправили подробную телеграмму в Тулу с оплаченным ответом.
Ответ пришел быстро: "Приеду сама, ждите".
В тайге
Часть вторая
Василек в школу не пошел. Старшеклассники занимались в соседнем селе и жили там всю неделю, выбираясь домой лишь на воскресенье. А на что там было жить Васильку? Денег у него не было. А дома имелись молоко и картошка, лук и капуста, грибы. Удочкой он вылавливал ельцов и варил из них уху. Утром он растапливал печь и в устье ставил картошку в чугунке, как это делала мать. За этим занятием и застал его председатель колхоза.
- Здравствуй, дядя Алексей! - приветствовал его Василек. - Садись, гостем будешь.
- Сидеть мне некогда, - отказался от приглашения председатель. - А зашел я к тебе по делу. Пока ты тетку ждешь, может, сходишь в чум, поможешь пастухам-оленеводам? Дело несложное: за стадом ходить да время от времени вверх стрелять - волков отпугивать. Спасу от них нет - режут у колхоза оленей.
- Схожу! - обрадовался Василек. - Все лучше, чем одному дома сидеть.
- Трудодень за сутки будешь получать, - сообщил председатель. - Хлеба, сахару и чаю в магазине дадут в долг - счетовод оплатит. Мяса и рыбы в чуме - ешь, сколько хочешь. - И наказал: "Ружье и патроны не забудь - возьми, а собаку с собой не бери, посади на привязь, чтоб на могиле матери не безобразничала. Соседка покормит ее до твоего возвращения. В чуме собаки особые - оленей пасти обучены. А как тетка приедет, нарочным Егора Ефремовича за тобою пришлю. Он и отведет тебя в чум - дорогу знает".
Предложение председателя было неожиданным, как снег на голову, и несло романтику странствий. Десять дней Василек высидел в избе, поджидая тетку. Об учебе напоминали школьные товарищи, приходившие в субботу на выходной.
Упустить такую возможность - не раз и не два увидеть стадо оленей, возможно, лосей, волков и самого топтыгина под надежной охраной пастухов и сворой собак-волкодавов - ему не хотелось.
Василек выскочил следом за председателем на крыльцо, намереваясь посадить собаку на цепь, громко крикнул:
- Шарик! Шарик! Ко мне!
Собаки вблизи не оказалось. Прислушавшись, услыхал глухой, прерывистый лай с кладбища.
- Вот, дурень, опять могилу мамки разрывает. - Взяв лопату и закинув ее на плечо, побежал на глухой лай своей собаки. Вытащив за загривок собаку из норы на могиле матери, Василек привязал Шарика ремнем к сосенке. Быстро закидал песком нору. Подравнял песчаную могилу, прихлопывая лопатой, и повел собаку домой. "Жаль, не умеешь оленей пасти, - подумал мальчишка про Шарика. - Вдвоем в чуме было б веселей. Да ладно, не на век ухожу".
Василек заспешил со сборами, а то как бы не передумал председатель. Он представлял, как будут завидовать ему ребята, когда узнают, что он жил в чуме и пас оленей. Во время массового забоя выбракованных оленей, подростков иногда посылали в чум за мясом. Ездил туда и Василек два раза. Но что это были за поездки: только доедут, нагрузят мороженые туши в сани-розвальни, закроют их сверху шкурами, обвяжут веревками - Ив обратный путь. Совсем другое дело - жить в чуме и пасти оленей.
А пастушить Василек привычен с самого детства. Сначала он пас телят на подгорьях около деревни. С семи лет гонял в ночное лошадей. В девять лет ему доверили двухгодовалых бычков и нетелей, которых отправляли на лесные пастбища за десяток километров от деревни. А этим летом он уже ходил помощником пастуха коровьего стада.
Но пасти оленей, этих лесных красавцев, ему еще не доводилось, хотя он и мечтал об этом. Следуя вместе с Егором Ефремовичем в чум, он не мог скрыть своей радости.
В Зининой телогрейке, мохнатой собачьей шапке и больших резиновых сапогах с длинными голенищами, взятых на колхозном складе, Василек казался себе очень солидным. Уверенность придавало и висевшее за плечами ружье.