- Хорошо! Я разве против вашего счастья? Все сделаю к вашему удовольствию.
- Давно бы так, - говорила, выходя вслед и небрежно потягиваясь, Анька, - а то какую-то кубатуру придумал. А она, кубатура, вся при мне, и, если кому-нибудь недостает, могу одолжить.
- Прикройся, бесстыдница, креста на тебе нет, - прошамкала бабка Серафима Феоктистовна, - ишь растелешилась. Детей бы постеснялась…
- А него их стесняться, - сладко, как кошка, улыбалась Анька, - пусть любуются и учатся. А насчет креста, бабуленька, ты права. Не только креста нет, а даже и комбинации. Так вольготней.
…Нам плиту поставили в коридорчике, ведущем на черную лестницу. Четырехконфорочную плиту с духовкой. И какая же у нас была радость, когда включили газ! Радость во всем доме. Ведь никто, главное, не просил, никто не требовал у депутата этого газа, а вот некий неизвестный дядя подумал о нашем доме, и о Марии Туранюк, и о тете Паше, и о Елене Павловне, и о том, что Даня собирается жениться. Вспоминая этот эпизод из нашей жизни, я всегда думаю: как умели мы тогда радоваться маленьким удачам жизни, как умели их ценить! Вот это умение ценить осталось, наверное, у всего моего поколения. Мы радуемся санаторию, в который приезжаем, новой квартире, которая, безусловно, лучше старой, импортному венгерскому костюму. Никому из нас не придет в голову травить себе душу, что санатории есть и лучше, квартиры строят и в центре, а кроме венгерских костюмов, в магазинах бывают и французские и финские.
Какое счастье, что это суровое время выучило нас ценить доброту. Ценить труд и заботу о нас. Ах, как не хватает этого дню сегодняшнему..
Почти двадцать лет назад, в конце 50-х годов, мы с моей будущей женой получили свою первую штатную работу. Редактор газеты нашел, что единство стиля двух молодых журналистов бросается в глаза, здесь не миновать слияния и жизненных устремлений, и сделал нам свадебный подарок: разделил одну ставку в восемьдесят восемь рублей на две - половину жениху и половину невесте. И как же мы были рады этим деньгам! Какими казались они нам большими и, честно говоря, даровыми! Ведь мы получали гонорар за каждую мелочь, сделанную для газетных полос, нам стремились приплачивать, так что вроде зарплату выдавали за красивые глаза. И мы уж старались эти деньги отрабатывать. Мы готовы были лететь на любое задание, писать по первому зову, дежурить вне очереди, мы вообще проводили на работе весь день - с утра и до вечера. Потому что газета была самым интересным, самым значительным в наших жизнях…
Ну, вот я и превратился в сорокалетнего брюзжащего старца. Хочу написать, что раньше все было лучше: каша гуще, сметана слаще и молодежь вежливее. Но сметана и в наше время сладкая, молодежь такая, что начинаешь побаиваться ее интеллектуального превосходства. Знают они больше нас, в поступках дерзостнее, в любви искреннее, в жизни бойчее. Но и наше время кое-что значило. Оно быстро формировало нас, ставило перед нами невыполнимые задачи, и мы их выполняли. Нам, правда, было наплевать на наши пиджачки, рубашки и галстуки. Лучше, конечно, поновее, но коли нет, и так сойдет. И что-то из нас всех получилось. Кто, например, мог подумать, что этот сонливый и вечно голодный мальчик из комнаты с полукруглыми окнами мог превратиться в самостоятельного человека! Я всегда вспоминаю бабушку: взглянула бы старушка, как безукоризненно вежлив, просто на уровне мировых стандартов, ее безалаберный внучок, которому она давала первые уроки вежливости и нравственности. Просто в наше время в быту мы заботились о другом.
Один раз я был в недорогой туристской поездке по Индии. На самых современных машинах мы ездили и летали по стране, жили в добротных отелях, нас хорошо кормили. Нас, естественно, обслуживали по туристскому классу. Я чувствовал себя в чужих отелях в окружении состоятельных иностранных господ и дам совсем не парией. Я понимал, что в пересчете на их свободно конвертируемую валюту наше путешествие стоит в несколько раз дороже, чем мы заплатили, потому что советскому туристу, уезжающему за рубеж, льготы дают профсоюз, "Аэрофлот", "Интурист". Мы только об этом редко задумываемся. И видимо, мои спутники об этом не думали совершенно: через неделю началось некоторое раздражение потому, что американцев отправили на семи легковых автомобилях, а нас на автобусе с кондиционером, потому что… Было много этих возможностей к раздражению еще у сравнительно молодых людей. И я все время думал: что это? Отсутствие достоинства, стремление к компенсации своей социальной роли, неумение мыслить широко или просто привычка требовать. Мелкая привычка, требовать на всякий случай - а вдруг дадут. И что тебе положено и что нет. А вдруг мама купит французские сапоги, о которых и сама-то не мечтала? А вдруг папа три раза не поедет в отпуск, возьмет на работе компенсацию и подарит мотоцикл? К окончанию десятого класса. А почему папа должен платить сыну за то, что тот хорошо учится? Почему?
Вот такие соображения возникли у меня, когда перебирал я счастливые события своей юности, - в наш дом провели газ.
Даня женится
Даня вернулся с фронта - он служил на флоте, - наверно, за год до того, как мы въехали в особняк. Мне тогда казался он таким взрослым, что я рассмотрел его как следует, лишь когда мне самому исполнилось семнадцать. Даня уходил из дома рано утром, а приходил вечером. Он никогда не останавливался в коридоре, в исключительных случаях выходил звонить по телефону, а когда с кем-нибудь здоровался, старался не поворачивать головы.
После возвращения с фронта Даня не носил шинели, кителя, а сразу надел пиджак, пальто и мягкую шляпу, которую, поднимаясь по черной лестнице, всегда старательно натягивал на глаза.
Собственно говоря, глаз у него был только один. Второй - неживой, стеклянный, с пронзительным немигающим взором. И все лицо Дани без привычки казалось демоническим: оно было покрыто синими въевшимися точками сгоревшего пороха. Постепенно я узнал, что в руках у Дани на фронте взорвалась мина. Но зло, которое мина причинила человеку, на этом не кончилось. Правой руки у Дани тоже не было. Вместо нее был протез, одетый в тонкую черную перчатку. И я всегда удивлялся: кто же снабжает Даню такими прекрасными перчатками?
К тому времени, когда я наконец-то рассмотрел Даню, он уже окончил юридический факультет университета и года два работал судьей в другом районе Москвы. Мне хотелось поехать посмотреть, как же он судит и как сидит в большом удобном дубовом кресле с гербом на спинке.
Перед Даниным приходом, часа за три, Раиса Михайловна, его мать, становилась к плите и что-то стряпала, изобретая различные блюда из моркови, картошки, а когда отменили карточки и жить стали лучше, то и из мяса. Запахи носились по всем нашим этажам, выделяясь необыкновенным ароматом и тонкостью. По длительности витания этих запахов можно было определить: задерживается Даня или нет, потому что года за два до женитьбы он стал задерживаться.
Настоящих причин этих задержек долгое время не знала даже Раиса Михайловна, но однажды рано утром она постучалась к нам в комнату и принялась шептаться с мамой. Из бурного шепота женщин я понял, что у Дани появилась девушка.
Интересно, подумалось мне, какая из себя? Тоже какая-нибудь черненькая, хромает, наверно, или немножко кособочит. Какая же другая пойдет за Даню?
В тот период я еще считал, что все разговоры о духовности, трепете чувств, слитности душ - это своеобразные литературные фигуры, которые нужно освоить, но жизнь-то идет по-простому. Если на тебе белый плащ с белым шарфом и брюки дудочкой - тогда почти одновременно появились своеобразные эти брюки, слово "стиляга" и, с легкой руки фельетониста Ильи Шатуновского, родовое обозначение и для брюк и для всего стиля, которого придерживались эти узкобрючники: "плесень", - то ты король. А у Дани ни белого плаща, ни белого шарфа, ни - судя по скромной гастрономии Раисы Михайловны - больших денег нет. Даню могла полюбить только какая-нибудь чернавка.
В этой мысли - о необходимости красивой одежды для успешного чарования - меня утвердила одна голубоглазая девочка из соседнего, предвоенной постройки, дома.
Мне было уже лет четырнадцать, и одет я, скорее, оборван, был страшно, а тут приближались Майские праздники. Мама как-то изловчилась, отыскала старинную, из шерстяной ткани нижнюю рубашку деда, распорола ее, покрасила и за ночь сшила мне дивную тужурку с фигурной, зубцами, кокеткой. Такие куртки только-только входили в моду. И вот когда хорошо воспитанная, с бантом в русых волосах девочка увидела меня в новой куртке, она сказала: "Если бы ты всегда, Дима, был так красиво одет, я бы с тобой дружила".
Меня очень интересовало, как Даня прогуливается со своей девушкой: с какой стороны идет - с той, где у него нет руки, или с той, где нет глаза. И как объясняется, смотрит ли он ей в глаза!
Одна деталь, впрочем, прояснилась: левая рука у Дани была очень крепка. Как-то я стоял в коридоре и на столе, где до "эры газа" жила наша керосинка, гладил брюки. Я гладил их по нашей семейной технологии: крепко выжимая в тазике с мыльной водой тряпку. И тут проходил Даня.
- Не так ты делаешь, Дима, - сказал он. - Тащи парочку старых газет.
На сложенных по складкам брюках Даня развернул газету, сбрызнул ее водой из кружки и, схватив левой здоровой рукою раскаленный утюг, мощно ударил по газете. Из-под утюга хлынул пар.
- Вот и действуй дальше, - сказал Даня, - у нас на флоте брюки гладили так.
Мы еще не видели Данину невесту, но все были очень, как тогда говорилось, заинтригованы. Какая из себя? Сколько лет? Блондинка или брюнетка? И главное: хорошенькая?
Раиса Михайловна жаловалась маме: "Данечка такой скрытный, от него ничего не узнаешь. Я только один раз поговорила с ней по телефону, когда Данечки не было".
Постепенно, однако, кое-что выяснилось. Девушку звали Машенька. Она была на два года моложе Дани и проходила у него практику, а до института еще окончила музыкальное училище.
- Вот и прекрасно, - сказала мама, - значит, Данечка и вся ваша семья должны полюбить музыку.
- Мы купим патефон, - сказала Раиса Михайловна.
- Это хорошо, но лучше займитесь билетами в театр, - посоветовала мама, - на Лемешева и Уланову ни одна девушка пойти не откажется.
Какая здесь началась кутерьма! С утра и до ночи раздавался громкий, на весь дом, клекот:
- Соня, это ты, Соня? Это я, Рая. Ты знаешь, мой Данечка женится…
Дальше шло полное описание всех сложностей Даниного положения, музыкальное образование невесты и ее непреодолимое желание посетить с Даней Большой театр.
- Ах, это не ты, Соня, распространяешь билеты? Не ты? А я думала, ты. Но кто же тогда из нашего класса распространяет? Ах, Беллочка? Это какая же Беллочка? Которая вышла замуж за зубного врача или которая до войны работала в аэроклубе?
Ликующий голос нашей соседки уже заполняет собой все закоулки. Тихая Раиса Михайловна вообще не могла говорить по телефону спокойно, она принимала только одну форму - форте.
- Ах, боже мой, - кричит Раиса Михайловна, - а я и не знала, позор на мою старую седую голову, а я и не знала, что Беллочка из аэроклуба стала Героем Советского Союза. Боже мой, в гимназии она была совсем тихой девочкой. Что? Она еще и полковник? Да, да, мне теперь совершенно ясно, что билетами занимается Беллочка, которая замужем за стоматологом. Она еще играла на виолончели. Давай мне скорее ее телефон.
Раиса Михайловна размашистым почерком быстро записывала на стене телефон Беллочки и бежала к себе на верхотуру переворачивать морковные котлеты.
На мгновение ароматная волна ударяла по всему дому, жильцы сглатывали слюну, и наступало новое антре.
- Беллочка, это ты, Беллочка? Это Рая. Какая Рая? Ах, боже мой, какая Рая?! Твоя лучшая подруга, с которой ты сидела почти за одной партой. Беллочка, я к тебе с просьбой. Мой Даня женится…
Я прикрывал дверь и стремительно - вполуха, впрочем контролируя разговор, дабы не пропустить следующего антре, - повторял неправильные глаголы: в год Даниной женитьбы я поступал в университет.
Наконец уже знакомые мне новости иссякали, Раиса Михайловна в своем материнском радении входила в новый виток.
- Нет, нет, никакого Большакова. Лично я против Большакова ничего не имею, но мне нужен спектакль только с Лемешевым. И за Викторину Кригер я тебя благодарю, но необходима Уланова. Я верю, что Кригер - прекрасная балерина, но, ты сама понимаешь, Уланова - это Уланова.
Дальше начиналось самое захватывающее: торговля из-за мест, из-за яруса и, самое главное, из-за стороны в зрительном зале - "правой" и "левой".
Я долго не мог понять, здесь-то уж чего спорит Раиса Михайловна со своей школьной подругой, и только потом мне все разъяснила мама.
- Ты не думай, Дима, - говорила мама, - что Раиса Михайловна, если даже она кричит по телефону, - женщина такая простая. Она подыскивает такие места, чтобы Даня сидел рядом с Машенькой с той стороны, с которой у него здоровый глаз. Понял?
Постепенно при помощи дневных бесед Раисы Михайловны с подругами и друзьями - а кто только не числился, оказывается, в ее записной книжке - отношения у Дани с Машенькой наладились. Наконец стала даже известна дата, когда Машенька должна была прийти с официальным визитом, чтобы познакомиться с Даниными мамой, дедушкой и бабушкой.
Подготовку Раиса Михайловна начала с самого раннего утра. Даня запретил Раисе Михайловне готовить всякие кнедлики, печенье с корицей и прочий кулинарный шурум-бурум. Раиса Михайловна испекла торт из геркулеса по рецепту Елены Павловны, а Маша Туранюк проконсультировала соседку по части украинского борща, потому что молодые должны были прийти с работы.
Весь наш второй этаж принял посильное участие во встрече. Хозяйки, будто сами по себе, выдраили до блеска газовые плиты в коридоре, по возможности замаскировали помойные ведра, а тетя Паша вне графика вымыла лестницу на черном ходу и туалет. Необычную щедрость, ко всеобщему удивлению, проявила всегда сторонящаяся общественных движений Сильвия Карловна. Наверное, после долгих раздумий она подошла к Раисе Михайловне и сказала:
- Я слышала, что ваша будущая невестка - музыкантша. Если вы захотите, то вечером можно сервировать чай у меня. У нас пианино марки "Шредер" и, если девочке захочется показать себя, она смогла бы поиграть.
После пяти весь дом занял позиции. На лавочках у черного хода - тятя Паша, Мария Туранюк, бабушка Серафима Феоктистовна. Люди более тонкой организации - Елена Павловна, Сильвия Карловна - устроились у окон. Анька из вестибюля, не желая смешиваться с непросвещенной толпой на лавочке - окна ее выходили не во двор, - попросила разрешения наблюдать церемонию из окон нашей комнаты.
Наконец какой-то доброволец из мальцов вбежал с улицы в ворота и махнул рукой: идут!
Дом принимал торжественный парад. Дом всегда знал момент, когда надо выслать караул и устроить боевой смотр. По какой-то только ему ведомой команде он так же собрался, когда мой брат привез с дипломной практики жену. В том же почти неизменном составе дом выставил почетный караул из всех родов войск, когда я впервые привел показывать маме свою невесту. Только тогда Анька наблюдала за происходившим из окна Елены Павловны. Не избежал общей участи ни Эдька Перлин, ни Витька, никто из моих сверстников. Этот святой обряд - все-таки наш мальчик (девочка) женится (выходит замуж)! - продолжался до самых последних дней совместной жизни в коммунальных квартирах этого столь симпатичного мне дома. До тех пор, пока машины, нагруженные скарбом, рожденным теснотой и скученностью, не развезли нас по однокомнатным, двухкомнатным и трехкомнатным квартирам новых районов Москвы.
…Сразу же за сигнальщиком-добровольцем в воротах показались Даня с Машей.
Тетя Паша перестала лузгать семечки, бабушка Серафима Феоктистовна отложила носки, которые она штопала для вдового дьякона из Елоховского собора, Елена Павловна поднесла к глазам театральный бинокль на перламутровой ручке, мама отошла немножко от окна, чтобы с улицы не была столь явной ее заинтересованная позиция, Анька же, наоборот, по пояс свесилась из окна.
Ко всеобщему удивлению, Маша оказалась крепенькой, как морковка, рыжеватой девушкой. Она уверенно семенила возле сумрачного Дани и щебетала, не закрывая рта. Ее каблучки цокали по асфальту в ритме мендельсоновского марша, и всем стало ясно, что дело сделано и, как бы Даня ни рефлексировал, жениться ему на Машеньке, потому что Машенька его любит и уже не видит, есть у него рука или нет, а любит целиком и таким, каким его подарила ей судьба.
Во время торжественного ужина у Раисы Михайловны даже по телефону в доме никто не разговаривал. Особо смелые люди, вроде тети Паши и бабушки Серафимы Феоктистовны, на цыпочках поднимались к дверям Раисы Михайловны и тревожно прислушивались. Вниз они сходили совершенно успокоенные, потому что, по их мнению, все шло прекрасно: за дверью раздавалось веселое щебетание и смех Машеньки, бормотание о будущих правнуках почти парализованной Даниной бабушки и под сурдинку романс "Записка" в исполнении Клавдии Ивановны Шульженко - с пластинки, которая крутилась на новом, только что купленном патефоне.
Так Даня женился. Через две недели мы его, нафранченного, в белой рубашке, с цветком в петлице и в черных, несмотря на летнее время, удивительного качества перчатках, сажали в автомобиль, присланный ему из прокуратуры. Даня ехал за невестой.
Потом была свадьба, на которую набилось много парней с орденскими планками и совсем молоденьких девушек. Танцевали все в вестибюле, на нашей плите варили глинтвейн, а под утро Раиса Михайловна вместе с каким-то хлопцем из Даниных товарищей станцевала под баян веселый танец казачок.
Даня с Машенькой первыми выехали из нашего дома. Через две недели после свадьбы им дали новую квартиру, жизнь к этому времени стала уже полегче.
Дядя Коля
Меня всегда поражала духовная общность между моей мамой и ее сестрами, глубина понимания ими трудностей друг друга. Это единство, так непохожее на мои отношения с братом, видимо, выросло на традициях воспитания в большой семье, где младший донашивал одежду старшего, а старший был младшему нянькой, воспитателем, товарищем. Сегодня, в век приходящего достатка, все это обстоит, наверное, по-другому. Младший не наденет "обносков" старшего. И старший не только к своему внутреннему миру, но и к своей компании не подпустит младшего. Мои тетки и мама умели поступиться и своими личными интересами, и даже интересами семей, чтобы помочь друг другу. И такая помощь впервые пришла к маме от тети Нюры из Калуги сразу же, как из нашей жизни выпал отец. Письмо от тети Нюры и приезд дяди Коли, младшего маминого брата, почти совпали по времени - зима 1944/45 года.
Первый раз за нашей занавеской мы заговорили громко, мама рассмеялась, позволила себе, накрывая на стол, звякать посудой, когда вечером неожиданно раздался звонок. Как же, приехал брат, раненый фронтовик.