И осторожно, ступая на цыпочках, метнулся в бытовую комнату к холодильнику. Командир не повернул головы, ничего не ответил. Он глядел в бескрайнее осеннее небо, в просветы облаков, из которых молниями появлялись самолеты. Он предупреждал летчиков о встречном ветре, о падении атмосферного давления, уводил машины на новые высоты, давал советы, изменял скорости. Но теперь Саня смотрел на него другими глазами. Эталон справедливости, непревзойденный ас воздушного боя, наставник и покровитель молодых летчиков – все, чем был для него Командир прежде, воскресло, ожило, осветилось неподдельным восхищением и уважением. Саня был готов выполнить любой приказ этого бесстрастного человека, пойти за ним в огонь и в воду, отдать, если потребуется, жизнь. Бесшумной юлой кружился он по залу СКП, благодаря судьбу за три внеочередных дежурства, за три прекрасных дежурства, позволивших ему понять что-то очень важное, значительное, нужное.
– Восемьсот пятый, – сказал Командир. – Посадка!
Последний самолет коснулся бетонки, смена закончилась. Саня взял ракетницу, зарядил патроном с красной меткой, посмотрел на Командира. Тот кивнул, согнувшись, встал из-за пульта, присел несколько раз для разминки, смущенно улыбнулся: "Ноги совсем затекли". Саня выстрелил в открытую дверь балкона, глядя, как ракета с шипением врезается в опустевшее, безмолвное небо. Командир крякнул, взяв микрофон, уже не сурово, а как-то добродушно сказал:
– Замечаний по полетам нет. На отдых!
И, залпом осушив стакан воды, принесенный Саней, повернулся к начальнику штаба, колдующему над плановой таблицей.
– Ну что у тебя, Василий Степанович?
– Как всегда, – засопел начштаба. – Этого нет, того не хватает.
– Подожди минутку, посмотрим вместе.
Солдаты и офицеры стартового наряда, простившись, загремели сапогами и ботинками по узенькой лестнице, шумно вывалились на летное поле, втиснулись в маленький зеленый автобус. Водитель посигналил несколько раз, но Саня, подойдя к окну, махнул рукой: поезжайте, мол, без меня. И, вооружившись влажной тряпкой, начал протирать стол.
– Ну как, Сергеев, – крутанул кресло Командир. – Не надоело?
– Надоело, товарищ полковник, – честно признался Санька. – Летать хочется.
– Не знаю даже, что с вами делать. Василий Степанович, – Командир повернулся к начальнику штаба, – может, поставим Сергеева на завтра в плановую? А то ведь парень совсем летать разучится!
Санькино сердце гулко ухнуло и застучало мелко-мелко. Он замер, боясь поднять глаза.
– Кого в плановую? – зарокотал начштаба. – Этого охламона?! Через мой труп!
– Это ты, Василий Степанович, правильно заметил, – добродушно согласился Командир. – Охламон, он и есть охламон. Мы с тобой таких кренделей не выписывали.
– Да уж куда нам.
– Не скажи, Вася. И у нас есть что вспомнить. Яки, МиГи…
– Было времечко… – Шумно вздохнув, начштаба отложил карандаш, задумчиво посмотрел в окно, словно хотел разглядеть в потемневшем небе ушедшую молодость.
– Помнишь, Вася, – невозмутимо продолжал Командир, – как ты в училище на Яке-восемнадцать за арбузами летал? Здорово ты тогда старика сторожа подкузьмил. Ох, здорово! Мы целый год хохотали!
– Разве такое забудешь? – зарделся, помолодел начштаба.
– А вот Сергеев бы так не смог. – Командир весело подмигнул старлею доблестных ВВС. – Не-ет, – протянул он. – Ни за что не смог бы!
– Тоже сравнил! – обиделся начштаба, задетый за живое. – Да ты вспомни, Петя, какую я посадочку совершил! Прямо на дорогу. А по ней-то и телеги со скрипом ходили.
– Да, посадочка была классная. Чкаловская посадочка! Но со стариком у тебя еще лучше получилось!
Начальник штаба, казалось, забыл про плановую таблицу, про завтрашние заботы, про охламона Сергеева, с удивлением ловящего каждое слово. Грузный, шумно дышащий, он вдруг преобразился, видимо вспомнив лихие курсантские будни, шумные вечеринки, первые самостоятельные полеты. Влажные глаза заблестели, ожили.
– Лихо, лихо со стариком вышло, – по-мальчишески засмеялся он. – Я как приземлился – прямо к его балагану подрулил, из кабины выскочил, кричу: "Здравия желаю, товарищ бывший буденновец!" И как в десятку попал. Старик берданку к ноге: "Здравия желаю, гражданин летчик!" Ну, я ему руку пожал, говорю: "Приказ есть, товарищ дедуля! Специально самолет послали и мешок с печатью дали. Надо отгрузить пятнадцать арбузов. Самых лучших! Для секретной встречи на высшем уровне! А чтоб враг эту встречу не разнюхал – к тебе Командарм направил. К старому, проверенному буденновцу!" Старик даже прослезился. Вмиг арбузы выбрал, мешок наполнил, ручкой помахал. Взлетел я, оглянулся. Дедуля по стойке "смирно" стоит, берданка к ноге, грудь колесом… Да, было времечко…
– Отлично прошла "секретная" встреча, отлично, – засмеялся Командир. – А ведь, Вася, я что-то не припомню, чтоб начальник училища тебе такое задание давал!
– Какой начальник училища! – раззадорился начштаба, не замечая подвоха. – Да если б кто узнал – меня бы в три шеи из авиации погнали. А поскольку я работал в четвертой зоне, как раз над бахчой, вот и привез арбузы. Жалко только, враз все подмели, – вздохнул он. – Хорошие кавуны были, ох хорошие.
– Да, Вася, – в тон ему вздохнул Командир. – Ну и охламоном ты был, ох охламоном.
Начальник штаба насупился, уткнулся в бумаги.
– Сергеев, – сердито спросил он. – У вас когда срок наказания истекает?
– Уже истек, товарищ подполковник!
– Планирую вас завтра на тринадцать тридцать в зону. Один полет. И чтоб без этого! – Он потряс громадным кулаком. – Без этого, понятно!
– Так точно, товарищ подполковник, – гаркнул Санька. – Без этого!
– Отдыхайте, Сергеев. – Командир пожал ему руку.
– Есть отдыхать!
Не чувствуя под собой ног, он пулей вылетел на летное поле. Холодный ветерок, обжигая лицо, разбрасывал по свету желтые листья, мял жухлую траву, полоскал голубое полотнище авиационного флага на башенке СКП. Не дожидаясь автобуса, Саня выбежал на бетонку, еще не остывшую от жара турбин, и, широко ступая, пошел прямо по полосе к горизонту, где, догорая, пламенел закат. На душе было светло, чисто. Высокие лимонно-желтые облака, похожие на петушиный хвост, бетонка, пахнущая смолой, небом, самолетами, первые мохнатые звезды, отблеск берез вдалеке, трели запоздалой птахи, свившей гнездо где-то под фонарем посадочного огня, – бесконечный мир звуков, запахов, красок врывался в него, волновал, будоражил, наполняя отчаянно стучащее сердце ощущением близкого счастья.
Этот мир был его жизнью.
Сворачивая в темный сосновый лес, на тропинку, ведущую к военному городку, он оглянулся. Дальним маяком посреди притихшего, убаюканного сумерками аэродрома светились окна Стартового Командного Пункта. Прозрачная стеклянная башенка излучала мягкий, теплый свет.
Глава седьмая
НЕЖДАННЫЕ РАДОСТИ
Подходя к своему дому, Саня вспомнил разговор с майором Громовым. "Правда, ты одну порядочную глупость сморозил, ну да это, если не возражаешь, я тебе потом объясню. Не за столом переговоров", – буркнул перед собранием вечный комэск. Что он имел в виду, что хотел сказать этой фразой? Саня остановился в нерешительности. Перед глазами, как наяву, возник полигон, несущаяся на острое жало фюзеляжа мишень-пирамида, свечой уходящий в небо самолет. Он мысленно проверил расчеты, маневр и ни в чем, кроме промаха с перегрузкой, не нашел ошибки. Но ошибка была – тонкая, неуловимая, не поддающаяся никаким вычислениям. Была ошибка, и вечный комэск, не имеющий высшего образования, о ней хорошо знал, а он. старлей доблестных ВВС, летчик-инженер, как ни тужился, ничего понять не мог.
Саня почувствовал, что должен во всем разобраться. Сейчас. Немедленно. Ноги сами сделали поворот на сто восемьдесят градусов, и через минуту он оказался в отделе игрушек военторговского магазина: сын майора Громова, закончив десятилетку, укатил в столичный институт, в доме хозяйничала очаровательная шестилетняя Маришка. Совсем не думая, как дотянет до зарплаты, старлей доблестных ВВС сразу положил глаз на безумно дорогую говорящую куклу, оплатил чек и, взяв коробку с подарком, помчался к выходу. Но тут словно что-то толкнуло его изнутри. Остановившись, он бросил взгляд в дальний конец магазина и обомлел. Белоснежная, будто сотканная из первых снежинок шуба висела в отделе женской одежды. С гулко бьющимся сердцем Саня подошел поближе и вздохнул: на ярлычке, прикрепленном к шубе, стояло трехзначное число – восемьсот сорок рублей: Таких денег у него не было, а менять курс уже не хотелось. Он пошел к Громовым.
– Санечка! – всплеснула руками Вера, жена вечного комэска, полная, румяная, веселая женщина, излучающая запахи дома, тепла, сладостей. – Вот хорошо, что ты пришел! А я домашнее печенье стряпаю. Сейчас будем чай пить с печеньем и малиновым вареньем. Маришка! – белозубо улыбаясь, позвала Вера. – Твой Санечка пришел.
– Здлавия желаю, Санечка, – высунуло рожицу из-за угла прихожей очаровательное создание. – Сейчас я дам тебе тапоськи. Мягкие-мягкие. Ты слазу потеплеешь, как зимой. Хочешь тапоськи?
– Хочу. – Волна нежности окатила Сергеева.
– Поухаживай, поухаживай, – засмеялась Вера. – А я пойду на кухню.
– Надевай! – Маришка поставила перед ним комнатные туфли и посмотрела снизу вверх. – А что у тебя в большой коробке? Конфеты, да?
– Понимаешь, – тихо сказал Саня, опускаясь на корточки. – Я шел по лесу…
– А там темно? Страшно?
– Очень темно. И вдруг деревья затрещали и выходит…
– Ой, – пискнула Маришка. – Кто выходит?
– Медведь! – Саня встал на четвереньки.
– Настоящий?
– Настоящий!
– Как мой папа?
– Еще больше. И спрашивает: "Ты куда, Санечка, путь держишь?" Я говорю: "К Маришке". Медведь обрадовался, головой закивал. "Хорошая девочка, – говорит, – Маришка. Умница, послушница, мастерица на все руки! Передай ей от меня подарок!" – Он вытащил из-за спины коробку.
– Совсем нестрашный медведь, – сказала девочка. – Добрый.
Саня быстро открыл коробку, достал куклу, поставил на пол. Кукла захлопала ресницами, ожила, размахивая ручонками, сделала несколько шагов и вдруг тоненько пропищала: "Ма-ма, ма-ма".
– Мама! Папа! – Девчушка горящими глазенками смотрела на игрушку. – Она живая!
– Совсем живая, – сказал Саня. – Видишь, к тебе идет. Ты ей понравилась.
– Мы будем дружить! – Маришка обняла куклу. – крепко-крепко. Я не буду ее обижать, Санечка! Спасибо тебе преспасибо, вот! – Оставив куклу, малышка обвила Санькину шею ручонками, громко чмокнула в щеку.
На шум из гостиной вышел вечный комэск, из кухни выбежала Вера. Они столкнулись в дверях, быстро глянули в глаза друг другу, рассмеялись. Никодим Громов как-то нежно, ласково обнял жену за плечи, и Вера, Вера, которая ни минуты не могла усидеть на месте, вдруг вся зарделась, как девчонка, тихонько прижалась к мужу, замерла. Влюбленными глазами они смотрели на дочурку и улыбались. У них были такие открытые, счастливые улыбки, что Саня совсем растрогался.
– Бить тебя некому, Санечка, – мягко сказала Вера. – Ты, наверное, на ребятишек уже всю зарплату ухлопал?
– Это медведь Маришке подарил, – объяснил Саня.
– Правда, – подтвердила Маришка. – Большой-большой. Больше папы! Да, Санечка?
Все засмеялись. Старлею доблестных ВВС стало уютно и тепло.
– Чего у порога расселся? – добродушно зарокотал Громов. – Проходи.
– Ты не бойся, Санечка, – Маришка пожала ему руку. – Папа у нас добрый. Только голос комадный.
– Какой, какой?
– Понимаешь, – серьезно объяснила девочка. – У нас в доме остались целых две женщины. Мама большaя, а я поменьше. Папе нас распускать нельзя. Никак нельзя. А то такое начнется. – Она сделала огромные глаза. – Такое… Вот у папы комадный голос.
Хорошо было в доме Громовых. Вера быстро уложила Маришку вместе с куклой в кроватку, не успели оглянуться – накрыла на стол. Они пили ароматный чай с малиновым вареньем, похрустывали тоненьким Вериным печеньем, и Сане казалось, будто ничего вкуснее он никогда не ел.
– Ох, Санечка, – издалека начала Вера. – Куда нас только не швыряло. И Сибирь, и Дальний Восток, и Крайний Север, и пустыня. Помотались мы по свету – не приведи господь. Теперь вот здесь. А надолго ли? Снова благоверный мой затосковал. На небо какой день поглядывает и молчит. Чует мое сердце, чует…
– Да, – неопределенно произнес Громов, – поскитались, верно. Так чего, – зарокотал он добродушно, – ты за мной везде ездишь?
– Никодимушка, – засмеялась Вера. – Что бы ты без меня делал? Засох бы на корню. Иголка без нитки не иголка. Так, колющий инструмент.
– Правда, – с удовольствием согласился Громов, шумно потягивая чай. – Истинная правда. Я бы без тебя помер. Как есть помер.
– Чует мое сердце, Санечка, он опять куда-то собрался. – Вера с тревогой посмотрела на мужа. – Тут к нам какой-то генерал столичный приходил. И Никодимушка мой после того сам не свой. Все на небо глядит.
– Хорошо, мать, – Громов положил свои большущие лапищи на стол. – Выключай форсаж. Бери КУР ноль. Нам с Саней поговорить надо.
– КУР ноль – на кухню, что ли?
– Куда же еще? У тебя там что-то горит!
– Ох, совсем из головы вон! – Всплеснув руками, Вера метеором вылетела из-за стола, но дверь за собой прикрыла неслышно, аккуратно.
Мужчины остались одни. Какое-то время сидели молча, и Саня, допивая чай, с любопытством рассматривал вечного комэска – первый раз видел в майке и спортивных брюках. То, что он всегда принимал за излишний вес, на самом деле оказалось мускулатурой. От любого движения мышцы буграми ходили на руках, на плечах, на груди майора Громова, точно перед Санькой сидел не обычный летчик, а человек, с детства занимавшийся грубой, тяжелой работой, всю жизнь имеющий дело с тяжестями. Громов тоже посматривал на старлея доблестных ВВС, о чем-то напряженно думал. Наконец, закурив, прямо, без всяких переходов, рубанул:
– Ну, хватит играть в молчанку. Знаю, зачем притопал. Хочешь узнать, откуда этот медведь, имеющий подзаборную академию, знает то, про что ты, умненький-благоразумненький, догадаться не можешь? А теперь еще и про генерала спросить хочется, да колется. Правильно говорю?
– Да, – растерянно сказал Санька. – Верно.
– Слушай и запоминай! – Громов стал суровым и серьезным. – Про генерала, придет времечко, скажу: пока не могу. Ты человек военный, должен понимать. А вот твою абракадабру объяснить – желание имею. Ну, поправился он, – тот полет с выкрутасами. Как поступок я его понимаю и жму твою лапу, а как действие – осуждаю и категорически отвергаю.
– Почему, Никодим Иванович?
– Сразу не объяснишь. Тут и несолидного много, и принципа не хватает. Сечешь: принципа, – повторил он раздельно. – Понимаешь, как в бою. Идешь в паре, вдруг ведомый "мессера" увидел – тюк в сторону. Сбил. А хвост у ведущего оставил открытым. Что же, хвалить его за заваленный самолет? Представлять к награде? Нет, милок, судить! Судить надо самым суровым судом за то, что он, гад, оставил товарища без прикрытия. Вот и у тебя так получилось…
– Никодим Иванович!
– Молчи и на ус мотай! Сам ты. Кругом сам. Сам идею изобрел, сам рассчитал, сам осуществил. Сбил, в общем, а ведущий остался без прикрытия.
– А как я должен был поступить?
– Ну, Сань, ты меня до седалищного нерва поражаешь! Как поступить? Принципиально! Пора одиночек повсюду прекратилась. Изобрел, рассчитал – тащи Командиру. Так, мол, и так. На благо России нашей матушки предложение имею, как оборону укрепить.
– Командир бы зарубил.
– Тю, Сань, да ты правда глаз не имеешь. Пошто сидел на СКП три дня? Это наш Командир бы зарубил? Петр Григорьевич?! Да в жизнь не поверю! А если б и зарубил – тащи Командующему округа. Там не вышло – Главкому. Товарищей с проектом познакомь. Принцип держи! Чуешь мою мысль?
– Да, – сказал Саня. – Кажется, начинаю. улавливать. Но в армии…
– Когда речь про оборону Родины, – гневно сверкнув глазами, отрезал Громов, – тут хоть до ЦК дойди, а свое докажи! Заруби это где хошь! Понял!
Саня начинал понимать. Трудно, тяжело проталкивались в него мысли майора Никодима Громова. Точно он сразу – без промежуточных переходов – поднимался на какую-то новую человеческую ступень, более высокую и значительную, чем прежде. Мучения, страдания, сомнения – все пережитое за последние дни, увиденное, услышанное, прочувствованное переплавлялось в нем, словно в тигле, образуя новый, неизвестный ранее сплав.