Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - Сергей Юрьенен 8 стр.


Он оставил дорогу и поднялся к подножию.

Это было кладбище. Дощечки были натыканы вместо крестов. Он сел на корточки. На камнях имена были выписаны масляной краской, а на дощечках просто послюнявленным химическим карандашом: Иванов, Петров, Сидоров

Женских не было. Но не это поразило, а возраст покойников. Их юность. Под камнями, под суглинком азиатским разлагались русские парни - все до одного моложе Александра. Он стал записывать фамилии, но их было слишком много. "Трудовой фронт" здесь отнюдь не только газетное клише. Ограничившись этой заметкой, он поднялся, постоял, перекрестился и вернулся на дорогу.

Перед входом в Энергетик он разминулся с "Волгой" легкого на помине начальника строительства. Лобовое стекло новенькой машины было в трещинах рикошет камней, стреляющих из-под колес. Пристегнутый ремнем безопасности Москвин - яйцевидная голова и лицо римской статуи - смотрел прямо перед собой. Осторожничая в виду неровностей, шофер вывозил этого фанатика прогресса под сень струй - в огороженный и охраняемый милицией оазис, который местные низы, конечно, называли "Дворянским гнездом". Туда им переместили тень, пересадив деревья из уничтоженных кишлаков. Место под солнцем в этом адском пекле каждый мог найти, а вот тени здесь жизненно не хватало. Не говоря о том, что воздух товарищ Москвин загрязнил в сорок раз выше допустимой нормы: добыты на него и эти данные.

Над Энергетиком, на восточном окоеме долины, засветился выписанный лампочками профиль огромной лысой головы с лозунгом под ней: "…ЛАВА ПАРТИИ!"

Электричества на идеологическую работу здесь не жалели, но налицо был дефицит "лампочек Ильича".

Карьеры, свалки и бараки скрылись за блочные дома главной улицы конечно, тоже Ленина. Трудящиеся за окнами ужинали и выпивали. К месту проживания на центральной площади Александр подходил в свете аргоновой вывески. В этой Богом забытой дыре она полыхала синим огнем на трех языках: МЕХМОНХОНА-ГОСТИНИЦА-HOTEL.

Дежурная окликнула:

- Товарищ Андерс! Телеграмма вам.

Он вернулся к стойке, закурил и мизинцем разорвал бумажную перепонку. Прочитал текст и посмотрел на девушку. Это была азиатка, перекрасившая себя в рыжий цвет.

- Уезжаете?

Он кивнул.

- В Душанбе?

- Нет.

- Домой в Москву?

- Еще дальше.

- Уж не в Париж ли?

- В Венгрию.

- Не может быть!

Он показал телеграмму. Что отъезд поезда Дружбы назначен на 21-го апреля.

- Везет же некоторым! - В сердцах она защелкала на деревянных счетах. - Тем более что венгры - любимый мой народ.

- Вы их знаете?

- Не знала бы, не говорила.

- А откуда?

- Вот журналисты… Ну, знакомый был. В Душанбе мне повстречался. Нападающий из сборной по водному поло. Венгры, они на наших смахивают. Скуластые, чернявые и смуглые. Но будут покультурней. Европа! Прилетели, всухую разгромили, сердца поразбивали и домой. Адресок, между прочим, оставил. Приезжай, говорит, в Будапешт, он красивей Парижа. Конечно бы, поехала, только кто меня пустит? А вам вот и на цифры везет… Двадцать один с вас рэ.

Окно он не закрывал, и книга на столе снова покрылась слоем белой пыли. Это был "Коран" в переводе Крачковского. Из местной библиотеки, которая уже закрылась. Гостиничным полотенцем он обтер черный том и спустился. Крашеная мадьярофилка возвращать за него книгу не захотела, но сказала, где живет библиотекарь Зина. Он пересек площадь и в темноте за домами вышел на свет женского общежития - последнего здания перед горой.

Ему открыла азиатка - маленькая, как подросток. Зина была дома, но в данный момент занята. Его привели на кухню. На подоконнике в стеклянной баночке стоял колючий букет - из игл дикобраза. На столе развернутый номер "Иностранной литературы", пепельница с окурками и бутылочка лака для ногтей. "Вы садитесь". С "Кораном" в руках он сел на табурет. Но тут же и отпрянул - стена за ним тряслась. Девушка улыбнулась: "У Зины парень… Вы думали, землетрясение?" Шелковый узбекский халат на ней был перетянут в талии. Она села нога на ногу и задернула колено. Она была босиком. Миниатюрные ступни. Похожая на китаянку, она оказалась учительницей русской литературы. "А вы, я знаю: журналист из Москвы. Надолго к нам?" - "Завтра улетаю". - "Так быстро? Жаль. Не узнаете, как живет здесь молодежь". - "А как она живет?" - "А так, как лично я не могу", - обращала выразительные свои глаза Гульбарг (но можно Гуля) на стену, за которой ухала, оказывается, не только библиотекарь Зина, проваливаясь под напором проходчика Аслама, но и еще две пары на панцирных сетках. "Уж лучше, сказала Гуля, - заниматься онанизмом". Стилист, он был шокирован не только откровенностью. Конечно: сексологию мы изучали не по Фрейду; все же словесница должна бы знать, что в девичьем ее случае уединенная активность к ветхозаветному Онану и богоборческим его извержениям отношения не имеет. "Мастурбацией, - поправил он, не акцентируя. - А на отдельную квартиру есть надежды?" - "Ха! К климаксу, возможно, и дадут… Но и отдельная проблему не решит". - "А что решит?" - "Не знаю, - сказала Гуля, вынимая из шкафчика бутылку узбекского портвейна. - Немного нежности, быть может?"

Через час у себя в номере Александр отмывал ее кровь, надеясь, что не девичью. Зеркало, в которое он избегал смотреть, отражало его насупленное лицо. Конечно: какое дело нам до радостей и бедствий человеческих? нам, странствующим по казенной надобности? И все же было нехорошо. Паршиво. А Душанбинской фабрики "Памир" и вовсе гнусен. Отбросив окурок, зашипевший в раковине, он влез в ванну и опустился по горло. Даже нетронутое солнцем тело его как-то посмуглело, а уж руки - черны были по локоть.

Стройка грохотала по ночам, и по привычке заснул он в ванной, где было тише. Прямо на эмалированном дне.

В семь утра на главной площади, где между плитами росла трава, а бетонные чаши цветочных клумб были превращены в гигантские пепельницы, Александр поднялся в автобус и страстно попросил Аллаха, чтоб тормоза не отказали на перевале с названием, в котором слышалось ему нечто гулаговское: Чермозак.

Путешествие за границу началось.

В Душанбе вокруг здания аэропорта таджики в ожидании местных рейсов дремали лежа в тени ограды летного поля. Укрывшись за выгоревшими кустами, два-три пассажира, подстелив вытертые коврики, творили намаз. Один старик, накрывшись полами халата, лежал в галошах и подштанниках в замусоренном фонтане - прямо на солнце.

После полудня Александр оторвался от взлетной полосы столицы Таджикистана. Рейс обслуживал местный экипаж - пилоты, стюардессы и неулыбчивый человек, одиноко сидевший в хвосте. На нем была аккуратная голубая рубашка с короткими рукавами, а между ног расстегнутая кобура: чтобы без промедления всадить в затылок пулю возможному угонщику.

Вознесясь над вершинами самых высоких гор, Александр расщелкнул ремень и откинулся в кресле. Закрыл глаза и снова вверил себя чужому Богу. Не то, что был такой уж трус. Но ценность жизни вдруг возросла. До слез обидно разбить ее об сверхдержаву, не побывав ни разу за пределами.

Самолет взял курс на столицу СССР.

Там, в Москве, все это и началось - еще в январе.

В писательском клубе, куда, по праву новопринятого члена Союза писателей, захаживал Александр - с любопытством, еще не всецело побежденным отвращением. С тех пор, как он оставил свое литературное подполье и вылез в "мир людей", где стал отчасти даже преуспевать по принятым стандартам, возникло у него и начинало становиться уже привычным чувство изнурительной истомы - как накануне рвоты. Этому сопротивлялся он, как мог, считая за симптом инфантилизма и неготовности к доставшейся ему реальной жизни - как она есть.

Однажды Александр, скрывая обозначенное состояние под затененными стеклами очков и латами своей всецело западной одежды, находился в клубном кафе. За одиноким своим "эспрессо" он, как и все здесь, курил сигарету за сигаретой.

Какой-то персонаж подошел со своим кофе к его столику и, испросив разрешения, сел. Человек был более чем скромно одет. Лицо его, выбритое отечественным лезвием "Спутник", уже защетинилось и было несколько землистым от явной суеты и недосыпа.

- Комиссаров, - сказал он просто. - Новый ваш инструктор по молодой литературе. А вы ведь Андерс?

- Андерс, - ответил Александр.

- Фамилия своеобычная.

- Да и у вас.

- И не говорите! - согласился человек по фамилии Комиссаров. - Из-за слова "комиссар" приобрела специфическое значение. А на самом деле никакого отношения! Ни к наганам, ни к черно-кожаным курткам, и уж тем более к троцкистским - скажем так - носителям всей той конкретики. Н-ничего общего. Стародавняя российская фамилия… Тогда как ваша указывает где-то на норманнское происхождение?

Александр смутился:

- Вот именно: где-то…

Стопроцентно русским генезисом, столь важным в кругах этой их литературы, он похвастаться не мог. Но неожиданно это поставлено было ему даже в заслугу:

- А говоря иначе, на варяжское?

Из норманнского племени варягов, по преданию, происходили русские князья. Вот с этой точки зрения Александр настолько о себе не думал, что слегка поперхнулся своим "эспрессо".

А Комиссаров, отхлебнув из чашечки, сунул руку в карман своего пиджачка советского покроя и вынул оттуда вместо ожидаемой пачки, одну лишь сигарету, слегка погнутую. Глядя, как он потрясает спичечным коробком перед тем, как извлечь спичку, Александр осознал природу расположенности к этому человеку. Не этой, не столичной, тем более не клубной реальности был человек продуктом. Кругом все были одеты с тщанием, с тщеславием и в заботе об укреплении эго, а этот Комиссаров кое-как. Причем, не только к своей наружности, но и к сокровенному себе относился с альтруизмом - судя по утомленной озабоченности как бы военно-полевого лица - твердо очерченного, с вороненым отливом скул, впалых щек и надежного подбородка. Наружность провозглашала - что бы это в наши дни не означало - некий идеализм.

Пустив в сторону дым скверной сигареты, Комиссаров сказал:

- Я вот к чему. Хотите съездить в Венгрию?

С отсутствием и тени задней мысли утомленные глаза смотрели на Александра, который из всех вариантов ответа выбрал интонацию наименее заинтересованную:

- Отчего же? можно.

- Где-то по весне. Сезон подходит?

- Вполне.

- Дело в том, что нам спустили к исполнению. Под юбилей событий отправить к венграм поезд Дружбы. Столичной молодежи. От каждого района по группе, и вдобавок, чтобы не в грязь лицом - ну как бы элитарную. Творческую. Вот ее и формирую. Все жанры вроде бы уже представлены, а с литератором проблема.

- Их две тысячи в Москве.

- Со средним возрастом под семьдесят? Да их пора душить подушкой во имя возрождения родной словесности. А вы ведь самый молодой в столице. Я давно за вами наблюдаю. И не только как за автором. Молчите выразительно, и я бы сказал, содержательно. На собраниях в ЦДЛ. Невооруженным глазом видно: человек серьезный, с ним работать и работать… - Инструктор по молодой литературе посерьезнел. - Итак! Я вас включаю в список. Стоить будет восемьдесят рэ, вторую половину платит профсоюз. По силам? Тогда готовьте характеристику.

- Какую?

- А на выезд. Политически подготовлен, морально выдержан… Стандартную. Только чтобы с формулировкой: Рекомендуем к поездке в Венгерскую Народную Республику.

По совету динамика Александр посмотрел в иллюминатор. Горы кончились, но они еще были в Азии. Под крылом Аральское море сверкало ртутью, широко и влажно сияя берегом. "Гибнет наше море", - сказал за спинкой кресла таджик. Сосед его отозвался: "У нас, в Эстонии, думаете, лучше?"

Оба говорили по-русски, каждый со своим акцентом…

Империя!

Ежемесячник, где работал Александр Андерс, имел в патриотически настроенных кругах космополитическую (то есть, дурную) репутацию за то, что печатал не только русских авторов, но главным образом иноязычных - из "республик". В переводе. Радиус действия был у этого толстого журнала всесоюзный и назывался он "В СЕМЬЕ ЕДИНОЙ" (сокращенно: "ВСЕ"). Попал туда Александр не потому, что был таким уж страстным поборником "дружбы народов" в лоне "семьи единой", а скорее, в силу своей фамилии. Из-за нее другие журналы, наблюдавшие чистоту редакционных рядов, в трудоустройстве ему отказали. А "ВСЕ" - напротив. Взял.

"Анатомия - это судьба", - прочел университетские годы Александр у Фрейда. О том, что судьбой способна обернуться и фамилия, мать предупреждала его еще в шестнадцать лет, когда он получал свой внутренний паспорт. "Не понимаешь ничего! - сердилась мать. - Возьми я тогда, в тридцать седьмом, фамилию твоего отца, ты бы и не родился вовсе. Отправили бы вслед за ним, как дочь врага народа, и поминай, как звали. Иди и запишись Гусаров. Все дороги перед тобой открыты будут!.." С острым чувством унижения он пообещал ей записаться на фамилию отчима, но в паспортном столе милиции раздумал и остался тем, чем был: сыном погибшего в канун его рождения отца. Последним представителем эмигрантов из ниоткуда, когда-то возлюбивших империю Российскую и взявших курс на Петербург.

Сто лет спустя от предприимчивого рода этих паломников в страну Востока не осталось никого, кроме Александра - литератора хотя и русского, но с первых шагов на поприще попавшего в "космополиты" и обреченного на журнал "В СЕМЬЕ ЕДИНОЙ" ("ВСЕ").

К нему там, кстати, относились хорошо. Настучав в редакции характеристику на самого себя ("политически выдержан, морально устойчив"), он без проблем получил первые рекомендации для зарубежной поездки - ячеек профсоюзной и комсомольской. Однако Главный, о братской Венгрии услышав, внезапно впал в истерику с дрожанием рук, с непопаданием фильтра сигареты "Новость" в мундштук и с востребованием у секретарши Тани капель Зеленина после визита сотрудника.

- Не подписывает?

- Нет.

- Чем мотивирует?

- "Они по заграницам разъезжают, а мне в Энергетик некого послать".

- Да уж, разъезжают, - сказал начальник отдела Бовин (он же парторг журнала). - Сам так после своего Цейлона еще не обесцветился… Но ничего. Отхлынет. Старые большевики - вот те специалисты мордой об лавку. А он-то как раз подпишет. Это я знаю причину. Это Булат ему отказал. Туда ведь, в Энергетик, как в песне: только самолетом. А Булат не летает. Ты не знал? Не летает Булат.

И Главный подписал. Потому что Александр не был анемичным существом противоборствующего пола с внебрачными детьми и внеурочными регулами - как не имел по молодости и сердечной недостаточности. Потому что, все зная про "Аэрофлот", Александр тем не менее летал. Потому что перед Венгрией - пока суд да дело - обязался он посетить Энергетик и его всесоюзную ударную стройку и написать о героях интернационального труда.

Следующей рекомендательной инстанцией был райком ВЛКСМ. Выездная комиссия там собиралась по пятницам и под началом первого секретаря. Этот крутолобый босс иногда посещал в писательском клубе собрания литераторов, еще не вышедших из комсомольского возраста, - поэтов, в основном. Во весь голос требовал он от "тихих лириков" немедленной политотдачи, неизменно срываясь на непристойные вопли: "Всех вас на БАМ загоню!" У себя же в епархии, согласно Комиссарову, "превышал по части орального секса", круто склоняя подвластных комсомолок к своей перманентной эрекции - побочному эффекту синекуры. На комиссию Александр шел с известным замиранием. Однако райкомовская трудовая неделя с ее эрекциями и гратификациями завершалась, и там, в растленной атмосфере, в полуподвале, его дело за красным столом решилось мгновенно. Первый секретарь и не взглянул на него, передоверив одной из сотрудниц выездной вопрос, единственный (на который Александр тут же и ответил: "Янош Кадар"), после чего характеристика переместилась из одной папки в другую, а в понедельник он уже получил ее на руки - с печатью и личной подписью эротомана.

Оставалось взять райком КПСС с выездной его комиссией - стальной когортой "старых большевиков". На эту комиссию его обязан был сопровождать парторг первичной рекомендательной инстанции - журнала.

- Пробьем! - вселял оптимизм Бовин. - Ну, что сенильные мозги способны противопоставить? Допустим, фамилия насторожит. А мы им скажем: наша эта фамилия! Многонациональной России нашей, коей неотъемлемой частью является многострадальное карело-финское меньшинство, чухна и лопари, откуда, запомни, вышел твой дед, путиловский рабочий, стихийный большевик, который видел Ленина, а может быть, и Зимний брал… Не брал? Ну, может, Учредительное собрание там разгонял?

- Какое там! - печально-честно отвечал на это Александр. - В то время прапорщик "до победного конца" сражался с австро-венграми за Единую и Неделимую. За что Чрезвычайка питерская и сунула его потом в "Кресты"…

- Недоказуемо за давностию лет! Стихийного большевика проглотят! Архивов никто не станет поднимать, тем более что их, скорее, уже нет… А что еще? Излишне молод для условий заграницы? Пусть только заикнутся - уж тут мы им приложим по съемным челюстям. Что партия, мол, учит проявлять заботу по отношению к молодой, к тому же творческой интеллигенции, ожидая еще более высоких от нее свершений, а что же мы, товарищи? Когда еще французом сказано: "Загранпоездки формируют молодежь". Неужто ее до старости держать нам в камере обскура?.. Нет-нет, не так! Похерить. Обстоятельно и солидно: что как раз и нужно поддержать молодого и растущего бойца идеологического фронта в стремлении расширить духовный кругозор хотя бы до пределов социалистического содружества. Как сказано народом: путешествия формируют молодежь. И в данном случае поездка лишь на пользу в деле формирования будущего коммуниста, которому, по примеру дедов и отцов, еще предстоит проявить себя в условиях все обостряющейся борьбы идеологий и систем. Ничего, он им выдаст! К стенке припрет - их же догмами. Слова сами придут, а вместе и напор необходимый, потому что в данном случае цель бескорыстна и, как в 60-е, чиста, а ко всему вдобавок знал Бовин, что антисталинская глыба его тела, распирая кожаную куртку не только нажитым в застое животом, но и в плечах, еще не сдавших, биополем своим агрессивным усугубит неотразимую аргументацию. У, пауки… Но мы с тобой их не боимся. Задавим!

Сдав голубой пластмассовый подносик с остатками авиапищи, Александр шершаво потерся щекой о смятый подголовник и снова закрыл глаза. Во сне он пересек по воздуху отмеченную магнитофонным гидом границу Азии с Европой.

Над Сталинградом, объявленным торжественно и громогласно, он, весь в испарине, вернулся к бытию, но не успел. Шторку иллюминатора заклинило сбоку, и Волга, первая река Европы, и город ее герой - остались позади, а жаль.

Но тут же вспомнил: предстоит Европы река вторая и город Будапешт.

В канун отлета Александра в Азию их вызвали в райком КПСС.

Назад Дальше