73) Как-то вечером, собираясь на чай, Йенс заметил в подвале деревянный ящик и, чувствуя себя у Фвонка как дома, прихватил его с собой наверх.
"Что это такое? - спрашивает он, водружая ящик на стол. - Выглядит интригующе, я не смог пройти мимо".
"Это конструктор, называется "Капла", мы когда-то купили его для маленькой Терезы. Набор деревянных дощечек, выдумка одного голландца с большой бородой, как твоя, только настоящая".
Йенс пробует слово на вкус: "К-А-П-Л-А. И что с этой "Каплой" делают?"
"Строят".
"Что строят?"
"Что хочешь. Дощечки сделаны так, что можно строить в любую сторону. Очень ловко придумано, кстати. Мы хотели развить в Терезе творческую жилку - такая была мысль. Иначе мы не стали бы покупать такой огромный набор. В этом ящике тысяча дощечек. Для нас в то время это было серьезное вложение средств, притом в игрушку. Мы мечтали, что Тереза будет строить потрясающие конструкции и мозг станет развиваться совершенно по-новому, возможно, она вырастет архитектором. Короче, выбросили на ветер немалую сумму. Теперь она разговаривает с собаками, как известно".
74) Освоив технику, Йенс за два вечера строит башню, соединенную тридцати-сорокасантиметровым мостом со второй башней. Это неплохая, но относительно несложная постройка, на таких неофиты учатся или оттачивают мастерство, чтобы двинуться дальше. Техника строительства тоже примитивна и неизящна: качающиеся стоймя дощечки прижимаются дощечками, лежащими плашмя. Более изыскан мост. Чтобы выдержать свой вес, он должен быть некоторой толщины, и Йенс добился этого, постепенно расширяя конструкцию и следя, чтобы вес все время был достаточным. У него был вариант построить противовес, но этого он пока не сообразил, подлинное умение приходит часов через сорок-пятьдесят строительных упражнений. Зато Йенс радостный, как жаворонок. Фвонк рисует, а Йенс строит, и в гостиной царит полная гармония.
Но, не дав своему сооружению простоять и пары дней, Йенс заявил, что хочет его снести.
"А то пусть постоит еще немного. Красиво".
"Башни ломаем! Я целый день слушал в стортинге, как добыча газа и нефти на Севере сказывается на природе".
Йенса передернуло.
"И думал только об одном - вот приеду сюда и снесу эти башни к чертовой матери".
"Понятно, - кивнул в ответ Фвонк, - иногда старое дерево должно умереть, чтобы молодое могло расти".
Йенс поднял на Фвонка глаза.
"Ты прав! - завопил он. - Как же ты прав! Чертовы башни, кончилось ваше время!"
Йенс торжественно подошел к постройке и решительно выбил несколько нижних дощечек. Сооружение успешно рухнуло на пол. Сперва одна башня и мост, потом вторая. На все про все ушла пара секунд. Глядя на Йенса, Фвонк видел, что тот переживает момент счастья, полного и фундаментального.
"Я слишком мало разрушал в своей жизни, - заявляет Йенс. - Все строил, строил. А теперь вот заболел".
75) "Ты знаком с культурой сербской брани?" - внезапно спросил Йенс как-то ночью, отвлекаясь от сложной круглой конструкции по мотивам Вавилонской башни, над которой он трудился. Они пропустили по паре стаканчиков вина и теперь работали каждый над своим и оба чувствовали приятность того, что рядом есть человек, с которым хорошо молчать на пару.
"Нет, вынужден признаться - я с ней совершенно не знаком", - говорит Фвонк.
"Нисколечко?"
"Нет. Я что-то плохо представляю себе сербскую культуру, вроде слышал о спортивном походе в том районе, но это и все".
"Про поход я ничего не знаю, но ругаются они, как черти, - говорит Йенс. - Это я могу сказать, потому что мальчиком жил в Белграде, как тебе известно".
"Нет, я этого не знал".
"Приятно слышать. Я все время боюсь, что люди знают обо мне больше, чем им в действительности известно, это вечная проблема таких, как я".
"Ясное дело", - говорит Фвонк.
"Короче, - продолжает Йенс, - Белград. У меня остались о нем теплые воспоминания, прекрасные, сильные люди, у меня была няня, к которой я очень привязался".
Йенс замолчал. Видно, вспомнил старушку-няню, загрустил, растрогался и Фвонк.
"Но матерятся они чудовищно, это еще мягко говоря. Пока недоступное рассудку злодейство не произошло, я почти совсем не ругался, и в первые недели после него тоже, все разворачивалось в колоссальном темпе, мы шли по ветру, а Фрукточница - против, но потом все начало как-то меняться, идеи медленно, но верно нашли иное русло, причем я никому ничего не мог сказать, все двигались в едином порыве, противостояние чудовищному злу сплотило нас. Теперь не проходит и дня, чтобы мне не захотелось выругаться, но когда я упомянул это парламентскому доктору, она слишком задумалась, это я четко заметил, поэтому не стал озадачивать ее сильнее и рассказывать, что я стал материться чуть ли не ежедневно, про себя, конечно, ха-ха, неплохо бы это звучало вслух, ага. Я пристрастился к этому несколько месяцев назад и далеко не сразу сообразил, что ругаюсь от усталости, это был симптом. Надо прислушиваться к сигналам собственного тела, а я годами этим пренебрегал, зачем - выглядел я и так отлично и пребывал, в общем-то, в гармонии, потому что и жил хорошо: частые долгие прогулки и зимой и летом, стабильный брак, дружная семья и все прочее, так что до самого недавнего времени я был бодр, деятелен и встроен в общую систему, как и положено всякому человеку, но премьер-министру особенно".
"Ты отвлекся", - говорит Фвонк.
"Да, - признается Йенс, - я вижу, что никак не решусь подступиться собственно к ругательствам, они ужасно грубые, а мне совсем не хочется выглядеть скабрезником в твоих глазах".
76) "Ни в коем случае не делай, чего не хочешь, - встревает Фвонк, - но меня раздражает, когда ты топчешься вокруг да около сербской брани, а как доходит до дела, то молчок. Лучше б сразу рта не раскрывал".
Йенс задумчиво смотрит на Фвонка.
"Я не требую, чтобы ты говорил больше, чем тебе комфортно, просто хватит меня раззадоривать и рекламировать остренькое, если ты не готов на эти темы говорить".
"Я слышу тебя, - отвечает Йенс, - слышу, что ты сказал". Он запускает руку в ящик с конструктором и вытаскивает кулак, полный дощечек.
77) Йенс занялся своей башней и тихо трудился, но вдруг изрек тихим низким голосом, как будто собирался сказать что-то задушевное:
"Чтобы с тобой материться, мы должны заключить договор".
"Договор?"
"Да. За последние недели мы стали, можно сказать, друзьями, этого нельзя отрицать, но, чтобы раскрыть тебе самые темные свои уголки, я должен быть на сто процентов уверен, что могу на тебя положиться".
Фвонк нервно кивает. Он совсем не уверен, что на него стоит полагаться.
"Тогда мы должны оформить наши отношения официально", - продолжает Йенс.
"Что ты имеешь в виду?"
"Ты должен стать моим другом до гробовой доски. А я твоим".
"И каковы формальности?" - спрашивает Фвонк.
"Я знаю только один способ, - отвечает Йенс. - Смешать кровь".
"Ты хочешь, чтобы мы смешали кровь?"
"У нас нет другого выхода".
78) Уходя на следующее утро, Йенс уносит в чистой банке из-под варенья несколько капель крови Фвонка, чтобы парламентский доктор ее проверил.
"Если все чисто, во что я, естественно, верю и на что рассчитываю, то в следующий раз мы сделаем это".
Фвонк кивнул. На его вкус, отношения развиваются слишком стремительно, он не уверен, что уже готов связать себя настолько, но в то же время ему очень хочется кровного брата.
Это даже больше чем друг.
"Отныне ты должен быть честен со мной, а я с тобой, и то, что мы открываем друг дружке, должно оставаться между нами", - заявляет Йенс.
"Отлично", - соглашается Фвонк.
"Тем более мне вообще нужен новый друг, - говорит Йенс. - Мне давно уже нужен кто-то для общения с моим Другим Йенсом. Нет, ты не понял. У меня есть хорошие друзья, но, как выяснилось, о некоторых вещах я не могу с ними говорить, за эти годы сложились какие-то формы, рамки, и дружба существует только в пределах этих рамок, во всяком случае, я так чувствую. Напротив, новые друзья - это совсем другое. Тут все возможно. И ты, Фвонк, именно ты можешь оказаться таким человеком. Ты сможешь стать моим новым другом".
"Спасибо большое", - говорит Фвонк.
"Если все окажется в порядке с твоей кровью, сам понимаешь".
79) Все следующие дни Фвонк только и делал, что рисовал как одержимый и слушал классическую музыку. Абстракции падения нравов уже не влезали в ящик стола. Вина он пил гораздо больше, чем считал нормой, не говоря уж о жестких нормах брюхатых. Он боялся анализа. Вдруг парламентский доктор найдет его кровь нечистой? Кто знает, какой там бардак в кровяных тельцах после всего, через что он прошел? Надо было отказаться сдавать кровь. Теперь он наверняка потеряет нового друга еще в начале отношений. Разве это справедливо?
80) В пятницу вечером в гостиную входит Йенс. Вид у него серьезный, он что-то прячет за спиной. Неужели кровь? Он собирается вернуть Фвонку его грязную кровь? Вдруг лицо разламывается широченной улыбкой, а из-за спины извлекается бутылка шампанского.
"В твоей крови нет ничего, что мешало бы нашему с тобой союзу!" - говорит Йенс.
Фвонк закрывает глаза. Какое облегчение! Он чуть не плачет.
"Неси нож, - говорит Йенс. - Желательно поострее".
А как насчет твоей крови? - думает Фвонк. Спросить? Нет.
Он хочет пустить все на самотек. Если у Йенса есть болезни, пусть он тоже заболеет ими. Приди ко мне вместе с болезнями, думает он. Задаром друга не получишь. Почти никто не находит новых друзей так поздно в жизни, даже брюхатые. Фвонк и Йенс надсекают кожу на мясистой части ладони, пониже большого пальца, и прижимают порез к порезу.
"Все!" - говорит Йенс.
Теперь они друзья до гроба, и пробка шампанского выстреливает в потолок.
81) "Сербские ругательства, - рассказывает Йенс позже тем же вечером, - грубые, даже очень грубые, но очень изобретательные и странным образом вызывают почти симпатию, потому что они гораздо, гораздо больше говорят и о том, кто матерится, и о жизни в целом, чем обычная брань, и это в самом деле помогает мне, успокаивает, как ни странно, почти как лекарство. Я сочинил себе такие целые ругательные присказки и пользуюсь ими вроде как молитвой. Они бодрят и утешают".
Фвонк кивает зачарованно.
"Ебал я твою мать, скажут они, например, - продолжает Йенс, - твою покойницу-мать, и всех, кто пришел на ее похороны, и всю вашу семью, сидевшую на отпевании в церкви на первом ряду, и весь второй ряд, и нескольких сидевших сзади, и пастора имел я так и эдак, и служку, и могильщика, и собаку, лежавшую на паперти. И так до бесконечности".
"Ничего себе!"
"Скажи, прикольно?!"
"Ничего себе!" - повторяет Фвонк.
"А? Черти в ступке на приступке - вот это компания!"
82) "Я сочиняю свои собственные проклятия по сербской модели, - рассказывает Йенс, - дело обстоит теперь уже так скверно. Я побоялся признаться в этом доктору, я сам понимаю, что это явное падение нравов, непорядок, меня такое разложение очень пугает, не хотелось бы вляпаться черт-те во что. Во время долгих мероприятий я иногда конструирую многоэтажные проклятия и вплетаю в них фамилии разных политиков, в основном, но не исключительно сторонников противоположных взглядов, особенно той, кого я называю Фрукточницей. Но и других тоже. Иногда даже некоторых с моей стороны и, прости господи, из моей собственной партии. После той чудовищной истории во мне развилось нетерпение, беспокойство, с которым я не умею справиться. На встречах я теряю концентрацию и сам себя ловлю на том, что сижу и сочиняю непристойные цепочки ругательств. Пример, который я тебе привел, - детский супчик по сравнению с истинно зубодробительными вариантами. Я изможден, Фвонк, но из-за того, что этот христианин думал только о себе, я не могу взять больничный, я должен задушить в себе раздражение и отчаяние и ждать, что все само пройдет, именно поэтому мне нужен новый друг, и я очень рад, что мы сошлись во мнении - это будешь ты".
83) "Я все говорю и говорю, - говорит Йенс. - Хотя на самом деле я прекрасный слушатель, видимо, по природе я скорее слушатель, чем оратор, так что в следующий раз ты будешь говорить, а я слушать, можем мы так договориться?"
Фвонк кивает.
"Я пойду лягу. Спокойной ночи, брат".
"Спокойной ночи и тебе, брат, - отзывается Фвонк. - Надеюсь, ты будешь спать хорошо".
"И я надеюсь", - отвечает Йенс.
"Еще я думаю, ты должен позволить себе поспать долго-долго, в виде исключения".
"Ты правда так считаешь?"
"Да, я так считаю".
"Ха-ха-ха, спать долго-долго, - хохочет Йенс, - вот так придумал! Ты хулиган, оказывается, заманиваешь меня на кривые дорожки. А кто будет править страной, пока я дрыхну, об этом ты не подумал, да? Ты мне нравишься, однако, Фвонк".
* * *
84) Фвонк берет Йенса с собой на лыжный пробег по большому графику номер один. Охранники бегут за ними на отдалении в десять-пятнадцать метров. Йенс горячо одобрил маршрут и восхищался, как широко Фвонк мыслит. Это график номер один в своем подлинном величии, утверждает Йенс. На улице такой холод, что брюхатые сидят по домам, Фвонк в ударе и говорит больше обычного. Он рассказывает о маме Терезы, как он ее любил и как она умерла от осиного укуса. Она сама не подозревала, что у нее на ос такая аллергия. Все кончилось в полчаса. Раз - и она умерла. Он рассказывает об Агнес, как строга она во всех своих причудах и фобиях. Это были разумно-удобные отношения, и только. В смысле Терезы все и правда получилось хорошо, но что Агнес съехала, когда он ушел в минус, доказывает, что она никогда его по-настоящему не любила. Йенс слушает, как и обещал, и задает интересные вопросы, помогающие рассказывать дальше, как и ожидаешь от кровного брата.
"Где ты работал тогда?" - спрашивает он.
Фвонк молчит.
"Ты все еще работал в Институте физкультуры?"
"Да", - врет Фвонк.
"А потом ты взял больничный?"
"У меня старая спортивная травма".
"Но сейчас ты в отличной форме?"
"У меня депрессия".
"Как у меня?"
"Можно сказать и так".
Они некоторое время идут молча.
"Когда мы вот так с тобой гуляем, ты Йенс или Другой Йенс?" - спрашивает Фвонк.
"Вместе с тобой я всегда Другой Йенс. Притом я бываю им только вместе с тобой, помни об этом".
Когда они поворачивают назад у Студентерхютта, Йенс улыбается. "Здесь мало тратят и много копят, - говорит он. - Самый передовой район".
85) Пока они едят апельсин на Трюваннсхёгда, Йенс снова мрачнеет.
"Стоит мне остановиться, эти мысли тут как тут. И ругательства. Эти вообще прорываются без предупреждения, черт бы их подрал восемь раз по два на рыло. Сущее проклятие. Что мне теперь, жить вечным двигателем?"
"Ты не мог бы поконкретнее?" - просит Фвонк.
"Фрукточница была права: хороших результатов на прошлогодних местных выборах мы добились на волне симпатии к нам, - говорит Йенс, - все сочувствовали нам как пострадавшим. Но прошло время, и вот уже стало более или менее позволительно бояться чужаков, открыто бояться. Глубоко в народе есть инстинкты, с которыми невозможно бороться. Фвонк, ты видел, что люди пишут? Там масса образованных людей - стоматологи, преподаватели и все дела, и они говорят такое, что не веришь собственным ушам. Понятно, что кто-то в этой огромной толпе стал легкой добычей манипуляторов или поддался на провокацию, в этом ничего нового, но вот что эти настроения постепенно распространяются на самые созидательные силы общества, убивает меня. И в тот момент, когда я должен стоять на баррикадах и вскрывать этот нарыв, бороться с заразой с утроенной силой, я вдруг ослаб и сдулся. Я чувствую себя очень немощным, Фвонк, я никогда не ощущал такого бессилия и слабости".
Фвонк кивнул и вынул из руки Йенса апельсин, чтобы дочистить его, а то процесс застопорился.
"Против этого безумия у меня ни лома нет, ничего. И я чувствую свою немощь и все время хочу спать. Но еще я хочу на юг, на море, чтоб никаких встреч и обязанностей. И ничего из этого мне нельзя говорить вслух. Такое заявление повредит мне, это я, предположим, еще могу пережить, но ведь оно нанесет урон партийному аппарату и правительству, которое я возглавляю".
"Мне кажется, нам надо идти дальше", - отзывается Фвонк.
"Ты прав, - подхватывает Йенс. - Движение - это выход. Вечное движение".