Позвали соседку-пенсионерку. Соседка, женщина пожилая, но бодрая, попросила секундочку подождать, скрылась и появилась минут через десять, сменив домашний халат на платье и даже подведя немного глаза и слегка подмазав губы бледно-розовой, приличествующей случаю помадой.
Слесарь приступил к делу, а мы с Ириной разговаривали в сторонке.
- С чего вы решили, - спросил я, - будто что-то случилось?
- Он вчера вечером позвонил, кричал всякие глупости. Требовал, чтобы я немедленно приехала. А я не могла, я была в студии перед записью. Он стал грозить, что тогда всё.
- Что всё?
- Не уточнил.
- А после записи вы могли приехать?
- Могла.
- Почему же не приехали?
- Не захотела. Не люблю шантажа.
- А если он в самом деле…
- Что?
- Мало ли. Я смотрю, вы ничуть не тревожитесь.
- Почему, тревожусь. То есть неприятно.
- Были столько с ним - и неприятно? И больше ничего?
- Ну, была полтора месяца. Вы чего хотите, не понимаю, рыданий, что ли? Если он там что-нибудь, то… Сам дурак, в общем.
Я коротко ударил ее по щеке.
Тут надо объяснить.
Женщин я никогда до этого не бил. Да и мужчин только три раза, тут можно бы рассказать, но адаптируем: 1. спьяну, 2. в глупой драке, 3. бил гада за дело, горжусь, с трудом удерживаюсь от рассказа.
Конечно, я с ума сходил из-за Валеры, этим можно объяснить.
Был, к тому же, болен, аффективен, раздражен, не полностью контролировал эмоции, и этим можно объяснить.
Показалось отвратительным, омерзительным и достойным самого грубого наказания свинское равнодушие этой красотки к чужой жизни, этим вполне можно объяснить.
Но я четко помню, как думал (думал очень ясно, подробно, ярко, тоже болезненно, в общем-то): вот чудесная возможность ударить эту чудесную женщину, и повод хороший, и момент подходящий, и очень хочется увидеть, что произойдет с ее лицом, и она, наконец-то, обратит на меня внимание, а то смотрит, как на… Никак не смотрит. И пусть перестанет наконец улыбаться!
Самое интересное или самое смешное (впрочем, и неинтересное, и несмешное) то, что эпизод этот уже существовал. Я потом проверил, я порылся в своих авторах и у Панаевского в детективно-любовном (с примесью извращенной психологии) романе "Крик крови" нашел следующие строки:
"Она отчитывала его, словно строгая учительница провинившегося школьника, и Ручьев, возвышаясь над нею, все больше склонял голову и сутулил плечи, чтобы стать ниже, меньше, но становился от этого еще более громоздким, нелепым, со стороны он действительно походил на школьника, мальчика, но огромного, как собственная тень в предвечерний час. Она распалялась, ее красивые губы изрыгали проклятия, и видно было, что она наслаждается своей властью над этим большим, сильным и гордым мужчиной. Но тут она неосторожно выкрикнула: "Ботаник!" (прозвище персонажа, на лицо ужасного, доброго внутри), и он распрямил плечи, взглянул на нее со странной усмешкой, поднял руку и ударил ее по щеке. Конечно, в полсилы, даже в четверть силы, но голова ее резко мотнулась в сторону, глаза стали удивленными и испуганными. И она вдруг поняла, что любит этого нелепого человека, любит против своей воли, она поняла, что, быть может, только и ждала от него чего-то в этом роде. Поэтому она сразу же замолчала, взяла его большую руку, поцеловала и сказала: "Прости"."
Ужасный текст, конечно.
А уж какие тут параллели с происшедшим, не мне решать. Я забыл этот текст изысканного психоложца Панаевского, но вот выплыл же, воплотился в жизнь, хоть и в другой форме. Довольно паскудное ощущение: чувствовать себя пародией на пародию (ибо именно пародиями, для собственного утешения, я считал романы четверки своих лихих авторов).
Я ударил Ирину. И что-то при этом сказал, не помню. Возможно, матерное слово. Понятно, какое.
Слесарь и соседка были заняты и не заметили, а милиционер, посматривавший на Ирину, увидел. Страшно удивился. То, что женщин вообще-то бьют, он, конечно, знал и даже не раз наблюдал в силу своей профессии (возможно, к некоторым и сам ударом прикасался по ходу опасной и трудной службы). Но что такую женщину, как Ирина, тоже можно ударить, как любую другую, его изумило.
Ирина улыбнулась ему и подняла руку: не волнуйтесь, у нас свои дела!
Он понял и отвернулся.
- Вы что, с ума сошли? - тихо сказала Ирина. - Если я вам не отвечаю, то потому, что понимаю - вы не в себе.
- Неужели могла бы ответить?
- Вполне! И тем же самым!
Слесарь взломал дверь, мы вошли в квартиру.
Валера спал.
Это мне знакомо: если уж он разоспится, ничем не разбудишь. К тому же на журнальном столике стояла пустая бутылка из-под коньяка. Ирина присела к Валере, пощупала пульс. Он открыл глаза, блаженно улыбнулся:
- Ириша… Приехала?
И опять заснул. Похоже, он пил коньяк всю ночь и еще не протрезвел. Да и много ли ему надо, он ведь практически не пьет.
- Протокол будем составлять или как? - спросил милиционер.
- Или как, - сказала Ирина, вышла с ним в прихожую и вскоре вернулась. Приверженность сержанта правилам оказалась не безграничной.
- Я дверь, между прочим, аккуратно вынул, - обратил наше внимание слесарь, вспомнивший, что и он человек и что ему детей кормить надо. Можете, конечно, мастеров вызывать. Но могу и сам обратно вставить. Дешевле будет.
- Вы уж вставьте, - сказала Ирина. - Не обидим.
- Это естественно! - согласился слесарь. И опять начал громыхать.
Ирина собралась уходить. Я сказал ей:
- Вы уж простите… Сам не знаю, как… Я никогда…
- Ладно, ладно, - она вдруг усмехнулась. - Даже не ожидала.
Я эту усмешку запомнил. Я придал ей особое значение. Я истолковал ее по-своему. Верней, по-чужому: так, как истолковал бы деревянный персонаж деревянно-психического Панаевского. Наши тексты нас делают, история известная. Мораль тоже известна: не пиши похабных текстов, если не хочешь сам испохабиться. Ибо это, брат, порча на самого себя, или, если сказать современно и продвинуто: нейролингвистическое программирование.
- Поймите… - начал я, но Ирина пресекла.
- Не пойму. Знаю, про что будете говорить: мы ответственны за тех, кого приручаем, и так далее! А кто его просил приручаться? Он щенок? Или ребенок? Бессовестность прирученных, между прочим, не знает предела! Спекулируют на своей зависимости почем зря! Я бы, знаете, как сказала? Мы ответственны за тех, кто нас приручает! Все, мне некогда! А сыну передайте, что мы больше не увидимся!
8
И опять мне худо. Я лежу и перебираю мысленно тех, кого хотел бы сейчас видеть. И вдруг понимаю, что - никого. Кроме Дины Кучеренко. Она одна поймет, выслушает и пожалеет.
Звоню ей.
- Я же просила! - говорит Дина.
- Что просила?
- Не звонить. Ты нарочно?
- Не помню. Я об этом и хотел тебе сказать. У меня что-то с головой. Я помню, мы о чем-то говорили, но помню не все. Я каких-то глупостей наговорил?
Она молчит. Дышит очень тяжело. Мне приходит в голову: а ведь я состоянием здоровья Дины не поинтересовался даже. Может, у нее астма? Хороши же мы будем, два инвалида, шаркающие под ручку по листьям осеннего парка (именно такая картинка вдруг представилась).
- Не веришь? - спрашиваю я. - Ей-богу, очень странные провалы бывают.
- Мне верить легко. Забыл, из-за чего я развелась?
Действительно, развелась из-за этого: муж оказался сильно пьющим, куролесящим и, главное, регулярно забывающим, что он делал накануне, Дину это возмущало больше всего: слишком простой способ уйти от ответственности!
- Ты помнишь, надеюсь, - говорит Дина, - что ты замуж меня звал?
- Помню. А ты?
- А я отказалась.
- Почему?
Дина молчит. Чувствую: не верит. Потом нервный смешок:
- Нет, но как… Сейчас опять начнем разговор, а потом ты скажешь, что опять ничего не помнишь?
- На этот раз запомню. Правда, давай жить вместе, а?
Она снова молчит.
- Алло, ты где?
- Тут. А вдруг ты проснешься в одно прекрасное утро и спросишь меня: кто ты? Разберись сначала со своей головой, хорошо?
- Ладно. Извини.
Я кладу трубку.
Рядом с телефоном лежит направление врача Мамеева. "Дисциркуляторная…" - далее по тексту.
И я начинаю одеваться.
Сижу в коридоре диагностического центра. На столике уйма листков с рекламами лекарств. Беру наугад.
"….." - самый доступный альфа-блокатор для лечения ДГЖП!
Быстрый клинический эффект!
Удобный режим дозирования!
Повышает качество жизни!
Качество жизни, надо же придумать. Заметим, стоит на третьем месте, как вещь важная, но не самая главная.
В кабинете врача. Волновались? Перетрудились? Как спите? Курите? Если мужчина после сорока… А на что жалуетесь, собственно?
- На себя.
- А точнее?
- На голову.
- Надо сделать томографию.
- Это что?
- Магнитно-резонансная томография. Причем желательно в два приема, если вам по средствам: отдельно на сосуды провериться, отдельно на образования всякие.
- То есть на опухоль?
- Что вы так сразу? Надо же что-то исключить!
- Только время тратить. Я уверен, у меня этого нет.
- Хорошо, давайте по симптомам. Что у вас? Шум в ушах есть?
Я почему-то вру, что нет. То есть возник шум на прошлой неделе, но тут же прошел.
- Онемения бывают?
Я вру, что нет. Так, пустяковые. Это у меня с детства.
- Чувство сонливости, усталость, депрессивные состояния?
- Да нет, все в норме в принципе.
- Извините, а что же вы пришли? И в направлении у вас написано…
- Да он не глядя написал! Я просто: иногда бывает что-то такое. Очень редко. Вы пропишите что-нибудь.
- Прописать-то я могу…
Врач прописывает.
Он равнодушен, и это меня успокаивает. Равнодушие, я понял, иногда очень живительная вещь. И я даже начинаю чувствовать себя лучше.
9
Состоялась встреча с Петром Семеновичем Щирым.
Щирый соответствует своей фамилии: большой, широкий, громкий. Ему бы в полотняных штанах и соломенной шляпе стоять на бахче и потчевать гостей огромными кавунами, но он - в костюме, представителен и хоть громок, а глаза тихие, внимательные, привычно настороженные.
Костик представил меня, как всегда: "Это Александр Николаевич, он в курсе".
- В курсе чего? - спросил Щирый, умещаясь в кресле. - Еще и курса-то не было!
- В курсе всего, - смирно говорит Костик.
- Я только с тобой вообще-то собирался обсудить. Дело такое…
Мне бы встать и уйти, но я почему-то начинаю злиться. Пусть Костик распоряжается и решает, на то он и начальник.
Костик не хочет остаться один, говорит Щирому, что я его правая рука.
- И левое полушарие? - спрашивает Щирый. - Ладно, будем говорить.
Моя злость дает результат: меня вышибает в очередной раз. Я слышу голос Щирого, но перестаю его понимать.
Думаю: сейчас пройдет, не надо волноваться.
Не проходит. Я понимаю только одно: Щирый что-то предлагает. Я вижу, что Костика предложение очень заинтересовало, но он интереса старается не обнаруживать.
Щирый заканчивает. Костик делает паузу. Его дело более ответственное: обдумать. Мое дело маленькое: говорить.
- Да, - говорю я, пробуя голос. И слышу его странно - гулко и чуждо, будто из собственной утробы. Неважно, главное - говорю!
- Да, - говорю я. - Это все очень интересно.
- Не то слово! - восклицает Костик.
Я удивляюсь: что за чушь? Щирого не понимаю, а Костика понимаю? Но тут же соображаю: слов Костика я тоже не разобрал, всего лишь догадался.
- Некоторые детали, конечно, требуют доработки, - говорю я.
Щирый отвечает. В том смысле, наверно, что детали его сейчас не интересуют, важнее обсудить вещи принципиальные.
- Согласен, - произношу я безошибочное слово.
Щирый опять говорит. Слегка сердится: дело очевидное, ясное, чего тут толковать? И выкладывает на стол бумаги.
Костик берет их, читает, передает мне.
Я вижу буквы и слова, но не улавливаю смысла.
Костик начинает говорить сам. Это редкость. Видимо, дело очень серьезное. Говорит он медленно, спотыкаясь, посматривая на меня. Я не могу его выручить, я не знаю, о чем речь. Я только вдруг каким-то чутьем догадываюсь: нам предлагают нечто особенное и, возможно, не стопроцентно законное. Мне известно это выражение лица Костика, когда светит большая выгода, сопряженная, однако, с некоторым риском. Он не любит риска, но любит выгоду.
- Как ты думаешь? - спрашивает он меня, закончив свою речь (я догадываюсь о смысле вопроса).
Отвечаю осторожно:
- Надо бы все взвесить.
Щирый, с трудом усмиряя голос (дело все-таки келейное), изумляется, негодует и, кажется, грозит пойти в другое место с этим предложением. Костик пугается, поднимает руки, смотрит на меня почти умоляюще.
- Да нет, - говорю я. - В принципе, думаю, стоит согласиться. Но некоторые пункты все-таки оговорить отдельно.
Щирый хлопает ладонью по бумагам: о чем речь, тут основное, а некоторые пункты - всегда пожалуйста, в любое время!
Костик ставит свою подпись.
И я ставлю свою подпись. Так Щирый захотел. Я глянул на Костика, он кивнул: подписывай, это бумажка особая, на ней - можно.
Так я превращаюсь из человека, который в курсе, в человека, который ставит подпись. Большая разница.
Приступ кончился неожиданно, как и начался: прощаясь, Щирый начал рассказывать анекдот. Я понял охальную фразу, которой он венчался, а потом и все остальное: Щирый рассказал еще три или четыре анекдота.
- Дай-ка еще раз посмотреть, - сказал я Костику, когда мы проводили Щирого.
- Обойдешься, - сказал он, засовывая бумаги в сейф. - Некоторые документы лучше сразу забыть. Но помнить! - поднял он палец.
И поэтому я о содержании этих бумаг узнал гораздо позже.
10
Вечером я позвал друга Мокшина, чтобы напиться с ним и рассказать о том, что со мной происходит. Но, пока собирался, он вдруг сам пустился в излияния:
- Хочешь, скажу тебе всю правду? Никому не говорил, учти. Почему я ушел из спортивной ходьбы? Почему не женат? Почему только на север летом уезжаю, каждое лето, ты заметил?
- Заметил.
- Рассказать?
- Расскажи.
- У меня аллергия на собственный пот.
- Это бывает?
- Бывает. Мама за мое здоровье боялась. Форточки наглухо закрывала и постоянно лоб щупала. Не вспотел ли. Больше всего этого боялась. Я злился. Не понимал, что материнское сердце чуяло, откуда мне беды ждать. А с подросткового возраста сыпь замучила. Под мышками, в паху, а иногда везде. В аллергологический центр возили, исследовали. Долго ничего не могли понять. Я уже вырос, ходьбой начал заниматься, сначала ничего не было, организм, наверно, перестраивался. А потом опять началось. Опять всякие центры, клиники. А один старичок, простой терапевт, никакими анализами не интересовался, только поспрашивал. И посоветовал: попробуй не потеть. Так оно и выяснилось.
- То есть стоит тебе…
- Вот именно! Стоит вспотеть - сыпь. Ну, если не очень обильно, то еще ничего. А если настоящий пот - все, сыпь. Ты пей.
- Сам пей. Вечно отлыниваешь. Вспотеть боишься? Значит - и Прибалтика, и все остальное…
- В Прибалтике прохладно. А работа у меня теперь такая, что потеть не приходится. Машина с кондиционером. Квартиры показываю только с лифтом, никаких пятиэтажек!
- А при чем женитьба?
- Семья - это неизбежный пот. Дети, хозяйство. Гвоздь забить - вот и пот.
- Ясно. А с женщинами?
- Там пота нет. Я нежен и медлителен. За это и обожают.
- Да…
- Что да? Ты хотел своими симптомами похвастаться, а у меня, как понимаешь, вся жизнь - симптом.
- От этого не умирают.
- Неизвестно. Я себя все чаще плохо чувствую. Ладно, хватит о грустном.
И Мокшин в виде анекдота рассказал о трудном клиенте, какой-то административной шишке провинциального масштаба.
- Они все сейчас этим увлеклись: квартиры в Москве скупают. Или детей селят, или вообще квартиры пустые стоят. Деньги вкладывают. Или столичную старость себе готовят.
"Столитьную", сказал Мокшин. У него странный дефект речи: "ч" звучит как "ть". Другие шипящие тоже мягче, но все-таки без явных искажений.
- Этот тюдак, - рассказывал Мокшин, - отень интересно понимает престижность. Показываю ему дом, тюдесный дом на Ленинском, до Воробьевых гор пятнадцать минут пешком, тего ж больше желать? А он спрашивает: "Кто тут живет?". Я: "В каком смысле?". - "Из знаменитостей кто тут живет?". Оказывается, два его приятеля, губернаторы Пензы и Самары или Сызрани и Тамбова, не помню, купили квартиры в домах, где у одного артист А. живет, а у другого поп-певитька Б. Вот и мой клиент хотет, тьтобы обязательно кто-то жил из знаменитостей! Представляешь дурака? Ну, нашел я ему такой дом, на Сухаревке, там артистка эта, тьфу ты, сам уже фамилию забыл, ну, в фильме этом играла, - и Мокшин назвал телевизионный многосерийный фильм про колхозную жизнь тридцатилетней давности. - А он говорит: "Нет, это не знаменитая!". Хорошо. Тратю время и кровные денежки, покупаю у пиратов компьютерный диск с адресами и телефонами всех московских знаменитостей, живых и мертвых, узнаю, где тьто продается, нахожу дом, в котором жили в разное время Гиляровский, Дзига Вертов, а сейтяс живет М., - Мокшин назвал фамилию очень хорошего и очень известного писателя. - Так это тютело меня спрашивает: "А это кто?". Зато сегодня сам приволок меня в один дом, захлебывается от радости и критит, тьто тут В. живет! Ты знаешь В.?
- Нет.
- В., деревня, великий эстрадный имитатор, певец, пародист, хохмать и все такое! Вся страна знает.
- Я не знаю.
- И я не знаю. Но он хотет тут квартиру. И он ее полутит. И я ему даже не скажу, тьто отопление в этих домах дрянь, тьто последний ремонт был сорок лет назад, а нового не предвидится! Он хотет - он полутит!
Мокшин рассказал о своем, я о своем. Он выслушал. Спросил:
- Говоришь, само прошло?
- Да. Само собой. Слушал анекдот и вдруг начал понимать.
- Матерный?
- Да.
- Я всегда говорил: если кто тего не понимает, надо объяснять матом! Просто слушал, без эмоций?
- Злился. Человек очень не нравится.
- Уже яснее! Завелся, разозлился, адреналин пошел. Слушай мой совет: тебе надо сделать то, тьто раньше никогда не делал. Встряхнуть организм, поставить его в необытьные условия. Я не знаю… В сафари поучаствовать. На Эльбрус залезть. К тибетским монахам поехать.
- Не хочу.
- Это и хорошо! Тьто хотется - то вредно как правило.
Упоминание о тибетских монахах неожиданно переключило мои мысли сначала на сына, а потом на Книгу Иова. Я спросил:
- Ты Библию читал?
Мокшин сразу соскучился.
- Ну, титал.
- А Книгу Иова?
- Да все титал. Тебя замутил вопрос: за тьто? Или: потему жизнь так несправедлива? Не утруждайся! Жизнь такова, какова! Как Бог устроил или кто-то другой, без разницы. За тьто на теловека кирпить с крыши упал? Именно этот кирпить, именно в это время, именно на этого теловека? Ни за тьто! Так полутилось!