- Хорошо! - похлопали его. - Orosz хорошо. Magyar хорошо. Киванок!
Тогда он крикнул:
- Гусев! Пьем за Гусева!
- Гусев хорошо, - ответили ему. - Libugus? Gans?
- Нэм! - замотал он головой. - Орош Гусев!
- Эмбер? А тэ барат?
- Игэн, игэн, - кивал он, обходя стол и состукиваясь с каждым. - За Гусева! За Гусева! За Гусева!..
- Такого в группе нет, - сказал на это Хаустов, вклинившись промеж мадьяр. - Кто такой? Э, как вас там?..
- ЗА ГУСЕВА!
Александр выпил и ухватил за глиняное ухо жбан. Он налил всем кругом и самому себе тяжелого вина. И Хаустову тоже - доставшего его стаканом…
- Так за кого я выпил? - не унялся Хаустов.
- За Гусева.
- А что за персонаж? Я вспомнил только одного. Из "оттепельной" ленты. Который от лучевки погибает-не-сдается. В исполнении Баталова. Не он? А кто тогда? Скажи.
- Зачем тебе?
С неожиданно библейской скорбью Хаустов ответил:
- Призван знать все.
- Ну - русский человек… Солдат.
- Какой войны?
- Локальной. Европейской. Забытой всеми.
- А отличился чем?
Визави меж обугленным агнцем пребывали они - соотечественники за границей. И все подмывало признаться, но в тот самый момент, когда он - а была не была! - рот открыл расколоться, как словно гора обвалилась.
Рок обрушился и задавил.
Александр! пытался!! перекричать!!! Проорать! То, что знал!! То немногое, что!!! Про подвиг! солдата!! который!!! Один! понимаешь!! и русский!!! ОТКАЗАЛСЯ СВОБОДУ ДАВИТЬ Вызов бросил Империи НА РОССИЮ ОДИН ТОЛЬКО ГУСЕВ Тот оглох тот моргал тот не слышал и не понимал по губам РОК Забивал Это нечто Рок по-венгерски Рок На разрыв Понимаешь Когорты И цепей И Аорты
И ба иба иба
и раб и раб раба
И БА И БА И БАРАБАННЫХ ПЕРЕПОНОК.
Назавтра оказалось 1-е Мая.
Праздничный день начался невыносимо ранним завтраком. К счастью, с томатным соком.
- А мужики, наверное, спали как убитые…
- Ты думаешь, не слышали?
- Откуда…
Комиссаров очнулся:
- Имело место безобразие?
- О, и какое! В духе рыцарских поэм, - сказала критик О***. - В роли трубадура, естественно, наш лидер…
- В любви он объяснялся, - перебила Аглая. - Шибаев ваш.
- Кому еще?
- А этой, прости за выражение… Иби. Ревел, как бык. Дверь высадил девчонке. Такое тут устроил - отель весь повыскакивал. А вы не слышали?
Место переводчицы зияло красным плюшем обивки. По правую руку от этой пустоты сидел лидер - нарядный, как жених. Он заправлялся с праздничным аппетитом. Свежевыбритый и почему-то с трехцветной венгерской бутоньеркой в лацкане.
Руководства на трибунах не было - да и самих трибун. Ни громкоговорителей, ни военного парада, ни линий оцепления - собственно говоря, самого праздника в привычном смысле не было тоже.
День был ветреный и серый. Будничный по календарю: четверг.
Ощущая себя телом инородным и в этой связи подняв воротник пиджака, Александр бессмысленно шагал вперед по мостовой чужого города в составе творческой группы, которая в День международной солидарности трудящихся, по инициативе ночного буяна Шибаева, приняла участие в нестройном и блеклом в смысле оформления продвижении сегедцев по бульварному кольцу имени Ленина.
Шествие несколько оживляло музыкальное сопровождение в лице баяниста. Выпросив перед выходом стакан, он играл и пел на ходу из времен своей допотопной фетровой шляпы, которую надвинул по уши:
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей,
Человек проходит, как хозяин,
Необъятной Родины своей…
- Не в ту степь, Геннадий Иваныч! - прервал его за руку Комиссаров. Сделай чего-нибудь интернациональное.
- Заказывай, хозяин… Чего? "Бухенвальдский набат"?
Комиссаров поморщился.
- А то гимн могу.
- Какой?
- Демократической молодежи мира. В темпе марша.
- Слова знаешь?
- А то!
- Тогда давай…
Дети разных народов,
Мы мечтою о мире живем.
В зги грозные годы
Мы за счастье бороться идем…Песню дружбы запевает молодежь,
Молодежь, молодежь.
Эту песню не задушишь, не убьешь,
Не убьешь, не убьешь!
- Девчата, парни! Подхватываем! - и Комиссаров сам подхватывал, пытаясь вызвать энтузиазм.
Но этих слов уже никто не знал, и гимн - вполне актуальный, если переосмыслить - в одиночку сошел на нет:
Помним грохот металла
И друзей боевых имена.
Кровью праведной алой
Наша дружба навек скреплена…
"Веселые ребята" сначала курили, затягиваясь из рукавов, а потом уже в открытую, заодно притрагиваясь сигаретами к разноцветным шарикам над "звездочками". Шарики громко лопались к восторженному негодованию носительниц, которые тут же из остатков надували пузыри и разбивали с треском о лбы друг дружке.
Они вышли все к той же Тисе, через которую за полстраны отсюда неделю назад въезжали в Венгрию. Лишившись смысла государственной границы, река если и взволновала, то только как приток полноводного, еще предстоящего им Дуная. Повернувшись к реке спиной, группа свернула бумажные флажки обеих стран, а Геннадий Иваныч сомкнул свой инструмент и взвалил за спину.
Обратно шли по тротуару.
Ветер на мостовой подхватывал облатки из-под чуингама, перекатывал по мостовой бумажные цветы, перемещал окурки и завязанные нитками разноцветные резиновые пупки так и не родившегося праздника.
За время отсутствия у колоннады отеля припарковался "Мерседес-бенц".
Сквозь серость дня между прозрачных его глаз засверкала хромом рыцарская решетка радиатора. С парой припаянных подков она была увенчана знаменитым символом - тремя мечеобразными лучами, распирающими ребристый полый круг.
- Правительственный, что ли? - спросил Шибаев.
- Частник, - ответил Хаустов.
Мужская часть группы обступила, а затем и облепила черный лимузин, как в разбитом зеркале, фрагментарно отражаясь лакированными поверхностями и металлическими деталями. Стекла были затененными.
- Вот это я понимаю! - сказал Шибаев. - У Леонида Ильича такой же. Ильич, он это дело уважает… Хорош, хорош. У мэра белокаменной есть тоже, но тот поменьше будет да и цветом подгулял.
- Ну, Брежневу, допустим, подарили, - сказал Хаустов. - А этот где достал?
- Надыбал где-то. Даром, что ли, Промыслов.
- "Образцовый коммунистический город". А мэр - на "Мерседесе"…
- Ну, а чего? Красиво жить не запретишь, - проявил Шибаев пермиссивность. - Нет, до чего ж хорош! А нагрузился-то чего? Купец, наверное?
В заднее стекло изнутри упирался рулон ковра, а сиденье было до потолка забито какими-то картонками. Под этой тяжестью машина оседала, имея над бампером опознавательный знак "D".
- Да, коммивояжер…
- Фриц, что ли?
- Западный, - уточнил Хаустов. - Комиссаров! Разъясни своим гаврикам на тему "У советских собственная гордость". А то вон уже стекла захватали.
Комиссаров вмешался в оргию низкопоклонничества:
- Давайте, ребята, кончайте. Дети, что ли?
Прижимаясь щеками к правому переднему стеклу, ребята восторгались:
- Ну, Бундес! Двести двадцать выжимает!
- Не колеса, бля… Ракета!
- Как раз с ракетами, ребята, - сказал им Комиссаров, - перевес на вашей стороне.
Солист выплюнул жевательную резинку:
- Без демагогии нельзя?
Нахваливая технику противника, "Веселые ребята" поднялись в отель. Привратник уже первым протягивал руку ударнику.
Хаустов заметил:
- Смотри-ка, голову поднимают. Уже и в джинсы влезли, как один. Подраспустил ты группу, Комиссаров.
- Тлетворное влияние.
- Противодействуй.
- Что я могу? Один в поле не воин…
Под радужным светом люстры и в окружении "звездочек" в фойе сидел замотанный в длинный шарф небритый усач - расстегнутое черное пальто и тощая авиасумка "MALEV" на коленях. Усач поднялся начальству навстречу и сказал по-русски:
- С праздничком, товарищи! Ваш гид и переводчик отныне до конца. Шибаев растерялся:
- Как это переводчик? У нас уже есть!
- Теперь я за нее.
- А она где?
- В Будапешт отозвали.
- Кто посмел?
Переводчик развел руками.
- Не могу знать. Наверно, муж.
- Муж-обьелся-груш… А разве она замужем?
- Понятия не имею. Она не из "Ибуса". По другой линии. Практикантка что-то в этом роде.
- Ты, значит, профессионал?
- Скромность, конечно, украшает, - улыбнулся переводчик. - Но эта моя жизнь. - Дорога Номер Пять.
- Что за дорога?
- А вы не знаете? Е-5! Трасса Запад-Восток. Которая от Британских островов через Европу до самого Стамбула.
- Ишь, какой важный, - продолжал нарываться Шибаев.
- Конечно, я обслуживаю только наш отрезок. Но в бюро они меня так и называют - Человек-дороги-номер-пять.
- Ладно, Человек… Ты-то, надеюсь, не замужем?
Сверкнув глазами гневно, переводчик рассмеялся шутке начальника поезда Дружбы. После чего добавил:
- А для друзей я просто Золтан.
Праздновать начальство убывало на озеро Балатон - по приглашению советского посольства в Будапеште. На прощальный прием в шибаевскую "сюиту" пригласили всех, помимо дауна и "звездочек" до шестнадцати.
- Воздержусь, - сказал с кровати Александр. Заложив руки под голову, он изучал эротов.
- Уклоняешься? - Комиссаров выключил бритву. - К тебе что, Хаустов приставал?
- Да вроде нет.
- Кризис у него на сексуальном фронте. Сам же видишь: на грани прободения человек. К тому же и без дела застоялся. Можно понять. А в этого быка я бы и сам охотно… чем их там в Испании кончают? Бандерильями?
- Шпагой.
- Приходится считаться, тем не менее. Фигура. Имеет выход, говорят, на Самого.
- Видеть эту рожу не могу. Пить тоже.
- Что ж, ты - стрелок вольный. А мне придется. Хорошо хоть средство самозащиты есть… У кого что, а у меня желудок на этой работе полетел. А ведь в армии так гвозди мог переварить. - Комиссаров выдавил в стакан французский "жель", размешал древком красного флажка и выпил.
- Очки мне надевать? Фонарь, по-моему, прошел.
- А венгры предусмотрены?
- Наверно, будут.
- Лучше в очках. И это… рот у тебя белый.
Комиссаров вымыл губы и надел зеркальные очки.
- Так и быть, уклонист. Оставайся. Чем собираешься заняться?
Александр фыркнул.
- Онанизмом.
- Что лучше, кстати, чем искать на жопу приключений. К тому же, за кордоном. Если без изысков, конечно. В умывальник по-солдатски.
- Спасибо, патер.
- А кроме шуток?
- Я откуда знаю? Схожу орган посмотрю.
- Ты не католик, случаем?
- Нет, не католик. Но двенадцать тысяч труб!..
- А потом?
- Может, в кино. Напротив.
- На "Клюта"? Он же по-венгерски.
- Субтитры по-венгерски. Он по-английски.
- А ты что, понимаешь?
- Да как-нибудь. Не нервничай. ЦРУ здесь нет. Домов терпимости тоже.
- Ну, за тебя я в этом смысле не волнуюсь.
- Отчего же?
- А характеристику читал, - отшутился Комиссаров. - Морально устойчив, политически выдержан.
- А здесь не все такие?
- Ох, Андерс, Андерс… Ключ внизу оставь.
Он вышел.
Александр поднялся. Расщелкнул бритву и выдул в раковину чужую щетину. Подумал и обтер одеколоном сетку.
Лицо его в зеркале не отражало ничего.
Перед выходом он вынул из сумки свой парижский плащ. С Москвы не надевал - со дня отъезда. Из непробиваемого ветром габардина на шелковой подкладке и с мужественными погончиками.
- Just a moment, sir! - задержал его дежурный с бакенбардами а ля Кошут. Он вынул из-под стойки книгу в изношенной газетной обертке. - I was asked to pass it over to mister Anders.
Александр пролистал - ни записки, ничего.
- Something else, may be?
- Iʼm afraid itʼs all. Very sorry.
Привратник открыл ему дверь. "Мерседес" за колоннами отсвечивал газовым заревом.
Он поднял воротник плаща и повернул направо.
Собор ему не открылся.
Все двенадцать тысяч труб молчали за дверью, запертой, возможно, по причине светского праздника.
Рядом было нечто вроде амфитеатра. Современного - для представлений на открытом воздухе. Он взошел по ступеням на самый верх и опустился на камень. Сидел и смотрел на пустую арену и собор. Единственный был зритель.
Он вынул свою книжку. Сорвал газетный супер, скомкал и отбросил. Это был сборник рассказов. На серенькой обложке условный урбанистический пейзаж и алые слова названия.
Крестиком в оглавлении она отметила текст под названием "Жизнь хороша еще и тем, что можно путешествовать".
Наверное, произвел впечатление.
На тему о паломничестве был рассказ. Один вполне нормальный юноша, к тому же и скрипач, без всяких видимых причин вдруг заподозрил, что он автор неслыханно чудовищного преступления - особо тяжкого. Он выезжает к месту злодеяния, но до причин не доберется никогда, увязая в их последствиях, как в янтарной, прозрачной и вневременной слезе, пролитой, может быть, самим Всевышним… погибая этаким обреченно-суетным комариком, раздувшимся то ли от крови, то ли от избытка самомнения. А в путешествии он застревает еще и потому, что вынужденно едет без билета…
Представляя все это под взглядом светло-синих глаз, Александр перечитал свой текст.
Под последней фразой был телефонный номер.
Он был написан на нижнем поле страницы мелко, легкими касаниями. Как будто с целью остаться незамеченным. Карандашом - чтобы, заметив, можно было бы стереть без ущерба для белизны.
Во всей книге больше ничего. Ногти следов не оставили, запах выветрился, дыхание испарилось.
Только этот номер.
Мощеные улицы старого сердца города были пустынны. Из знакомого кафе он позвонил в Будапешт. После паузы замешательства мужской голос лет пятидесяти, но уверенный и полный спермы перешел на английский:
- Iʼm afraid Ibi is out until next week. Who is ringing, please?
- Oh - just a friend.
- Would you like to leave a message, or can I ask her to ring you back.
- No, itʼs all right. Iʼll call her back.
Голос задал еще один вопрос - без уверенности:
- Is it you, Timothy?
- Certainly not, - обиделся Александр и положил трубку. Официантка подмигнула ему, как своему:
- Love story?
Сотню на чай при этом не взяла. Удержав свою привычную двадцатку, вернула сдачу.
Он купил билет в кино. Сеанс начался полчаса назад, до следующего было много времени. Убивая его, как и всю свою жизнь, он сидел в сквере на центральной площади с названием Szechenyi. Вытянув скрещенные ноги, сжав в шелковой изнанке карманов кулаки и погрузившись под торчащий воротник.
Сквозь оперившиеся ветви сиял фасад отеля "Tisza".
За импозантным балконом номера Иби света не было.
Он услышал женщину. Каблучки, коленями отталкиваемый шелест плаща, а под ним оглушительный шорох натянутого нейлона, перетираемого ляжками. Она дошла до его скамьи. Остановилась. Села с краю.
- Excuse me… Have you got a cigarette?
Он взглянул над воротником. Это была Мамаева, которая поразилась:
- Ты?
- Я.
- Не узнать! Подумала - француз. Вышел на поиск ночных приключений?
- Просто гуляю. А ты?
- А я не просто. Можно у тебя стрельнуть?
Он вынул руку из кармана, сунул под плащ, под полу пиджака и вынул мягкую пачку американских. Вытряхнул и поднес - белым фильтром вперед. Обслужил огнем. Накрашена Мамаева была эффектней, чем обычно.
- Мерси. Ты, говорят, писатель…
- Любишь читать?
- Кто же не любит.
- А кого?
- А все, что переводят. Не с монгольского, конечно…
- А из наших?
- Ну, Достоевского там, Чехова… А вообще я больше западную. Еще в приюте всего Золя и Мопассана прочитала. Жорж Санд, конечно. Но любимой книгой моей была, знаешь, какая? "Нана". Читал?
- Лет в тринадцать. Не увлекся.
- Что ты… Меня, так всю перевернула. Всего, конечно, я тогда не понимала. Золя, хоть и не Чехов, но главные вещи тоже затемнял. Но жизнь в романе была яркая, как праздник. Решила - буду, как Нана. А что?
- Ничего.
- Не всем же делать жизнь с товарища Дзержинского. Или кто там у них сегодня положительный герой? А я решила с куртизанки. С великосветской. Раз уж прямо с девочек к вашему хую приручили… - Она засмеялась - как бы с циничным вызовом. - Осуждаешь, писатель?
- Нет. Нормально…
- Ах, нормально? - рассердилась Мамаева. - А напиши мою историю! Что было дальше. Рассказать?
Он сдвинул рукав с часов и покосился.
- У тебя свидание?
- Билет в кино.
- На "Клюта"? Я смотрела.
- И как?
- Хороший фильм. Но я бы рассказала, чего там не увидишь. Если, конечно, хочешь.
- Рассказывай, чего ж…
- А может, ко мне пойдем? Повыгоняю своих сикушек, а ты бы "Московскую" мою принес. Если осталась… А?
- Прости, но… После фильма?
- Ладно! Блядь из Нью-Йорка интересней. Понимаю. К тому же, ты меня уже познал. Не соблазняет? А почему такая, знаешь? Ты думаешь, рожала? Нет. У тебя сколько было женщин?
- Не считал.
- А все-таки?
- Ну, тридцать, сорок…
- А у меня одних хуев три тысячи. Поэтому.
- Три тысячи?