Среднебезработный.
– Калуга – красивый город, – проговорил Андрей.
– Почти, как Тверь. А Тверь – очень красивый город, – ответил ему Петр.
– И Калуга, и Тверь – красивые города, – добавил я. А Петр подытожил:
– И Калуга, и Тверь – красивые города.
Если в них жить не надо.
Все чужие города красивые, до тех пор, пока в них не приходится жить. А, как только в них начинаешь жить – они становятся тем, что они есть.
Чужими городами.
Наверное, оттого все люди живут в своих, а не в чужих городах…
…Найти дорогу к больнице было не сложно. Прямо на въезде в Калугу стоял указатель "Ахлебинино", а в самом Ахлебинине оказалось одно единственное здание, огороженное забором из металлических прутьев.
На побеленных воротных столбах, видимо для тех, кто не верит с одного раза, висели две черные таблицы с желтыми буквами: "Вторая психоневрологическая больница г. Калуги"
По одной на каждый столб.
Василий тоже увидел эту надпись.
Он посмотрел на меня, и его лицо потускнело:
– Вы верите, что я брошу пить? – в этот момент, он был настолько жалок, что я не смог ему соврать:
– Нет. Ведь водка сильнее человека.
Но это ничего не меняет…
Вася вышел из машины, но не пошел никуда, а так и остался стоять в нерешительности в нескольких шагах от "Ленд-ровера".
И тогда Андрей тихо проговорил:
– А ведь когда-то его картины можно было любить без сострадания.
Петр ответил:
– Когда-то, без сострадания можно было любить его самого…
Вообще, слово имеет очень большую силу.
Даже не смотря на то, что дураки тоже так считают.
Помню такой случай – заехали мы с Андреем к Петру.
А у Петра был, да кажется, продолжается и сейчас, весьма своеобразный роман.
Впрочем, то, что у Петра был роман – это не удивительно. У него все время роман с кем-нибудь.
Удивительным было другое.
Однажды я слышал разговор между этими "любовниками". Конечно не весь разговор, а только ту часть, которую можно услышать, находясь в одной комнате с человеком, говорящим по телефону:
– …Сегодня холодно. Ты не забыла надеть теплые носочки?
– …А шарфик ты надела?
– …А теплые колготочки?
Для разговора между любовниками – самое оно.
Но в тот раз, слушая их разговор, я как-то даже не задумался о том, что если мы так заботливы и деликатны со своими женщинами – то, какого черта они нас терпят в постели?
Добавлю, что Петру пятьдесят четыре, а она – училась в одном классе с его старшим сыном. И Петр называл ее "доченькой". И еще – "Баунти".
Как-то раз, "доченьке" приехал ее одноклассник.
Бывший спецназовец, или что-то в этом роде.
В общем, самбист и боксер в одной коробке.
И стучался он в дверь Петиной квартиры именно как самбист и боксер, по крайней мере, районного масштаба.
– Ну-ка, выйди, дядя Петя, – сказал он Петру, – Разговор с тобой будет.
– Когда-то, когда они все приходили ко мне делать уроки, я кормил их конфетами, а они говорили мне: "Вы…", – проговорил Петр, оглядываясь на нас с Андреем.
Мне этот спецназовец сразу не понравился:
– Давай-ка я выйду с тобой.
– Не стоит, – ответил мне Петр, – Сидите на месте.
Но я не успокоился:
– Андрей, выйди-ка за ними. И если – что, ни во что не ввязывайся, а зови меня.
Потом, Андрей рассказал мне, каким получился разговор:
– Если я тебя еще хоть раз с ней увижу, дядя Петя – придушу, – начал спецназовец, или, кто он еще там. А Петр спокойно ответил ему:
– Знаешь, Максим, какое огромное преимущество у меня перед тобой?
– Какое еще преимущество?
– Если ты, молодой спортсмен, справишься со мной, пожилым уже человеком, то это будет позор для тебя.
А если не справишься – тоже позор.
Малый был явно озадачен:
– И что же мне делать?
– Быть лучше, чем я…
– Вот и весь конфликт? – спросил я Петра.
– Конечно – нет, – ответил он.
– А в чем проблема?
– В том, что я не рассказал ему о том, какое огромное преимущество у него передо мной.
– А какое ж у него преимущество?
– Возраст…
– А почему бы тебе ни жениться на ней? – спросил я Петра.
– Потому, что я на три месяца старше ее отца.
– Не думай о возрасте. Сделай человека счастливым на год – и считай, что поступил честно. Это куда важнее, чем фантазировать о вечности.
– Для этого мне нужно говорить с ней о любви. А в моем возрасте говорить о любви к молодой девушке – это брать кредит, который ты заведомо не сможешь отдать…
– Не переживай, – сказал я ерунду. Правда, выбора слов у меня не было, – В любом возрасте есть свои достоинства и свои недостатки. – Не переживаю, – ответил Петр, – Но возраст – это не грядка для целей, а могила для иллюзий…
Вообще-то Петр, словом владеет.
Видел я однажды, как он разговаривал с покупателем его картины.
Есть такие покупатели, которые спокойно могут выложить тысячу проигранных в карты долларов, но не понимают, как можно платить за картину:
– Триста долларов? Вы же ее сами написали?
– Если бы эту картину написал не я сам, а Ван-Гог – она стоила бы тридцать миллионов.
– Триста долларов за не большую картину? – не унимался покупатель.
– Для этой картины, это совсем не дорого. Может быть, это дорого для вас? – такое тонкое хамство, покупатель не раскусил, и продолжал кипятиться:
– А для вас – это не слишком жирно?
– Для меня? – тут Петр свалил покупателя наповал, потому, что заставил его шевелить мозгами:
– Вы – что? – сказал Петр, – Мне не по карману покупать мои картины…
…И вот теперь, Вася Никитин один стоял у капота моей машины и молчал. И мы, сидящие в машине, молчали тоже, и, наверное, каждый из нас думал: "Пошли мне Господи слова, которые были бы лучше молчания…"
…Понятно, что идти на переговоры к врачу нужно было нам с Петром.
Андрей остался с Василием.
Не то, чтобы мы боялись, что тот убежит, просто не стоило оставлять Васю одного в такой момент.
Какой момент? Мы и сами не знали.
Думали, что то, что происходит – трагедия. А это была только прелюдия…
…У дверей нам встретилась женщина в белом халате.
Интересная вещь, мужчины всегда одевались однообразно: фрак, сюртук, пиджак, а женщины – наоборот – расцвечивали свои одежды и по форме, и по содержанию.
Но, в то же время, как, на мой взгляд, форма – от военной, до медицинского халата – идет к лицу женщине, и как она глупит мужчину.
Хотя многие считают – наоборот.
– А доктора еще нет, – сказала женщина, и нам ничего не оставалось сделать, кроме, как посмотреть на часы.
– И здесь такой же бардак, как во всем государстве, – безэмоционально констатировал я. А Петр ответил:
– Наводить порядок в государстве – довольно унылое занятие.
– Откуда ты знаешь?
– Сужу об этом по мытью посуды у себя на кухне…
В дверь входили и выходили разные люди, и прошедшего мимо нас врача, мы не заметили, но таже самая женщина в белом халате, выглянув из окна второго этажа, крикнула нам: – Доктор пришел…
Художник Петр Габбеличев
Я первым вошел в кабинет, на потемневшей от времени двери которого висела стандартная табличка под стеклом: "Заведующий вторым отделением Зарычев Д.Н."
Кабинет был самым обыкновенным, какими бывают кабинеты маленьких начальников, не влиятельных, но и не бесправных.
Хотя бы в пределах здания, в котором они находятся.
И если бы не змея, плюющаяся в бокал из-под полусухого шампанского, широкий, но не глубокий, для того, чтобы пена не поднималась высоко, а равномерно распределялась по поверхности тонким слоем, проглядывающая на каких-то документах – толи дипломах, толи грамотах, под стеклами, какими украшены стены всех кабинетов – о том, что это кабинет медика, а не чиновника, догадаться было бы невозможно.
Впрочем, была еще одна деталь, которая отличала кабинет доктора Зарычева, от чиновничьего – я это сразу почувствовал, но сообразил, в чем дело, уже потом, когда мы возвращались в Москву.
На стене, той стене, что за спиной хозяина кабинета, не было портрета президента.
…В своей жизни, мне приходилось посещать самые разные кабинеты, но мысль о том, что хозяин кабинета, почему-то, всегда сидит спиной к верховному портрету, пришла в мою голову именно здесь, в общем-то, в сумасшедшем доме.
Может для того, чтобы в голову приходили разумные мысли, мне нужно почаще посещать сумасшедшие дома?
А, может – не только мне?
Уже потом я спросил Гришу:
– Обратил внимание на то, что у врача-психиатра нигде нет портрета президента?
– Наверное, Петр, у президента тоже нигде нет портрета врача-психиатра.
– Как ты думаешь – почему?
– Возможно потому, что врачи-психиатры так же уверены в том, что им не нужны президенты, как президенты уверены в том, что им не нужны врачи-психиатры…
…За столом я увидел человека с усталыми глазами.
Он сидел за столом.
"Не удивительно – не за роялем же ему сидеть", – подумал я.
Человек, очевидно он и был доктором, после некоторого молчания во время которого, я был осмотрен с головы до ног, спросил:
– Вы пришли лечиться?
– Нет, – ответил я, – Я уже двенадцать лет вообще не употребляю спиртного.
– Тогда, что вы здесь делаете?
– Я и сам задаю себе этот вопрос, – возможно, несколько невпопад ответил я, и тут же получил возможность убедиться в том, что передо мной профессионал:
– Присаживайтесь, – предложил мне доктор. Хотя, если бы после моих слов, он сказал бы: "Тогда пойдите к черту," – я б не удивился.
Но доктор не послал меня к черту, а предложил стул:
– Присаживайтесь, – повторил он, – Что вас волнует?
Ничего себе – вопрос.
Я думал довольно долго, и доктор не торопил меня:
– Пожалуй, ничего…
Кроме глобального потепления, конечно.
– Если глобальное потепление – это все, что вас волнует, то вы настолько нормальны, что вполне можете считаться клиентом психиатра.
– Кто вы по профессии? – спросил доктор.
– Художник.
– Не думаю, что мой вкус в живописи может служить образцом.
К сожалению
– У вас хороший вкус, – ответил я, и, встретив слегка удивленный взгляд врача, добавил:
– Если вы в нем не уверены…
– А тот, кого вы привезли – тоже художник?
– Пока – да…
– Скажите, только правду, вы хотели бы остаться в вечности? – толи доктору так удобно было вести разговор, переходя без всякого предупреждения от одной темы к другой, толи – это был какой-нибудь тест. Но я ответил легко, потому, что ответ на этот вопрос должен дать, прежде всего, себе, каждый художник:
– Конечно – хотелось бы. И ради этого, я готов забыть о том, что вечная жизнь – это шанс для идиотов…
И тогда доктор задал мне вопрос, на который мне было трудно ответить:
– Вы женаты?
– В общем… – ответил я. А потом размыслил вслух:
– Скорее – да, чем – нет…
– А, тот, кого вы привезли – женат? – доктору было очевидно больше, чем мне показалось.
– Нет. Но у него есть девушка.
– Водка приводит человека к последней черте, – доктор как будто, рассуждал на отвлеченную тему, – Казалось бы – зачем у этой черты мужчине нужна женщина?
– Наверное, когда мужчине трудно, он приводит в дом женщину, – ответил я. Потом подумал и добавил:
– Впрочем, в остальное время, мужчина делает то же самое…
– …Вы верите в бога? – спросил доктор. И, видимо, после этого вопроса, я слишком долго молчал, потому, что доктор задал другой вопрос:
– А тот, кого вы привезли, верит?
– Не знаю.
Во всяком случае, сейчас, в портвейн он верит куда искренней, чем в божий промысел.
– Скажите, а вам самому до сих пор снятся алкогольные сны?
Несколько опешив оттого, что доктор Зарычев догадался о том, что у меня были проблемы с алкоголем, я сказал правду: "Да."
– Не удивляйтесь, но о том, что вы не пьете уже двенадцать лет, вы сказали с рефлекторной гордостью. Такое бывает только у бывших запойных пьяниц…
Наступило молчание.
Потом, я оглянулся на продолжавшего стоять у дверей Григория, и Гриша вышел.
И через несколько минут, он и Андрей привели Васю.
– Ну-с, – сказал доктор Зарычев после того, как Вася сел на освобожденный мной стул, – Расскажите мне о своих проблемах.
– У меня нет никаких проблем, – ответил ему Василий.
– Тогда расскажите о том, как вы добились в жизни такой удачи?…
Художник Андрей Каверин
Я смотрел на стоящего ко мне спиной Василия, на его сгорбившуюся спину, и мне было очень тяжело.
Как не крути, а мы привезли друга в психушку.
И сколько бы я не говорил себе, что Василий виноват сам, а мы не бросаем, а спасаем его, на душе все равно было муторно.
И мой мозг противоречил моей душе.
А душа противоречила мозгу.
И не то, не другое не становилось главным.
Может именно в этом и заключается их единство: душа поправляет трезвый расчет, а мысль корректирует душевные порывы.
И совершенен только тот человек, который может отличить одно от другого, не поддавшись чему-то одному.
Правда, совершенный человек – не свободен.
И это плата за любое совершенство.
Ведь свобода – это еще и право людей делать неправильный выбор…
…Еще несколько лет назад, когда мы только познакомились, Василий был самым веселым из нас, не беззаботным, а именно веселым:
"…Воровали мы яблоки. Я на самую верхушку забрался, а тут – сторож. Ну, я и сиганул вниз. Хорошо, что снега было по пояс, а-то бы точно ноги переломал…"
"…Помню, под Воркутой, сопка, аж потемнела, как тенью тучи накрытая. Тьма саблезубых зайцев-шатунов. Им не пути не становись. Оленя в шесть секунд до костей обгладывают…"
"…Еду я на днях с Хакамадой в метро…"
А теперь, мы молчим. Хотя я понимаю, что я должен сказать Васе что-то серьезное, по-настоящему важное, но у меня нет слов.
Если бы люди всегда знали, где найти правильные слова, они, наверное, были бы счастливы.
Или, наоборот.
Перестали бы быть людьми, даже не заметив этого…
Как-то я сказал Грише Керчину, когда тот уничтожил свою, неудачную, по его мнению, картину:
– Для того, чтобы быть не довольным собой, нужно быть очень самокритичным человеком.
Григорий ответил мне:
– Для того, что бы быть недовольным собой, нужно быть разумным.
Не больше…
А потом добавил: – Самокритичным нужно быть для того, чтобы не быть недовольным другими…
Если бы я продолжал думать о том, что нас четверых связало, то, вспомнив об этом случае, легко смог бы понять – что именно? Каждому из нас было, что сказать остальным…
…Ни под разумного, ни под самокритичного, в этот момент я не подходил ни по каким, даже самым раздутым меркам.
И потому, мне простительно, что я задал глупый, но едва не оказавшийся вещим, вопрос:
– Василий, как ты думаешь, что о нас скажут женщины, когда мы умрем?
Разве я мог предположить – что я кличу?
Вася оглянулся, посмотрел мне прямо в глаза.
Это был прежний Василий.
Пусть на одно это мгновение, но в это мгновение я понял, вернее, почувствовал, что, спасая его, мы поступаем небезнадежно.
А он сказал, и не тихо, и не громко.
Как говорил всегда:
– Все будет зависеть от их настроения.
Но соврут они, как всегда, когда говорят о нас…
И, чуть помолчав, добавил: – Ведь, именно за это мы их любим…
А потом из дверей вышел Керчин.
Медленно, как мне показалось, нехотя, подошел к нам.
Постоял.
Помолчал.
Молчал и Василий, и тогда я спросил:
– Пора? – и Гриша кивнул.
В какой-то момент я подумал: "Да, что за трагедия, в конце концов. Не в тюрьму же мы его привезли.
Проболтается месячишко, а потом выйдет, Бог даст, свеженький, как огурец с грядки."
Наверное, то же самое подумал и Григорий.
И не могли мы знать того, в начало какой трагедии, трагедии, обессилящей все наши мысли и поступки, мы вступаем.
В кабинете врача, мы, я Гриша и Петр, оставались минуты две-три, не больше, а потом, доктор Зарычев предложил нам выйти.
А он остался с Василием наедине.
Для того чтобы поставить диагноз.
Когда мы выходили во двор, произошел довольно комичный случай. Двое, в сероватых байковых робах, даже не второго, а какого-нибудь тридцать первого срока, срока, делающего невозможным определение первозданного цвета ткани более точно, чем сероватый, ринулись открывать нам дверь, при этом, вступив в дискуссию, которую в ином месте, вполне можно было бы назвать дракой.
Мы так и стояли в предбаннике, а между нами и дверью, два человека безуспешно старались доказать все право на оказание нам услуги.
Это могло затянуться на неопределенный срок, но тут появилась уже знакомая женщина в белом халате:
– Не бойтесь, проходите. Эти из первого отделения – они не буйные.
– А что они делают? – поинтересовался Григорий.
– Надеются на то, что тот, кто откроет вам дверь – получит сигарету.
– Здесь, как и везде, – проговорил Петр, – Существует конкуренция.
– А им можно курить? – спросил Григорий.
– Можно, – ответила женщина. И добавила, не вполне понятно для нас, что, имея ввиду – дав своеобразную характеристику состояния человека:
– Этим – все можно…
Григорий отодвинул рукой обоих спорщиков, пропуская нас к двери, потом достал из кармана пачку сигарет и, уже собравшись отдать эту пачку тем, кому "все можно", остановился, поняв, что поступает не правильно.
А потом продемонстрировал, что ему самому пока "можно не все".
Он разделил, находившиеся в пачке сигареты, на две, приблизительно равные части, и отдал эти сигареты обоим больным, каждому по отдельности.
Мы вышли на солнышко двора.
Теплое, но не душащее, дружащее с ветерком.
– В такую погоду хорошо бы на природу, – сказал я, – Потому, что в такую погоду на природе лучше, чем в городе, где между человеком и погодой слишком большая дистанция, и где от погоды слишком много защитных средств.
Хочется туда, где все естественное.
Петр, помолчав немного, видимо не зная, как себя понимать, учитывая место, время и надпись на воротах, сказал:
– Туда – где все естественное?
А мы где, по-твоему, находимся?..
На дворе нам пришлось пробыть не долго потому, что та же женщина в белом, появившись в дверях, помахала нам рукой: – Художники, – быстро же разносятся слухи по дурдому. Почти, как по союзу художников, – Зайдите к Дмитрию Николаевичу.
– Мы разговариваем с вами уже не в первый раз, но даже не знаем, как вас зовут? – спросил Петр у женщины в белом халате. Если бы Петр у нее еще и телефон попросил – это был бы некоторый перебор. А так: "Как вас зовут?" – это вполне нормально.
– Зовут меня Наташа.
Но вы это все равно забудете.
– Почему вы так думаете? – слегка удивился Петр.
– Потому, что я, – удивилась вопросу Петра Наташа, – Эпизод.
Когда мы поднялись на второй этаж, Василий стоял в коридоре.
Увидев нас, он просто кивнул в сторону дверей кабинета доктора Зарычева.
– Мы-то, зачем понадобились опять? – спросил я. А Василий пожал плечами: