Капитана разыскать не удалось, и во время заминки пыл его несколько остыл, так что он начал раздумывать, стоит ли подавать официальную жалобу, ведь у него нет доказательств. Кроме того, придется отвечать на вопросы, а в этом он всегда был слабоват. Поэтому вместо капитана он нашел эконома судна и без указания причин потребовал, чтобы его разместили в другой каюте. Эконом схватился за голову: корабль набит под завязку, как, должно быть, известно капитану Марчу. "Прошу не говорить со мной таким тоном", - вспыхнул Лайонел и протиснулся к борту, но лишь затем, чтобы увидеть удаляющийся английский берег. Это хуже всего на свете, даже рядовым давали за это по полной программе, а ему целых две недели придется с этим жить. Как же поступить? Упорствовать в обвинении, пустить себе пулю в лоб, - как?
В таком отчаянном состоянии его застали Арбатноты. Он был с ними знаком прежде, их присутствие успокоило его, так что через некоторое время он начал раскатисто, по-солдафонски, смеяться как ни в чем не бывало. Арбатнотов обрадовала встреча с Марчем, ибо они спешно собирали группу сагибов, чтобы держаться вместе во время плавания и не допускать в свой круг посторонних. С его участием составилась Большая Восьмерка, которой вскоре суждено было стать предметом зависти менее удачливых пассажиров. Последовали: знакомства, напитки, шутки, рассказы о трудностях, с какими сопряжено было попадание на корабль. В этот момент Лайонел сделал умный ход: на судне ничего не утаишь, поэтому лучше обо всем сообщить заранее. "Я получил место, - с трудом проговорил он, - но ценой того, что мне приходится делить каюту с мулатом". Все посочувствовали, а полковник Арбатнот в игривом расположении духа воскликнул: "Будем надеяться, что черномазые не спускают на простыни!", на что еще более остроумная миссис Арбатнот заметила: "Разумеется, нет, дорогой, ведь он мулат, значит, пачкает простыни коричневым". Компания закатилась от смеха, достойная леди стяжала аплодисменты, а Лайонел не мог понять, отчего ему вдруг захотелось броситься в море. Это так несправедливо, он - пострадавшая сторона, и все-таки чувствует себя неуютно, почти что хамом. Если бы он узнал о вкусах этого парня на берегу, он никогда не вступил бы с ним в контакт, ни под каким видом. Но как он мог узнать об этом на берегу? Ведь по внешнему виду сказать нельзя. Или все-таки можно? Смутно, после десяти лет забвения, что-то всколыхнулось на том далеком корабле из детства, и он увидел мать… Впрочем, она вечно возражала то против одного, то против другого, его бедная мама. Нет, он не мог понять.
Большая Восьмерка проворно заняла столики на ленч и все последующие трапезы, а Кокос и его компания вынуждены были довольствоваться второй сменой, ибо стало очевидно, что у Кокоса тоже есть своя компания: пестрая, расхристанная, с шепотками и смешками, не исключено, что и обладавшая влиянием, но кого это волнует? Лайонел взирал на них с неприязнью и выискивал в своем скверном соседе признаки раскаяния, но тот скакал по палубе и тарахтел, словно ничего не произошло. Да и Лайонел какое-то время мог чувствовать себя в безопасности, поглощая карри рядом с леди Мэннинг, которую развлекал анекдотом о том, под каким названием корабельный повар подаст им такое же карри в следующие дни их плавания. Снова что-то пронзило, и он подумал: "А что я буду делать, когда наступит ночь? Неизбежен откровенный разговор". После ленча погода резко ухудшилась. Англия прощалась со своими детьми бурным морем, пронизывающими ветрами и грохотом невидимых кастрюль и котлов в небесной тверди. Леди Мэннинг решила, что в шезлонге на палубе ей будет лучше. Он проводил ее туда, спешно ретировался и столь же стремительно вошел в свою каюту, сколь быстро выбежал оттуда два часа назад.
Каюта показалась ему заполненной темнокожими. Они встали, когда он вошел, помогли ему влезть на верхнюю койку, ослабили ему ворот, а потом прозвенел гонг, приглашавший на ленч вторую смену. Немного времени спустя в каюту заглянул Кокос с престарелым секретарем-парсом, они были вежливы и предупредительны, и он мог только поблагодарить их. Откровенный разговор, как видно, откладывался. Потом он почувствовал себя лучше и к выяснению отношений уже не стремился, а ночь не оправдала пугающих страхов, она вообще ничего не принесла. Все было почти так, будто ничего не произошло - почти, да не совсем. Господин Кокос усвоил урок, поскольку больше не приставал, но искусно показывал, что урок этот ничего не стоит. Он вел себя словно человек, которому не дали взаймы и который не попросит снова. Казалось, ему дела нет до своего бесчестия - и это было непостижимо для Лайонела, который ждал или покаяния, или террора. Может статься, он раздул для себя всю эту историю?
В такой, бедной событиями, обстановке они пересекли Бискайский залив. Было ясно, что больше у него не станут искать благосклонности, и он не мог не задаваться вопросом, а что произошло бы, если бы он ее оказал? Восстановленная пристойность почти тяготила своей монотонностью: если им приходилось что-то делить во время совместного проживания в каюте, например решать, кому первым воспользоваться умывальником, то каждый тактично старался уступить.
И вот корабль вошел в Средиземное море.
Под благоуханным небом сопротивление ослабло, любопытство возросло. Выдался замечательный день - впервые после суровой непогоды. Кокос высунулся из иллюминатора, чтобы полюбоваться залитой солнцем скалой Гибралтар. Лайонел, которому тоже хотелось посмотреть, прижался к нему и позволил легкую, совсем легкую фамильярность по отношению к своей персоне. Корабль не пошел ко дну, и небо не разверзлось. Прикосновение вызвало легкое кружение в голове и во всем теле, в тот вечер он не мог сосредоточиться на бридже, чувствовал смятение, был испуган и одновременно ощущал какую-то силу и все время поглядывал на звезды. Кокос, который порой изрекал нечто мистическое, заявил, что звезды заняли благоприятное положение и надолго останутся так.
Той ночью в каюте появилось шампанское, и он поддался искушению. Против шампанского он никогда не мог устоять. Проклятье! Как же это могло приключиться? Больше ни за что. Но еще и не то случилось близ берегов Сицилии; много более того - в Порт-Саиде, и теперь, в Красном море, спать вместе стало для них обычным делом.
4
А этой самой ночью они лежали неподвижно гораздо дольше обычного, словно их что-то завораживало в покое их тел. Ни разу прежде они не были так довольны друг другом, но только один из них понимал, что ничто не длится вечно, что в будущем они могут быть более счастливы или менее счастливы, но никогда не будут счастливы именно так, как сейчас. Он старался не шевелиться, не дышать, не жить даже, но жизнь была в нем слишком сильна, и он вздохнул.
- Что с тобой? - прошептал Лайонел.
- Ничего.
- Я тебе сделал больно?
- Да.
- Прости.
- За что?
- Можно выпить?
- Тебе можно все.
- Лежи спокойно, я тебе тоже налью, хотя ты этого и не заслуживаешь после такого шума.
- Неужели я опять шумел?
- Еще как. Выбрось из головы, лучше выпей. - Полу-Ганимед, полугот, он вытащил бутылку из ведерка со льдом. Пробка с шумом вылетела и ударилась в переборку. За стенкой послышался недовольный женский голос. Они дружно засмеялись. - Пей давай, не мешкай. - Он протянул бокал, получил его обратно, осушил и опять наполнил. Глаза его сияли; бездны, через которые он сумел пройти, были забыты. - Давай устроим безумную ночь, - предложил он, ибо принадлежал к традиционному типу мужчин, которые, нарушив традицию раз, нарушают ее во всем без остатка, и в течение часа, или двух, для него не существовало ничего такого, что нельзя было бы произнести или совершить.
Тем временем второй, глубокий, наблюдал. Для него момент экстаза был сродни моменту прозрения, и его восторженный крик, когда они сблизились, зыбко перешел в страх. Страх миновал раньше, чем он сумел понять, что означает этот страх и о чем он предупреждает. Быть может, ни о чем. И все же благоразумнее наблюдать. Как в деле, так и в любви, желательны предосторожности. Надо застраховаться.
- Старик, а не выкурить ли нам нашу сигарету? - предложил он.
Это было установленным ритуалом, который убедительнее слов подтверждал, что они по-своему принадлежат друг другу. Лайонел изъявил согласие и раскурил одну, вложил ее между сумрачных губ, вытащил, взял губами, и так они курили ее попеременно, щека к щеке. Когда сигарета кончилась, Кокос отказался потушить окурок в пепельнице, но отправил его в текучие воды через иллюминатор, сопроводив жест невнятными словами. Он считал, что слова способны их защитить, хотя и не мог объяснить, каким образом и что это должны быть за слова.
- Я вдруг вспомнил… - сказал Лайонел, и запнулся. Он вспомнил, причем без всякой причины, о матери. Ему не хотелось говорить о ней в этот момент, о своей бедной маме, особенно после всей лжи, какую он на нее выплеснул.
- Так о чем тебе напомнила наша сигарета? О чем же? Я должен знать.
- Ни о чем.
Он растянулся на койке, и не было в его теле ни одного изъяна, если не считать шрама в паху.
- Кто это тебя?
- Один из твоих дальних родичей.
- Болит?
- Нет.
То был трофей маленькой войны в пустыне. Дротик туземца едва не лишил его мужского признака. Едва, но все же не лишил, и Кокос заявил, что это хорошая примета. Некий дервиш, святой человек, сказал ему однажды, будто то, что едва не уничтожило, впоследствии придает силу и может быть призвано в час мщения.
- Не вижу смысла в мщении, - промолвил Лайонел.
- О, Лайон, почему же нет, ведь мщение бывает столь сладостным!
Он покачал головой и потянулся за пижамой, даром султана. Приношения в те дни не прекращались. Его карточные долги улаживались через секретаря-парса. Если он в чем-то нуждался, или другу казалось, что ему это нужно, то или другое появлялось. Лайонел устал протестовать и начал принимать без разбору. Потом можно будет сплавить то, что негоже - например, немыслимое украшение, в котором невозможно показаться на люди. Впрочем, ему тоже хотелось делать подарки в ответ, ибо он был кем угодно, но не приживалом. И в позапрошлую ночь он совершил попытку, результат которой оказался сомнителен. "Мне кажется, я только принимаю, а сам ничего не дарю, - сказал он. - Есть у меня что-нибудь, чего тебе особенно хотелось бы? Буду рад, если да". Последовал ответ: "Да. Твоя расческа". "Расческа?" - а он был не склонен расставаться именно с этим предметом, потому что расческу ему подарила на совершеннолетие Изабель. Колебание Лайонела чуть не стало причиной слез, поэтому он был вынужден уступить. "Если тебе правда хочется, эта скромная расческа твоя, о чем речь? Но сначала я ее почищу". "Нет-нет, отдай так", - и расческа была фанатично вырвана у него из рук. Хваткой хищника. Странные эпизоды, подобные этому, случались время от времени, м-м-м-м - так он их называл, ибо они напоминали ему о странностях на том, другом корабле. Они никому не причиняли вреда, зачем волноваться? Наслаждайся, покуда можешь. Он расслабился на покое и позволил литься дождю подарков: викинг при дворе в Византии, испорченный, обожаемый и еще не наскучивший.
Это, вне всяких сомнений, и была жизнь. Он сидел на стуле, положив ноги на другой, и готовился к их обычному разговору, который мог оказаться длинным или коротким, но, вне всяких сомнений, был самой жизнью. Стоило Кокосу разговориться - это было чудо как хорошо. Ведь целый день он шнырял по кораблю, открывая людские слабости. Более того, он и его дружки были осведомлены о финансовых возможностях, не упоминавшихся в газетах Сити, и могли научить кого угодно, как разбогатеть, если этот кто-то соизволил бы выслушать. Более того, он был неискоренимым фантазером. Рассказывая нечто неприличное и скандальное, например, то, что удалось узнать о леди Мэннинг, - леди Мэннинг, собственной персоной пожаловавшей в каюту к судовому механику - он присочинил, что открытие это совершила летучая рыбка, которая на лету заглянула в иллюминатор механика. Он даже изображал выражение лица этой рыбки.
Да, это и была жизнь, да такая, о какой он прежде ничего не подозревал в своем аскетическом прошлом: роскошь, радость, доброта, необыкновенность и деликатность, что, впрочем, не исключало животного наслаждения. Доселе он стеснялся, что сложен, как животное: его наставники или отвергали чувственность, или игнорировали ее как пустую трату времени. И мать также старалась не замечать в нем и в других своих детях проявлений чувственности: раз они ее, - значит, должны быть чисты.
О чем говорить в такую счастливую ночь? Может, о скандале с паспортом? Ибо у Кокоса было два паспорта, а не один, как у большинства людей, и это подтверждало растущее подозрение, что с ним не все чисто. В Англии Лайонел отшатнулся бы от подобного субъекта, но после Гибралтара они стали так близки и так свободны морально, что он не почувствовал ничего, кроме дружеского любопытства. Первый паспорт противоречил второму, так что невозможно было судить о точном возрасте мошенника и о том, где он родился, и даже 6 том, каково его настоящее имя.
- У тебя могут быть крупные неприятности, - предостерег его Лайонел, но в ответ услышал лишь безответственные смешки. - Да-да, могут, и ты это знаешь. Впрочем, ты похож на маленькую обезьянку, а обезьянке позволительно не знать своего имени.
На что последовала реплика:
- Лайон, обезьянка вообще ничего не знает. Обезьянка призвана делать лишь одно - напоминать Лайону, что он жив.
Переспорить его было трудно. Он получил свое, если уместно это слово, образование в Лондоне, начальный капитал сколотил в Амстердаме, один из паспортов у него был португальский, второй - датский, он был наполовину азиат, с капелькой негритянской крови.
- А теперь скажи мне правду и ничего, кроме правды, для разнообразия, - начал Лайонел. - Ах, я вдруг вспомнил, что наконец-то отправил письмо матери. Она обожает всякие новости. Было трудно придумать что-нибудь интересное, но я все же заполнил лист какой-то чепухой об Арбатнотах, и о тебе написал в конце, вроде довеска.
- Довеска к чему?
- Разумеется, я не стал писать о том, чем мы с тобою занимаемся. Не бойся, я не помешанный. Просто я упомянул, что случайно повстречал тебя в Лондоне, в конторе, и с твоей помощью получил каюту на корабле. Кстати сказать, одноместную. Я пустил ей пыль в глаза что надо.
- Дорогой Лайонел, ты не знаешь, как пускать пыль в глаза. Ты не знаешь даже, что это такое. О грязи ты еще имеешь какое-то представление, но о пыли - нет. Зачем вообще было меня приплетать?
- Ну надо же было писать о чем-то.
- Ты написал, что я тоже на этом корабле?
- Да, как бы между прочим, - с раздражением сказал Лайонел, поскольку теперь понял, что лучше было бы этого не делать. - Ведь я же писал это проклятое письмо, а не ты, и это мне надо было чем-то его заполнять. Не волнуйся - сейчас она уже забыла о твоем существовании.
Тот был уверен, что не забыла. Если он предвидел эту встречу и прокручивал ее в мечтах, то почему ее не должны были предвидеть беспокойные родители? А у нее есть веское основание для беспокойства, ибо все началось еще на том корабле. Тривиальная коллизия между детьми привела к трепетному отношению между мужчинами. Оттуда берет начало их счастье. А от нее не укрылось, что дети необычно взволнованы. О, эта мстительность пахучих юбок! "Какую уловку придумать на этот раз, чтобы отнять его у нее? Я люблю его, я умен, у меня есть деньги. Я попробую". Первым шагом надо сделать так, чтобы он уволился из армии. Вторым шагом - избавиться от этой девушки, англичанки по имени Изабель, что ждала его в Индии и о которой было так мало известно. Кто она: невеста, будущая жена или любовница? Он без стеснения готов был обратить Лайонела себе на потребу и не смущался тем, что лишает его перспективы отцовства. Только их счастье что-то значило, и он полагал, будто понимает, что именно нужно для счастья. Многое зависит от следующих дней: ему предстоит потрудиться, и звезды ему в этом помогут. Ум его играючи расправлялся с надвигающимися трудностями, он комбинировал, отступал, ни на миг не забывая о дальнейших трудностях и о том многом в возлюбленном, что было ему непонятно. Он полуприкрыл глаза и наблюдал, и слушал вполуха. Порой дверь открывается, когда в нее перестаешь биться лбом и жертвуешь практическим расчетом ради интуиции. И точно - Лайонел произнес:
- Кстати сказать, ты никогда не нравился маме.
И дверь открылась.
- Старик, а как я мог ей нравиться? Лишь стоило моряку обвести около ее ступней меловой круг, так она застыла, будто вкопанная, и мы все видели это и, старик, до чего же мы потешались над ней!
- Не помню… Хотя, впрочем, помню немного. Теперь начинаю вспоминать, и мне кажется, что именно после этого случая усилилась ее неприязнь к тебе. Она очень к тебе придиралась, когда мы сошли на берег, жаловалась, что ты умеешь разжечь интерес к совсем не интересным вещам. Забавно, правда? Впрочем, мама и теперь бывает довольно забавной. Тогда-то мы и договорились кое о чем, как часто бывает среди детей…
- Бывает среди детей? Ну-ну.
- …и Оливия, которая обожала верховодить, сказала нам, чтобы мы больше не заикались о тебе, чтобы не расстраивать маму, у которой и без того хватает забот. Ведь он… Нет, про это не буду, это страшный секрет.
- Таким и останется, клянусь. Клянусь всем, что во мне и вне.
Волнуясь, он становился непостижимым и бормотал слова на таком непонятном наречии. Но для Лайонела почти все наречия были непонятны, поэтому клятва произвела на него сильное впечатление.
- Ведь он на самом деле…
- Старик, о ком ты сейчас говоришь?
- Ах, да. О мамином муже, моем отце. Он тоже служил, даже достиг звания майора, но произошло совершенно немыслимое - отец принял обычаи туземцев и был уволен из армии. Остался на Востоке, бросил жену с пятерыми детьми на руках и совсем без денег. Когда ты меня встретил, она увозила нас от него и тогда еще надеялась, что отец образумится и последует за нами. Но он не тот человек. Он даже ни разу не написал нам; запомни - это строжайший секрет.
- Да-да, - ответил он, а про себя подумал, что секрет сей довольно заурядный: как еще должен себя вести немолодой, но и не старый супруг?
- Лайонел, ответь мне на один вопрос. К кому ушел твой отец?
- К туземцам.
- Он стал жить с девушкой или с парнем?
- С парнем? Боже упаси! Разумеется, с девушкой. Кажется, он поселился в каком-то отдаленном уголке Бирмы.
- Даже в Бирме есть парни. По крайней мере, я про это слыхал. Но твой отец ушел к туземке. Прекрасно. В таком случае, у него могли быть дети?
- Если и были, то они полукровки. Веселенькая перспектива, нечего сказать. Ты понимаешь, о чем я говорю. Моя семья - отцовская, я имею в виду, - ведет родословную на протяжении двух столетий, а мамин род восходит ко временам войны Алой и Белой розы. Это действительно ужасно, Кокос.
Полукровка улыбнулся, глядя на путавшегося в словах викинга. И правда - больше всего ему нравилось видеть друга лежащим навзничь. А беседа в целом - сама по себе такая неважная - дала ему ощущение близкой победы, которой ему не приходилось праздновать доселе. У него было такое чувство, словно Лайонел знает, что попался в сети, и ничего не имеет против этого. Надо продолжить допрос! Быстро! Застать его врасплох, вымотать!