Красивая и вполне современная версия учителя истории рухнула в одночасье, когда Сорокин завез на дачу голубей. Дом для отвода глаз построить можно, но голубей держат там, где живут. Там, где душой ты отдыхаешь. Можно любить одну женщину, а жить с другой. Но нельзя любить голубей, а ездить на Канары или Николину Гору. Это березниковцам было ясно. Учитель истории пару дней посопротивлялся, настаивая, что голубятня, мол, это тоже для отвода глаз, но, увидев, как Сорокин по-мальчишески голубей гоняет, как счастьем светится его лицо, согласился, что где-то его собственная версия хромает. И даже высказал предположение, что, видно, "антинародный режим Ельцина" настолько не заинтересован в борьбе с преступностью, что и прокурорским чинам зарплату платит мизерную.
Сорокин был человек закрытый. Во-первых, много знал. И давно. Во-вторых, он, в прошлом прожженный оперативник, а теперь чиновник высокого ранга, хорошо понимал, что лишнее слово - это не лишний кусочек золота, а лишняя опасность по жизни, которая когда-то где-то, но лягнет тебя. Только с Розой и Сеней - соседями напротив, он иногда позволял себе чуть-чуть пооткровенничать. Евреев он вообще не боялся, поскольку твердо знал, что они сами люди пугливые и никогда ничего сознательно не сделают, чтобы нажить себе врага. С ними, кроме того, всегда было интересно, поскольку по любому поводу они начинали спорить. А с этими было хорошо еще и потому, что они искренне восхищались его простотой и доступностью, а ему очень нравилась роль доброго сильного старшего брата. Роза при этом была язвительна и остроумна, совершенно не заискивала перед Леонидом Ильичом и, разумеется, не пропускала случая проехаться по поводу столь доперестроечного имени-отчества. Сорокин охотно похохатывал над ее репризами о его светлом будущем в случае возврата коммунистов, про себя отмечая, что Мюллер был прав - сыщики нужны при любом режиме. Как бы их ни величали по имени-отчеству. В худшем случае, можно вернуться на "оперативку". Туда его всегда возьмут.
Однажды на каком-то совещании по борьбе с экстремизмом, где обсуждалось очередное выступление баркашовцев и пассивность местного начальника УВД, неожиданно Сорокин, который не курировал это направление и потому обычно тихо дремал с открытыми глазами, вдруг вызверился, попросил слова и выступил в свойственной ему манере - резко, четко и с конкретными предложениями кадрового характера. Начальника УВД сняли с работы, губернатор края потом поднял скандал, Министр внутренних дел на Сорокина обиделся за наезд на его кадры, а некоторые сослуживцы стали посматривать на Сорокина косо - чего это он за евреев заступается. Сорокин пару недель на себя злился и к Сене с Розой не заходил, поскольку именно они были косвенной причиной столь необычного для него поведения. Просто во время того совещания он зримо представил себе, как эти недоучки-пэтэушники громят дачу его соседей, а вечно неунывающая Роза пытается загородить своим не в меру большим телом любимого Сенечку. И вообще, ему везло - он встречал хороших и умных евреев, хотя и привык с самого детства полагать, что таковых не бывает. Ну за очень редким исключением. Не любил он евреев тех, что записывали себя русскими. За трусость не любил. За предательство. Виноват - отвечай. Еврей - так и скажи. После относительно близкого знакомства с Розой и Сеней что-то изменилось в его представлениях о добре и зле, стало непривычным, и это его раздражало.
Когда злость на самого себя прошла и соседи-евреи были прощены, Сорокин почувствовал какую-то вину перед ними. За что на них-то злился? Тут ему как раз с родины привезли вяленой рыбы, и он в субботу к обеду пошел к ним. Сеня обрадовался гостю, побежал к холодильнику за пивом, а Роза принялась потчевать гостя накопившимися за две недели анекдотами. Сорокин всегда удивлялся ее подбору анекдотов: то тонких и ему не всегда понятных, то сальных, почти казарменных. Ну а то, как Роза материлась, - просто вызывало у него чувство уважения и иногда зависти.
Сорокин решил искупить свою вину. А как? Захотелось сделать что-нибудь такое, что для других делать бы не стал. Пооткровенничать. Не о работе, разумеется, - об одном говорить было нельзя, о другом, мягко говоря, и не хотелось. А вот о том, что любил, что оставалось его личным, только его, чего ни дочь, ни жена в разумение взять не могли, - об этом хотелось поговорить. И Сорокин рассказал, что с самого детства мечтал завести голубятню, но родители не разрешали. А у соседского мальчишки была. А у него - нет. А потом многие годы, когда он сам решал свою судьбу, да и не только свою, было нельзя - начальник. И его начальники могли посчитать голубей мальчишеством и дать по башке. Но по башке ему всегда было за что получать, и обзаводиться лишним поводом казалось не резон. А вот теперь он наконец добился того положения, что может держать голубей, и плевал он на всех. Ну не станут же Генеральный прокурор или Президент его за голубей отчитывать? Хотя на Генерального, по большому счету, ему плевать. Генеральный в политику играет, компроматы копит, а он - Главный Сыщик Страны. Можно и голубей погонять.
Сеня слушал с интересом, поддакивая и кивая головой, а Роза ехидно улыбалась, помалкивала, а в конце выдала: "Так что ж, Ильич, получается, что вы всю жизнь людей в тюрьму сажали для того, чтоб к пятидесяти пяти заработать право голубей на шест сажать? Надо было в адвокаты идти - гоняли бы себе голубей с института и до пенсии".
Сорокин привык к Розиным подначкам, но тут его задело. Он - о самом сокровенном, а она издевается. Но Роза так искренне сама смеялась, что обида тут же прошла, а ее колышущаяся грудь шестого размера, всегда вызывавшая его восхищение, и вовсе отвлекла от грустных мыслей о стольких годах самоограничений... Тем более, что самоограничения эти, если по-честному, голубями и ограничивались.
Алевтина, жена Сорокина, на даче появилась всего раза три-четыре. Отметилась, обозначила, что Сорокин занят и нечего к нему подъезжать другим бабам, и успокоилась. Сбежав из родной деревни в восемнадцать лет, она вовсе не хотела завершать свой жизненный круг опять в сельской скукоте. Потрудившись недолго отделочницей, она в девятнадцать вышла за Сорокина и с тех пор работала его женой. Любви особой за двадцать семь лет совместной жизни не осталось, но появилась привычка, забота и что-то еще, чего словами не определишь. Как-то дочь спросила Алевтину: "А что для тебя отец?" "Папой" она Сорокина не называла никогда. Алевтина, подумав недолго, ответила: "А он как третья рука. В жизни помогает, заботы требует. Привыкла так, будто и родилась уже с ним вместе". А про себя удивилась: "А ведь точно - рука. Не болит, и не думаешь о ней. Пользуешься и пользуешься. Иногда маникюр сделаешь и вообще за внешним видом следишь, чтобы перед подругами стыдно не было. А ведь отнимут, и как жить дальше - не придумаешь".
Лишь однажды в Алевтине проснулся "зов предков". Когда Сорокин сообщил, что завел на даче голубятню, Алевтина то ли из вредности, то ли вспомнив босоногое детство, то ли от обиды, что о ее прихотях Сорокин не подумал, потребовала, чтобы на даче были гуси! Сорокин, мужик серьезный, по мелочам спорить не любил, правда, по серьезным вопросам он тоже не спорил, даже не обсуждал их с женой - просто делал, как считал нужным, и все. Гуси - мелочь, почему не завести. Внизу, под голубятней. Его даже веселила мысль, что его голуби будут гадить на головы ее гусей. Была в этом какая-то жизненная сермяга.
Алевтина приехала на дачу, гусей посмотрела и потеряла к ним всякий интерес. Сорокина забавляло, что ей и в голову не пришло, как он над ней пошутил, разместив голубятню, с дырчатым-то полом, над этими глупыми крикунами. Сама Алевтина кричала редко. Попробовала пару раз в молодости, но быстро поняла, что это дело и бесполезное, и опасное. Каждый раз ее базар заканчивался встречей с сорокинским кулаком, чего и здоровому мужику бывало всегда достаточно, чтобы понять, в чем и насколько он не прав.
Но был случай, когда ее крик не встретил сопротивления. Даже больше - назавтра Сорокин приехал с работы с огромным букетом роз, чего с ним, кроме как на ее день рождения, лет сто не случалось. Да и на день рождения дарились гвоздики. А тут - розы! А дело было так. Уехал Сорокин в очередную командировку на Северный Кавказ. Куда, по каким делам ездил муж, Алевтина если и узнавала, то из газет или из новостей по телевизору. Не была исключением и эта поездка. На второй день отсутствия Сорокина она пошла по магазинам и неожиданно обнаружила, что за ней неотступно топает какой-то мужик. Накачанный и с тупой рожей. Когда вернулась домой, увидела на лестнице, на пол-этажа выше, еще одного, такого же. Позвонила на работу дочери - нет ли чего необычного. Та сказала, что нет. А спустя два часа перезвонила из дома и сообщила, что за ее машиной от работы до дома шел "хвост". И что внук Алевтины, Ленька, тут же, как услышал разговор матери с бабушкой, припомнил, что его из школы до дома "пас" какой-то "бык". Может, он, конечно, и придумал все, но почва оказалась подготовленной, и ему поверили. Хуже было то, что назавтра все повторилось. Теперь уже без всяких сомнений.
Алевтина знала, что у мужа врагов много. Причем волновали ее враги серьезные - уголовников она бояться перестала давно. А вот олигархов с их политическими "подставами", попытками надавить на мужа через "милицейскую мафию", Администрацию президента и чего там у них еще есть, боялась она здорово. Сразу вспоминались уголовные дела Илюшенко и бывших сослуживцев мужа - Щелокова, Чурбанова, Баранникова, Дунаева. Если стали следить за семьей - значит, Сорокин "под колпаком". И пойди разберись, чьим именно. А коли так, то и звонить кому - не понятно. Муж же, черт толстокожий, звонить домой из командировок привычки не имел. Так в жутком страхе прожила она еще три дня. И когда в дверях появился Сорокин, с порога закатила не то скандал, не то истерику. Сорокин помрачнел и, не сказав ни слова, ушел в свой кабинет. Идти за ним для продолжения выяснения отношений Алевтине и в голову не пришло: кабинет был святым местом в квартире, входить куда можно было только для уборки, и то при условии - ничего на столе не трогать. Даже шифра сейфа, что стоял под столом, Алевтина не знала. А сейчас она пойти за мужем и не смогла бы, даже если б захотела, - щелчок замка означал, что за этой дверью для нее места нет.
Через десять минут еще один щелчок возвестил о возвращении мужа. Алевтина со страхом следила, как открывается дверь. Конечно, на лице бывшего оперативника, да к тому же чиновника, пережившего не одного генерального прокурора, прочитать что-либо было невозможно. Но не для нее. Сорокин появился, и она поняла, что... Нет, ясно было, что он в бешенстве, - на левом виске чуть заметно билась жилка, а и без того тонкие губы слились в ниточку. Но глаза... глаза явно смеялись озорно и издевательски одновременно. Потрясла же Алевтину та матерная тирада, которую выдал Сорокин, явно обращаясь не к ней, а к кому-то из мира за дверью кабинета. Потрясла, потому что за все годы, ни спьяну, ни во время ссор, Сорокин при ней никогда не матерился.
Отведя душу, муж объяснил, что произошло. Оказывается, поехал он в некую губернию, по делу весьма сложному, имеющему отношение к милицейской коррупции. Поехал, дабы на месте разобраться с одной группой, почти открыто начавшей работать на местных бандитов. Министр же внутренних дел, желая наперед подмаслить курирующего прокурора, распорядился выделить "физическую защиту" семье Сорокина на время командировки. А исполнитель - замминистра, человек, пришедший из ОБХСС и вообще не ведавший, что такое оперативное сопровождение, - не поставил в известность ни его, Сорокина, ни "объекты".
В этот вечер Алевтина впервые заикнулась, что, может, мужу стоит уйти в коммерческие структуры, возглавить, например, службу безопасности какого-нибудь банка. О таких переходах она часто читала в газетах и знала, что материально они ничего не потеряют. Хотя, конечно, и сейчас хватало. Но довести свою мысль до конца ей резко расхотелось, когда она поймала взгляд мужа, не оставлявший сомнений в том, что поняла она его значение правильно.
Поздней осенью, где-то в середине ноября, стряслось в Березниках ЧП. Сколотившись в стаи, бродячие собаки, оставленные летними дачниками самой деревни и двух близлежащих огороднических кооперативов, подавили гусей и голубей Сорокина. Сам он узнал об этом лишь в субботу вечером, когда с двумя охранниками приехал отдышаться от городской суеты. Сеня, а они с Розой заколачивали дом на зиму, увидев подъезжающую машину Сорокина, вышел на улицу, перехватил Леонида Ильича перед его калиткой и стал рассуждать, как хорошо в деревне, что самое здесь важное - покой и свежий воздух. Что жизнь людская и вообще жизнь - конечны, он это как врач говорит, и хорошо, когда есть, что вспомнить. Воспоминания - это вообще то, чем живет человек после сорока, а до того лишь планами на будущее. И что расстраиваться нам, Леонид Ильич, в нашем возрасте вредно, а главное, бессмысленно. Сорокин никакой задней мысли у собеседника не заподозрил, поскольку Сеня вообще любил пофилософствовать, а сгущавшиеся сумерки, прохладная погода и кучи опавших листьев, видневшиеся то там, то тут, действительно выводили на философский лад любой разговор.
Подошла Роза. И вот тут Сорокин почуял что-то неладное. Причем неладное здорово. Розины глаза выдавали ее с головой. По ним можно было читать, как по открытой книге с крупным шрифтом. Прокурор даже удивлялся, ну как человек с таким открытым взглядом может оставаться на свободе? Ведь какую бы фразу она ни произносила, по глазам всегда ясно - верит она сама тому, что говорит, или лжет, сама того стесняясь. А когда она взяла его под руку и стала затаскивать на их участок, говоря, что на свою "фазенду" он всегда успеет, Сорокин понял, что точно что-то стряслось. Причем не у них, а у него. Поскольку Роза уже за разговором успела развернуть его лицом к своему дому и даже протащила на другую сторону улицы, Сорокину пришлось обернуться, чтобы еще раз убедиться - дом стоит на месте, пожаpa не было. Привычным профессиональным взглядом он сфотографировал собственный дом и, быстро проанализировав полученное фото, понял, что провода - на месте, решетки - на окнах, дверь закрыта, словом, на первый взгляд все в порядке.
- Ну-ка, погоди, - произнес Сорокин тоном, от которого Роза с Сеней вздрогнули. Да и сам Сорокин удивился - таким он себя привык слышать, когда говорил с подчиненными, причем сильно "просыпавшими", или с подследственными. Роза отшатнулась, а он, развернувшись, быстро пошел к себе в дом. Войдя на участок, он практически сразу понял, что произошло. Не было слышно ни гоготания гусей, ни, что гораздо важнее, родного, каждый раз встречавшего его, воркования голубей. Не заходя в дом, он рванул на голубятню и по сугробам перьев окончательно осознал масштабы беды, свалившейся на него.
- Мы их тут похоронили, - услышал он голос Сени.
- Вон там, у забора, - уточнила Роза. Сорокин не помнил, когда плакал последний раз. Не то чтобы плакал, а даже когда последний раз чувствовал набухание век или комок в горле. Но тут, увидев маленький холмик с воткнутыми в него тремя короткими хризантемами, понял, что сейчас заплачет. То ли от того, что его детской мечте пришел столь нежданный конец, то ли от того, что эти двое, в сущности, чужих ему человека так трогательно пытались смягчить удар.
- А почему три? - спросил почти механически Сорокин. - Полагается же нечетное число?
- Ну все-таки не люди, - замялся Сеня.
- Да нет, не в этом дело, - кинулась исправить бестактность мужа Роза. - Просто у нас принято на могилу класть нечетное количество цветов. - Ну откуда он может знать, подумала Роза, что у евреев вообще не принято класть на могилы цветы.
- А-а, - отозвался Сорокин.
Постояли несколько минут молча.
- Ну ладно, Леонид Ильич, мы пойдем к себе, а вы обещайте, что сразу, как... Ну сразу как разберетесь с делами, зайдете к нам, - сказала Роза.
- Да-да, конечно, - откликнулся Сорокин, обратив внимание, что впервые, может, не считая самой-самой первой встречи, Роза обратилась к нему по имени-отчеству, а не "Ильич" или "генерал-прокурор". - Да, конечно зайду.
Через двадцать минут Сорокин с бутылкой водки входил к соседям. Предложил выпить за закрытие дачного сезона. По его внешнему виду, по разговору, который завязался, никак нельзя было решить, что что-то случилось, что чем-то Сорокин расстроен. Только уже уходя, Сорокин попросил Розу:
- Вы найдите мне покупателей на дачу. Мне этим заниматься как-то не с руки. Мало ли чего потом скажут, мол, заставил купить. Ну их... Так что поищите среди своих знакомых или там риэлтеров наймите. Я оплачу.
Сеня ошарашенно смотрел то на него, то на жену.
- Да, Ильич, вы чего... - начал Сеня, но договорить не успел. Роза деловым тоном перебила:
- Хорошо, Ильич. Постараюсь.
Как Роза "старалась", понять через полгода стало нетрудно. Ни одного покупателя не нашлось. Открылся Сорокину Розин маневр к марту, когда он неожиданно сообразил, что не сказал Розе, а она сама и не спрашивала, за сколько он дачу продать хочет. Эта Розина хитрость была ему приятна, тем более что он искренне верил в соседское бескорыстное отношение к себе. Ну как не верить, если за четыре года - ну ни одной, даже самой пустячной просьбы от них не было. Он давно уже привык ощущать себя "нужником", поскольку всем окружающим хоть что-то, да было от него надо. Начиная с Алевтины и кончая личным шофером. Однажды Сеня намекнул, а может, и так просто сказал, что стрелять в детстве любил. Так Сорокин намека "не понял" и больше разговора на эту тему не было.
Вообще-то Сорокин уже успокоился и был рад, что покупателей нет. Все-таки дачу он любил не только из-за голубей. Поэтому, когда в конце апреля позвонил Сеня и позвал в субботу приехать к ним, отметить открытие сезона, Сорокин ответил, что приедет, но не к ним, а к себе, что у него своя есть крыша над головой. Но соседей, разумеется, навестит.
Когда Сорокин появился на террасе дома соседей, те искренне обрадовались и затеяли сразу веселый базар о последних новостях, как деревенских, так и "общефедерального" значения. Роза сыпала анекдотами, накопившимися за зиму, и разговора о прошлогоднем событии не возникало. Уже прилично выпив, Сорокин неожиданно заявил без всякой связи с тем, о чем шел разговор:
- А еще говорят, что евреи нация торговая. Что ж вы дачу-то мою продать не смогли?
- Так цена высока, а рынок сами видите какой. После семнадцатого августа, - полувсерьез, полушутя отозвалась раскрасневшаяся Роза.
- А вот и не сходится, - расхохотался Соколов. - Цену я вообще вам никакую не заказывал. Нехорошо обманывать генерал-прокурора.
- Правильно, - тут же отреагировала хозяйка, - как вы хотели ее продать, так я и продавала. Важно, что в итоге клиент доволен, - подытожила она.
Посидели, повыпивали еще с час. Вдруг Сорокин повернулся к Сене и предложил:
- Пошли, постреляем?