2
Гортензия Степановна начала готовить свой юбилей задолго до пятидесятипятилетия. Не с бухты-барахты, не авралом, а плавно, продуманно, так сказать, "заложила" его, как закладывают корабль на стапелях. Сначала это и на корабль-то не похоже, так, груда железа, но к тавровым балкам будущего киля крепятся балки шпангоутов, вешается обшивка, и корабль в огне электросварок обрастает надстройками, такелажем, навигационным оборудованием, и вот наступает момент… - "громада движется и рассекает волны, плывет…"
Конечно, никакого оргкомитета для подготовки юбилея Гортензия Степановна не собирала. Все одна, все сама: и секретарь, и машинистка, и жнец, и на дуде игрец. Но продудела в радостные юбилейные трубы внушительно, потому что ни своих собственных, ни казенных денег не пожалела и сил своих здесь тоже не берегла.
Для товарищеского ужина она выбрала только что открывшийся модный ресторан "Универсалы". И в названии некая таинственность, и заграничный шик, и притягательная новизна заведения, и еще было соображение: коли общепитовская точка недавно начала функционировать, то обслуживающий персонал к духу безбрежных вольностей еще не привык.
К торжественному дню, который назывался, естественно, по-другому: тридцатилетие творческой деятельности - было сшито специальное платье модного свободного покроя, нечто в духе Аллы Пугачевой - много материи, воланов, какие-то крылья, трепещущие от дуновений, эдакая эстрадная штучка на один раз, на бравурный торжественный выход.
Намеченные гости оказались дисциплинированными. Все явились вовремя, нагруженные цветами и памятными сувенирами. Дабы не размазывать в мелких подробностях и эпизодах событие, гостей специально звали на час раньше назначенного времени и старательно накапливали в аванзале ресторана перед закрытыми дверями основного помещения, где тем временем дотошная юбилярша, уже в воланах и дуновениях, как невеста, вместе с метрдотелем обходила придирчивым командирским дозором столы, составленные внушительной буквой "п" эдак на семьдесят или сто посадочных мест.
Встречал гостей муж юбилярши.
Наконец в точно рассчитанный момент двери приоткрылись, все еще не позволяя любопытствующему оку приглашенных разглядеть богатую и разнообразную сервировку и щедрое изысканное угощение; в образовавшуюся щель выскользнула прекрасная юбилярша, чтобы приветствовать гостей, собрать первый разведочный урожай доброжелательных улыбок, комплиментов и пригласить всех в зал. При этом раздалась музыка, исполняемая в замедленном темпе заранее приглашенной хорошей группой, и гости, скромно придерживая папки с адресами и свертки с подарками, вошли в зал, где для каждого было приготовлено отмеченное небольшой изящной карточкой с фамилией, строго соответствующее рангу и званию место. Здесь, как при рассадке бояр в думе в эпоху местничества, ошибок быть не должно.
Собственно говоря, на этом и кончается самое интересное в этом вечере, потому что остальная его часть, включая танцы, когда счастливая юбилярша, сверкая хорошо смоделированной улыбкой, сделала тур вальса, увлекаемая своим почти знаменитым мужем, остальная часть вечера была традиционной, не лучше, не хуже, чем у всех, а уж Гортензия Степановна на таких вечерах побывала достаточно.
Интересно отметить только следующее: приветственных адресов, телеграмм и поздравлений было много. И когда седовласые мужчины звучными, привыкшими витийствовать голосами читали хорошо известные виновнице торжества фразы, Гортензия Степановна уже не вслушивалась в знакомый текст, только вспоминала, сколькими звонками, напоминаниями, какой лестью и обещаниями она этих фраз добивалась, и добилась - этих коричневых, зеленых и алых адресных папок, которые теперь престижной стопочкой складывали после прочтения у ее прибора.
Вечер прошел успешно, и хотя были значительные материальные затраты, но, как казалось Гортензии Степановне, она достаточно и прочно утвердилась в общественном сознании и общественном мнении как незаменимая и теперь могла долго, так долго, пока есть физические силы, заниматься своим почетным и не очень уж для нее стеснительным делом.
Вызова к директору телевизионной студии, который последовал приблизительно через неделю после праздничного вечера, она не испугалась. У Гортензии Степановны возникла шаловливая мысль, что директор хочет ее лично поздравить с юбилеем, о котором, конечно, был наслышан. Но потом она прикинула, что директор уже выхлопотал ей звание заслуженного работника культуры и в свое время выбил журналистскую премию республиканского масштаба - нет, из директора Гортензия Степановна выжала все, что он мог дать, значит, успокоилась она, вызывает директор, чтобы поручить какое-нибудь ответственное задание, как, впрочем, случалось уже не раз.
Гортензия Степановна поправила боевую раскраску на лице, посмотрела на себя в зеркало, осталась довольна и смело пошла в директорский кабинет, предвосхищая новые битвы и новые победы.
Как всегда директор, отличавшийся старомодной галантностью, вышел из-за письменного стола и, пока Гортензия Степановна семенила навстречу через огромный кабинет, встретил гостью на ковре и крепко, по энергичной моде еще 30-х годов, пожав руку, предложил сесть. Они сели не к его рабочему столу, не с краю длинного, как дорожка в кегельбане, стола для заседаний, а слева, в уютном уголке, где стояли несколько низких кресел, наивно приглашающих расслабиться, и столик. Тут же директор попросил принести чай, потому что, несмотря на свои семьдесят пять лет, он отличался и ясным озорным умом, и крутым нравом, но с ведущими сотрудниками своей телестудии предпочитал играть по их правилам - неспешные разговоры об искусстве, вкусный рассказ о прошлых жизненных встречах, крепкий чай, а как бы между делом и серьезное поручение или разработка новой эфирной концепции. Директор знал слабости интеллигентов, их податливость к административной ласке и вежливым манерам.
Пока вносили тоненькие старинной коллекционной работы чашки и заварной чайник, Гортензия Степановна - это был привычный налог за душевную встречу и чаепитие - не переставая болтала о последних художественных событиях. О выставках, на которых побывала, которые, по ее мнению, надо бы осветить в их программах, о невинных и не очень невинных лирических шалостях областной богемы, в общем, ненавязчиво вводила директора в курс дел.
Она, как, впрочем, и все в телецентре, знала, что директор любит знать все или почти все, чтобы не спасовать в эрудиции перед еще большим начальством. Директор ласково, несколько игриво посмеивался, поощряя Гортензию Степановну к дальнейшим откровениям, и разливал чай.
- Ну, что вы, Георгий Юрьевич, - воскликнула Гортензия Степановна, попытавшись перехватить чайник, это создало бы, по ее мнению, еще большую интимность, - разливать чай это женское дело.
- Полно, матушка, - улыбнулся директор, - я уж за вами поухаживаю, ведь вы у меня в гостях, да и я в таком возрасте, уже дедушка, что мне приятно вам услужить.
Чай лился густой и ароматной струей. Директор подвинул к Гортензии Степановне вазочку с печеньем. А ее несло. Она знала, что в эти полуофициальные минуты упрочает свой авторитет. Она стремилась показать себя грамотной, читающей интеллигенткой. Директор, не оканчивавший в свое время гимназий, к настоящей интеллигенции относился с пиететом и некоторой робостью. Она выдвинула давно вынашиваемый ею проект создания многосерийного телефильма о местной картинной галерее и по тому, как директор доброжелательно прикрыл глаза, поняла, что попала в точку, идея ему нравится. И так они болтали не как начальник и подчиненная, а как двое старых, чуть флиртующих знакомых, пока директор не произнес роковой фразы:
- Ну, а лично-то у вас какие планы, Гортензия Степановна?
Гортензия Степановна здесь невольно засуетилась, но нашлась:
- Вот на следующий год, если вы, конечно, Георгий Юрьевич, разрешите, я бы и занялась многосерийным фильмом.
- Да я, матушка, о личных планах спрашиваю.
Тут в душе у Гортензии Степановны что-то увяло, и первый шип нехороших предчувствий вонзился под сердце.
- Я ведь думаю, - продолжал директор, - что народ мы с вами немолодой, пора и отдохнуть, заняться собою, здоровьем, сажать цветы, растить внуков. Не устали, Гортензия Степановна?
"Он меня выталкивает на пенсию, - подумала Гортензия Степановна, - или мне это кажется?"
- Что вы имеете в виду, Георгий Юрьевич? - в тоне Гортензии Степановны интимность пропала, голос звучал отстраненно, с нотками агрессивности. Зато директор прибавил отеческих интонаций, он весь расплылся, еще больше внешне подобрел, и только в глазах, окруженных сеточкой мягких, доброжелательных морщин, на дне зрачков появились холодные искорки безжалостного турнирного бойца.
- Отдохнуть вам пора. Ведь это не блажь и не благотворительность, а государство определило пенсионный возраст для женщин в пятьдесят пять лет. Занимались этим и социологи, и гигиенисты, и геронтологи.
- Я еще полна сил.
Голос директора стал еще мягче:
- Я в этом не сомневаюсь.
- Вы не имеете права насильно перевести меня на пенсию.
- Конечно. - Директор аккуратно вынул из чашки сварившийся, потерявший свой смак, кусочек лимона и положил его на блюдечко. - Конечно, не имею права, но я имеют право отстранить вас от эфира. Будете готовить программы, редактировать сценарии, договариваться с авторами, в общем, тяжелая черновая работа.
- Но разве я не справляюсь?
- Справляетесь, в пределах ваших сил. Но эту работу можно делать значительно лучше, и у меня есть на примете человек, который, как мне кажется, эту работу будет делать современнее и объективнее. Вы ведь помните, как вы начинали тридцать лет назад?
В этот момент на письменном столе у директора зазвонил телефон, один из тех, по которому всегда звонило большое начальство. Директор с трудом встал с низкого кресла и, тяжело переваливаясь с боку на бок, пошел к столу. "Только бы не расплакаться, - подумала Гортензия Степановна. - При всех условиях плакать нельзя, это портит лицо, они, телевизионные комментаторы сродни актрисам. Но они еще и бойцы. Этот старый осел думает отправить меня на пенсию. Еще посмотрим, чья возьмет", И одновременно с этими боевыми мыслями Гортензия Степановна вспомнила директора тридцать лет назад, тогда еще, наверно, молодого, но, как ей и тогда казалось, уже старого. Он работал главным редактором программы "Новости" на радио. И именно к нему позвонил Великий актер, когда Гортензия Степановна искала более живую работу. Сорокалетний главный редактор и тогда любил чай. На его столе, заваленном телетайпными лентами, стоял электрический чайник и пачка с индийским чаем. Он поил Гортензию Степановну чаем - стаканы были самые обычные, граненые, из столовой - и долго выпытывал об ее увлечениях, об университете, о ее художественных пристрастиях и привязанностях, о любимых художниках и нелюбимых тоже. "К сожалению, - сказал тогда Георгий Юрьевич, - у нас есть корреспондент, который работает над этой тематикой. Делает эта женщина все грамотно, но слишком грамотно. Может быть, вы, Гортензия Степановна, возьмете пробное задание и сделаете один репортаж, потом другой. Время идет быстро…"
Оба репортажа прошли в эфир, и, вслушиваясь в свой чуть хриповатый волнующийся голос, Гортензия Степановна понимала, что сделала все как надо. И по лицу любителя чая, по тому, как под прикрытыми веками загорались его глаза, тоже понимала, что не осрамилась.
Через год женщина, которая делала все слишком грамотно, ушла на пенсию. К этому времени Гортензия Степановна была уже своим человеком в редакции и знала, что были скандалы, истерики и рыдания, но Георгий Юрьевич и в молодые годы был неумолим, он публично сказал этой женщине: "Да, вы работаете неплохо, ошибок нет, но голос у вас уже стерся, штампы прошлых лет, а идут шестидесятые годы". Годы, кстати, расцвета телевидения. Когда главного редактора перевели на телестудию, Гортензия Степановна ушла с ним.
"Теперь он скажет это мне, - подумала Гортензия Степановна, - но годы назовет восьмидесятые". Какое-то холодное, беспощадное чувство возникло у нее в душе. "Может быть, плюнуть на все и уйти, в конце концов ему так хочется, и он меня в свое время вытащил". Но человек все же надеется на лучшее, и с возникшей внезапно злобой Гортензия Степановна подумала: "Так что же мне, благодарность ему тащить через всю жизнь! А он разве мне не обязан, разве я не делала ему карьеры тем, что хорошо работала. Нет, восьмидесятые годы не шестидесятые. Я не девочка с улицы. Меня в конце концов все знают. Общество развивается, и с ним для простого народа - на этот случай она причислила себя к простому народу! - и для простого народа возникает все больше прав. Надо бороться".
Переговорив по телефону, директор, как и прежде переваливаясь на плохо гнущихся ногах, вернулся к столику, и лицо его опять было добрым и приветливым.
- Так на чем мы остановились, матушка Гортензия Степановна?
- Почему вы так жестоки со мною, Георгий Юрьевич, - слез не было, недаром телевизионные комментаторши сродни актрисам, наличествовало легкое тремоло всхлипа, который по желанию можно было перевести в бархат умилительных интонаций и в рыдания, - мы ведь с вами почти ровесники!..
- Ну что вы, какие ровесники, дедушка я, на двадцать лет старше вас. - Директор снова, как аккумулятор, подкопив внутреннего тепла и мягкости, улыбнулся на пределе доброжелательности. - Но ведь я, дорогая, не появляюсь через день на телеэкране.
- Почему вы так жестоки ко мне!
- Я ведь, Гортензия Степановна, дорогая, - голос у директора подобрался до уровня домашнего пафоса, - защищаю интересы телезрителей, а не только ваши. Я чувствую, у вас крутится на язычке: "Сам яблоки выращивать не идет, а меня посылает". Так вот, здесь есть определенная разница: я - это "я", а вы - это "вы" и ваши интересы.
- Свои интересы, - вспылила Гортензия Степановна, решив показать своему бывшему соратнику зубки, - я буду защищать сама.
- Не горячитесь, Гортензия Степановна. Организуем мы вам персональную пенсию, проводим коллективно, как ветерана, будете по старой памяти приходить ко мне в гости пить чай и давать советы. Подумайте дня три, хорошо?
- Хорошо, - произнесла Гортензия Степановна со значением. И злорадно подумала: "Посмотрим - кто кого. Посмотрим, кому будет хорошо".
В кабинете у директора Гортензия Степановна еще не осознала, чем ей грозит уход на пенсию. Просто в ней проснулось чувство защитного противоречия: если ее место забирают, значит, отдавать нельзя. Но уже вскоре, когда представила, что должна будет лишиться всех маленьких, но чувствительных для души благ, престижных появлений на вернисажах, заискивающих улыбок художников, возможности купить себе по себестоимости в Доме моделей новое платьице, да и просто того, что ее узнают на улицах, в аптеке, в обувной мастерской, в булочной - ведь пройдет год, другой - и забудут, увлеченные новым кумиром! - и когда она представила себе, что лишится всего того, что она со своими средними способностями добивалась всю жизнь, тут ей стало по-настоящему обидно.
Уже давно ей стало казаться, что работа дорожит ею. Когда из ее репортажа начальство вырубало несколько фраз, она устраивала истерики в кабинетах, ее отпаивали, она кричала, что завтра же подаст заявление об уходе, что не может работать в организации, где не дорожат устремлениями интеллигенции, она кричала, что не выйдет в эфир, ее уговаривали, приносили стакан с водой или рюмку с валерианкой, она давала себя уговорить, пудрила нос, рисовала брови и выходила в эфир, тонко и интеллигентно улыбаясь, говорила все, как надо и что надо. И вот теперь она всего этого может лишиться. Она подумала также, что на сто двадцать рублей пенсии ей будет тяжело одеваться и жить, как она привыкла, но это ее мучило меньше. Больше всего ее волновала мысль: а чем она будет заниматься? Ведь она так привыкла к той суете и мельтешению, которые составляли часть ее работы, принимать за саму работу и за свою внутреннюю жизнь. Чем она на пенсии заполнит дни?
Волну общественного возмущения, о которой она мстительно думала в кабинете директора, организовать оказалось не так легко. Знаменитые художники, что ходили в почитателях ее объективного и бойкого таланта и на которых она решительно надеялась, в последнюю минуту скисли, неуклюже сославшись на различные причины. Но все же несколько легковозбудимых слабаков по телефону прорвались к директору через секретарш и принесли ему свои косноязычные демарши, которые явно директора не сломили.
Гортензия Степановна попыталась организовать новую волну, толкнулась в одни двери, в другие, и в этих хлопотах как-то немножко поостыла и начала свыкаться с необходимостью сворачивать свою общественную деятельность. Видимо, на эту реакцию и рассчитывал опытный директор, за свою жизнь обламывавший и не такие характеры. По крайней мере, когда через три дня в телефонной трубке раздался его воркующий, похохатывающий начальственный басок, то Гортензия Степановна слушала его внимательно и гнев уже не бросался ей в голову, лишая способности думать и выбирать. Директор определенно был специалистом по человеческой душе и знал, за какую ниточку потянуть.
- Матушка Гортензия Степановна! - начал он. - Ты прости меня, старого дурака, за резкость и неделикатность, но пора что-то решать. Я ведь сам, - директор не дал ей вклиниться в его речь и продолжал в прежней отеческо-раздумчивой манере, - я ведь сам после твоего ухода разволновался и подумал, что пора двигать и мне на пенсию. Через полгода стукнет семьдесят шесть, тут и понесу начальству заявление. Так что в свете открывшихся обстоятельств подумай как следует. Пока я сижу на своем месте, персональную пенсию я тебе выхлопочу. А придет на мое место новый, он тебя не знает, свою команду приведет, смотри, останешься на бобах.
"А может быть, старик и прав, - подумала Гортензия Степановна, - старость штука серьезная. Пока он в силе, надо воспользоваться, примкнуть… Свет у меня на работе клином сошелся? Главное, получу персональную пенсию, а потом что-нибудь придумаю…"