- Отец умер? - выпалил он.
- Если бы он был жив, разве я отправился бы на Восток со спокойным сердцем? Он опозорил наше имя в тех местах. Потому-то мне и пришлось сменить фамилию, точнее, сократить ее наполовину. Его звали майор Корри-Марч. Мы так гордились этой приставкой "Корри", и поделом. А теперь попробуй произнести "Корри-Марч" перед Большой Восьмеркой, и увидишь эффект.
- Ты должен иметь два паспорта, точно, один с "Корри" и другой без. Я устрою, ладно? В Бомбее!
- Чтобы я тоже стал жуликом, как ты? Нет, благодарю. Меня зовут Лайонел Марч, вот мое имя.
Он налил себе немного шампанского.
- Ты на него похож?
- Хочу надеяться, что нет. Надеюсь, я не жесток, не безжалостен, не эгоистичен, не лжив, как он.
- Я вовсе не об этих второстепенных деталях. Я имею в виду: внешне ты на него похож?
- У тебя более чем странные представления о первостепенности.
- Его тело было похоже на твое?
- Откуда мне знать? - он вдруг застеснялся. - Я был тогда ребенком, а мама порвала после все его фотографии, какие только отыскала. Но я знаю, что он был стопроцентный ариец, и довольно о нем, и обо мне довольно. И так мы очень долго промывали ему косточки, давай для разнообразия поговорим о твоих паспортах.
- Был он тем, в ком искавшие покоя находили огонь, и огонь становился покоем?
- Я не имею понятия, о чем ты бормочешь. Хочешь сказать, что я и сам такой?
- Да.
- Я не имею понятия… - он поколебался. - Хотя… впрочем нет, ты слаб умом, и в любом случае мы потратили более чем достаточно времени, обсуждая моих бедных родителей. Я упомянул об отце лишь затем, что хотел объяснить тебе, сколько забот выпало на мамину долю, что нужно бесконечно учитывать это, что ты не должен обижаться на то, что она была к тебе несправедлива. Может быть, она полюбила бы тебя, если бы не это. Тогда на нее обрушился еще один удар… Кажется, я разом открываю все семейные тайны, но знаю, что ты никому не проболтаешься. У меня такое чувство, будто я могу рассказать тебе всё, в известном смысле это у меня впервые. Ни с кем не говорил, как с тобой. Ни с кем, и, полагаю, никогда впредь не буду. Ты случайно не помнишь самого младшего из нас, мы еще называли его Малышом?
- Как же, милый ребенок!
- Ну так вот, через две недели после того, как мы приплыли, тогда еще мы жили у дедушки и подыскивая себе дом, Малыш умер.
- Умер? От чего? - воскликнул он, вдруг разволновавшись.
Задрал колени и лег на них подбородком. Нагой, полированный, смуглый, с причудливой формой головы, он являл образ статуи, склонившейся над могилой.
- От инфлуэнцы, обыкновенной инфлуэнцы. Она охватила наш приход, и ребенок заразился. Но хуже всего то, что мама не хотела внять голосу разума. Она настаивала, что это был солнечный удар, который Малыш получил, бегая по палубе без головного убора, а она не как следует присматривала за ним, когда мы плыли по тому же Красному морю.
- Бедный, милый Малыш. Значит, она считает, что это я убил его?
- Кокос! Как ты догадался? Ведь именно это она вбила себе в голову! Мы намучились, стараясь ее переубедить. Оливия спорила, дедушка умолял, я… Впрочем, я путался под ногами и делал не то, что нужно, как со мной обычно бывает.
- Но она - она видела меня только издали: как я бегаю сломя свою уродскую голову на солнцепеке, и м-м-м-м, и вас, бегавших за мной, пока последний, самый маленький не умер, а она, она в это время разговаривала с офицером, красивым таким, или спала с ним, как я с тобой, поэтому и забыла про солнце, и Малыш получил удар. Понимаю.
- Понимаешь, да не то.
Такое суесловие возникало время от времени: вроде бы чушь, да не совсем. Насчет матери он, конечно, ошибается - та всегда была самой душою чистоты, и насчет капитана Армстронга тоже - впоследствии тот стал драгоценным советчиком и другом семьи. Но он оказался прав насчет смерти Малыша: она заявила, что ребенка убил этот никчемный, трусливый постреленок, причем убил умышленно. В последние годы она не вспоминала об своем горе, может быть, уже забыла. Теперь он сильнее, чем прежде, ругал себя за то, что упомянул Кокоса в недавно отправленном письме к матери.
- Ты тоже считаешь, что его убил я?
- Ты? Конечно же, нет. Я представляю себе разницу между инфлуэнцей и солнечным ударом. Последствия удара не могут проявиться только через три недели.
- А кто еще считает, что его убил я?
Лайонел посмотрел в глаза, который смотрели сквозь него и сквозь стенки каюты - в море. Несколько дней назад он высмеял бы такой вопрос, но сегодня он отнесся к нему с уважением. Это потому что его любовь, уже пустившая корни, старалась расцвести.
- Тебя что-то беспокоит? Почему не скажешь? - спросил он.
- Ты любил Малыша?
- Нет, я привык видеть его рядом, но он был слишком мал, чтобы вызвать у меня интерес. Я уже много лет и думать о нем перестал. Так что все нормально.
- Значит, между нами ничего не стоит?
- А что должно стоять?
- Лайонел… Можно задать тебе еще один вопрос?
- Да, конечно.
- Он о крови. Это мой последний вопрос. Тебе приходилось когда-нибудь участвовать в кровопролитии?
- Нет… Извини, я должен был сказать "да". Забыл о той маленькой войне. Временами совершенно вылетает из головы. Бой - это такая мясорубка, ты не поверишь, а тогда еще налетел самум, и все совершенно смешалось. Да, я участвовал в кровопролитии, во всяком случае, так утверждают официальные донесения. Но в тот момент я ничего не видел.
И он вдруг умолк. Перед глазами вновь предстала пустыня, ярко и живо, и он рассматривал ее, как камею, - со стороны. Центральной фигурой - гротескной - был он сам, потерявший ум, и рядом с ним - умирающий дикарь, которому удалось ранить его и который пытался теперь что-то сказать.
- А я никогда не проливал чужой крови, - сказал второй. - Других не обвиняю, но сам - никогда.
- Никогда и не будешь. Ты не рожден военным. И все равно, я успел к тебе привязаться.
Он не ожидал от себя этих слов, и неожиданность случившегося восхитила другого юношу. Он отвернул лицо. Оно изменилось от радости и покрылось пунцовой краской, которая указывала на сильное чувство. Долгое время все развивалось довольно правильно. Каждый шаг трудной исповеди позволял ему лучше понять, что представляет собой его возлюбленный. Но открытое признание - на это он даже не надеялся. "Прежде чем наступит утро, он будет целиком принадлежать мне, - подумал он, - и станет делать все, что я ни внушу". Однако и теперь он не ликовал, ибо по опыту знал, что хотя он всегда получал то что хотел, но редко сохранял, и что от слишком пылкого обожания даже в драгоценных камнях возникают изъяны. Он оставался бесстрастным, склонившимся, точно статуя - подбородок на коленях, руки вокруг лодыжек - и ждал слов, на какие он мог ответить, ничем не рискуя.
- Сначала мне казалось, что это блажь, дурачество, - продолжал другой. - После Гибралтара я проснулся с чувством стыда, теперь я могу в этом признаться. Потому что тогда было все по-другому, а теперь не существует ничего, кроме нас. Впрочем, должен признаться, что одну глупую ошибку я все-таки совершил. Не надо было упоминать о тебе в письме к матери. Незачем наводить ее на след того, что она не сможет понять. Нет, в том, что мы делаем, нет ничего плохого, я не это имел в виду.
- Так ты хочешь письмо назад?
- Но оно уже отправлено! Что толку хотеть.
- Отправлено? - Он вновь вернулся в свое нормальное состояние и бесшабашно засмеялся, посверкивая острыми зубами. - Что отправлено? Ничего не отправлено, подумаешь - попало в красный почтовый ящик. Даже оттуда можно выудить все, что угодно, тем более здесь, на корабле. Завтра к тебе подойдет мой секретарь и скажет: "Прошу прощения, капитан Марч. Сэр, не вы ли случайно обронили на палубу вот это письмо?" Ты поблагодаришь его, возьмешь письмо и напишешь матери другое, гораздо лучше. Ну что, все улажено, или еще что-нибудь беспокоит?
- Вроде нет. Хотя…
- Хотя что?
- Хотя… Не знаю. Я люблю тебя больше, чем могу выразить словами.
- Так тебя это беспокоит?
О, тихая ночь вдвоем, для одного триумфальная, и обещающая мир для обоих! О, тишина - только чутко подрагивает корабль. Лайонел вздохнул. Он испытывал неизъяснимое счастье.
- Ты должен иметь человека, который заботился бы о тебе, - нежно сказал он.
Не говорил ли он это прежде женщине, и не ответила ли она? Но воспоминания не тревожили его, он даже не понимал, что влюбился.
- Я хотел бы остаться с тобой, но это невозможно. Вот если бы все сложилось иначе… Ладно, давай спать.
- Ты заснешь и проснешься.
Ибо момент, наконец, настал; для них раскрылся цветок; в небе зажглась назначенная звезда; любимый оперся на него, чтобы потушить светильник над дверью. Он закрыл глаза, предвкушая божественную темноту. Ему была уготована победа. Все получилось так, как он запланировал, и когда наступит утро и обычная жизнь вступит в свои права, он окажется победителем.
- Черт! - Отлетело короткое, глупое, безобразное слово. - Черт возьми! - повторил Лайонел. Протянув руку к выключателю, он обнаружил, что забыл закрыть дверную задвижку. Последствия этого могли оказаться ужасными. - Какая беспечность с моей стороны, - рассуждал он вслух. Дремоту как рукой сняло. Он оглядывал каюту, точно генерал поле битвы, чуть не проигранной по собственной глупости. Склоненная фигура была лишь частью каюты, перестав быть центром желаний. - Кокос, прости, я страшно виноват, - продолжал он. - Обычно ты любишь рисковать, на этот раз рисковал я. Извини, если можешь.
Другой выходил из сумерек, в которых ждал, когда придет друг, и старался вникнуть в бессмысленные слова. Кажется, произошло что-то непоправимое, но что? Слова извинения отталкивали. Он всегда ненавидел эту английскую уловку - чуть что говорить: "Это моя вина". Если он сталкивался с этим в бизнесе, возникал лишний повод надуть партнера. А в устах героя такие слова презренны. Когда он наконец понял, в чем дело и что означало бессмысленное "Черт!" - он вновь закрыл глаза и сказал:
- Ну так запри ее.
- Уже.
- Ну так выключи свет.
- Сейчас. Но от таких ошибок начинаешь чувствовать себя совершенно беззащитным. Меня могли отдать под трибунал.
- Могли ли, старик? - печально переспросил тот. Печально - потому что момент, к которому они приближались, мог пройти мимо; потому что возможность единения могла быть утрачена. Что он мог сказать, ничем не рискуя? - Не надо винить дверь, дорогой Лайон, - сказал он. - Я имею в виду, мы оба виноваты. Я знал все это время, что дверь не заперта.
Он сказал это, надеясь утешить возлюбленного и воскресить в нем дивное начало ночи. Но более губительных слов он не мог произнести.
- Ты знал. Но почему не сказал?
- Не было времени.
- Времени, чтобы сказать: "Запри дверь"?
- Да, не было времени. Я не сказал, потому что для таких слов не нашлось подходящего момента.
- Не нашлось момента, хоть я пробыл здесь целую вечность?
- А когда было? Когда ты вошел? Тогда, что ли? Когда ты обнял меня, когда всколыхнул кровь? Это, что ли, подходящий момент для таких слов? Когда я лежал в твоих объятьях, а ты в моих, когда нас опаляла сигарета, когда мы пили из одного стакана? Когда ты улыбался? Мне надо было это прервать? Надо было сказать: "Капитан Марч, сэр, вы, кажется, забыли запереть за собой дверь". И когда мы говорили о том далеком корабле, о бедном милом Малыше, которого я никогда не убивал и не думал убивать - о чем нам было говорить, как не о том, что давно миновало? Лайонел, нет, нет. Лев ночной, приди ко мне, раньше чем наши сердца остынут. Здесь нет никого, кроме нас, и только мы должны охранять друг друга. Заперта дверь, не заперта - какая разница. Мелочь.
- Это не было бы мелочью, если бы сюда заглянул стюард, - угрюмо проговорил Лайонел.
- Что плохого, если бы он и правда зашел?
- Для него это стало бы потрясением на всю оставшуюся жизнь.
- Вовсе никаким не потрясением. Люди вроде него и не к такому привыкли. Просто он мог бы рассчитывать на более щедрые чаевые и поэтому был бы доволен. "Извините, господа…" Затем он удалился бы, а завтра мой секретарь наградил бы его чаевыми.
- Кокос, ради Бога! Ты порой такое несешь! - Цинизм отталкивал его. Он заметил, что иногда цинизм тянется за припадком высокопарности, как пенный след за кораблем. - Кажется, ты так и не понял, какому мы подвергаемся риску. Представь себе: за это меня могут уволить из армии.
- Представил, ну и что?
- Как это - ну и что? Чем я буду заниматься?
- Ты мог бы стать моим управляющим в Басре.
- Не слишком заманчивая перспектива. - Он и раньше не мог понять - когда над ним смеются, а когда говорят всерьез, и это очень задевало его, а теперь случай с незапертой дверью приобрел особую важность. Он вновь попросил прощения "за свою долю вины" и добавил: - Полагаю, ты не рассказывал про нас своему грязному парсу?
- Нет. Нет, нет, нет, нет и нет! Удовлетворен?
- А стюарду?
- Не рассказывал. Только давал на чай. Подкупал всех. А иначе для чего нужны деньги?
- Я начинаю думать, что ты и меня подкупал.
- Так оно и есть.
- Не слишком вежливо говорить мне это.
- А я невежливый. Это ты у нас вежливый.
И он громко заплакал. Лайонел понимал, что нервы у него на пределе, и все же намек на то, что его купили, причинил боль. Его, чья гордость и долг - быть независимым и повелевать! Неужели к нему отнеслись, как к продажному мужчине?
- Что тебя так расстроило? - спросил он как можно мягче. - Перестань, Кокос, не надо так, для этого нет причины.
Рыдания не смолкали. Он плакал, потому что его план оказался ошибочным. Даже не печаль - досада заставляла его дрожать от горя. Незапертая задвижка, маленькая змейка, которую не успели загнать в нору, - он предусмотрел все, но забыл о враге, затаившемся у порога. Теперь запри хоть на три задвижки - им никогда не завершить движение любви. Такое с ним иногда случалось, если он был чем-то сильно расстроен, - тогда он мог предсказывать ближайшее будущее. Вот и теперь он знал, что скажет Лайонел, прежде, чем тот заговорил.
- Пойду на палубу покурить.
- Иди.
- У меня разболелась голова от этого недоразумения, плюс ко всему я выпил лишнего. Хочу подышать свежим воздухом. Скоро вернусь.
- Когда вернешься - это уже будешь не ты. И я, быть может, буду не я.
Снова слезы. Снова сопли.
- Мы оба виноваты, - терпеливо проговорил Лайонел, взяв портсигар. - Я себя ничуть не оправдываю. Был неосмотрителен, беспечен. Но почему ты мне сразу не сказал - вот этого я никогда не пойму, даже если ты станешь объяснять до посинения. Я тебе не раз говорил, что игра, в которую мы играем, очень опасна, и, если честно, не надо было начинать. Впрочем, поговорим об этом, когда ты будешь не так расстроен. - Тут он вспомнил, что портсигар тоже был подарком его покровителя, поэтому он заменил его на любимую старую трубку. Это было сразу замечено и вызвало новый пароксизм. Подобно большинству мужчин горячего темперамента, он проникался сочувствием к слезам, но раздражался, когда начинали плакать настойчиво. Парень плакал и не пытался остановиться. Парень плакал так, словно имел на это право. Повторив: "Скоро вернусь" со всей сердечностью, на какую он был способен, Лайонел отправился на палубу обдумать ситуацию в целом. Ибо были в ней обстоятельства, которые ему совсем не нравились.
Оставшись один, Кокос сразу перестал рыдать. Слезы были всего лишь методом мольбы, который не сработал, а утешение в горе и одиночестве надо искать иначе. Больше всего ему хотелось забраться на верхнюю койку, к Лайонелу, свернуться там и ждать его прихода. Но он не смел. На что-то другое он решился бы, но только не на это. Это запрещено, хотя вслух ничего никогда не было сказано. Это было таинственное место, священное место, откуда струилась сила. Он обнаружил это в первые полчаса плаванья. Это было лежбище зверя, который может отомстить. Поэтому он оставался внизу, на своей безопасной койке, куда его любимый уже никогда не вернется. Казалось благоразумным работать и делать деньги, поэтому он взялся за счета. Еще благоразумнее казалось лечь спать, поэтому он отложил гроссбух и лежал без движения. Его глаза были закрыты. Его ноздри подергивались, словно откликаясь на что-то, к чему все тело оставалось безучастным. Он укрылся платком, ибо среди его многочисленных суеверий было и такое: опасно лежать обнаженным, когда ты один. Жадная до всего, что видит, явится ведьма с ятаганом, и тогда… Она уносит с собой человека, когда тому кажется, что он легче перышка.
5
Оказавшись на палубе со своей трубкой, Лайонел начал обретать равновесие и чувство превосходства. Он был не один: под звездным небом спали пассажиры, вытащившие свои постели на палубу. Они лежали ничком там и сям, и ему пришлось осторожно пробираться к фальшборту. Он успел позабыть, что такая миграция происходит каждую ночь, как только корабль вступает в Красное море. Ведь сам он проводил ночи по-другому. Вот лежит бесхитростный субалтерн с наливными щеками; а вот - полковник Арбатнот, выставив зад. Миссис Арбатнот спала врозь со своим супругом, в женском отделении. Утром, очень рано, стюард разбудит сагибов и отнесет их постели в каюты. То был старинный ритуал - не применявшийся ни на Ла-Манше, ни в Бискайском заливе, ни даже в Средиземном море - и Лайонел тоже принимал в нем участие в предыдущих плаваниях.
Какими порядочными и надежными они казались - люди, к которым он принадлежал! Он был рожден одним из них, он с ними трудился, он намеревался взять себе в жены одну из них. Если он утратит право общаться с ними, то он превратится в ничто и никто. Темная ширь моря и подмигивающий маяк помогли ему успокоиться, но благотворнее всего подействовал вид мирно спящей братии равных. Он любил свою профессию и возвысился в ней благодаря той маленькой войне; безрассудно рисковать карьерой, но именно этим он занимался с Гибралтара, когда выпил слишком много шампанского.
Он вовсе не был святым, нет - от случая к случаю навещал бордели, чтобы не выделяться из офицерской среды.
Однако он не был так озабочен сексом, как иные его сослуживцы. У него не было на это времени: к воинскому долгу добавлялись обязанности старшего сына; доктор сказал, что периодические поллюции не должны его беспокоить. Впрочем, не спите на спине. Этой простой установке он следовал с начала полового созревания. А в течение последних месяцев он пошел еще дальше. Узнав о своем назначении в Индию, где его ждала встреча с Изабель, он стал относиться к себе с большей строгостью и соблюдал целомудрие даже в мыслях. И это было самое малое, что он мог сделать ради девушки, на которой собирался жениться. Он отказался от секса полностью - и от этого лишь почувствовал неодолимую тяжесть. Проклятый Кокос сыграл с ним злую шутку. Он разбудил столько всего, что могло бы спать.