Как-то в феврале, когда зима уходила и многое переменилось, Иван оглянулся по привычке, и ему захотелось озаглавить эту зиму, как книгу: "Гитара и вышивание".
Это была чистейшая правда. Ольга Николаевна, разъярённая холодом работодателей, набрала в универмаге вышивок – успокоить нервы. Иван никак не мог понять – хорошо это, или плохо, что все нужные нитки включены в набор, и кусок канвы, и даже иголка с широким ушком. Пару лет назад он ужаснулся бы, что подобная пошлость угодила к ним в дом. А теперь ему всё нравилось: что нет суеты, что маме не нужно разыскивать нитки, и если картинка хорошая – почему бы не провести над пяльцами жизнь? Недаром и Костя полюбил Машу за рукодельем.
Иван потому ещё примирился, что обнаружил родство маминого вышивания и своих занятий гитарой, которая в эту зиму была с ним все вечера.
Он устраивался на полу возле мамы, как если бы она была камином, облокачивал ноты о ножку кресла и как можно точней старался озвучить на струнах зашифрованный текст.
Так они пережидали вдвоём зимнюю темноту, Иван с гитарой в руках, Ольга Николаевна с вышивкой. И цвет, который повторяла мама согласно картинке, и звук, который согласно нотам повторял Иван, жили друг с другом дружно, как выросшие в одном доме собака и кошка.
Восхищённый своим дуэтом с мамой, Иван сочинил призыв ко всем вышивальщицам. "Даже если вы не знаете нот, – мысленно объяснял он им, – в табуляторах, на одной из шести струн стоит циферка – номер лада. Вот эту струну на этом ладу надо прижать пальцем. Не то ли делаете и вы, находя в схеме крестик нужного цвета и попадая в него иголкой! Так оставьте же глухую канву и возьмите говорящий инструмент!" Миссионерство его, слава богу, не пошло дальше мысли.
Однажды, за какой-то маленькой фугой Баха, музыка открыла ему свой гитарный код – Иван почувствовал в пальцах и в воздухе, передающем звук, её умное весёлое существо. С тех пор он уже не мог сравнить эту светлую жизнь с вышивкой.
Раз в неделю или две Ивану звонил Андрей и соблазнительно описывал зимний юг, где теперь у него был дом и земля с апельсиновыми деревьями. Ему хотелось, чтобы Иван приехал и одобрил покупку. Наслаждаться достигнутой целью без одобрения Андрей не мог. А Иван не мог предоставить ему искомое.
Между двумя этими берегами – сочувствием к другу и честностью перед собой – Иван шёл по воде и ощущал себя неуютно.
Не без досады, он листал на компьютере присланные Андреем пейзажи местной зимы – синее море, туманные скалы и бледный оранж цитрусовых плодов в массе зелени. Готовое совершенство природы, над которым не надо трудиться, вроде вилл "all inclusive", что продают вместе с мебелью. За совершенство русской земли каждый год ведётся мучительная борьба – сколько уходит жизни, пока на реках с трудом разломится лёд, пока земля впитает грязные лужи снега и палки рощ оживут под солнцем! Так нет же – этот труд не для Андрея! Подайте ему январскую мелодраму на плюс пятнадцать!
Однажды в довольно бескомпромиссной форме Иван изложил свои мысли маме.
– Ты стал как-то слишком прямолинеен, – остерегла его Ольга Николаевна, – всегда заранее знаешь, где правда. А ты взгляни беспристрастно, постарайся понять человека – что за любовь его держит? Может там и правда есть, что любить? Как никак, Средиземноморье подарило нам классическое искусство. Или тебе теперь и Рафаэль плох, раз он не стал выразителем межсезонья?
– Нет, Рафаэль хорош, – признал Иван. Ему нравилось, как ловко мама защищает Андрея – потому, наверное, что сама недавно была беглянкой.
– Вот увидишь, со временем он будет жить, как святой, – продолжала Ольга Николаевна. – Поймёт красоту, полюбит землю, будет занят простой работой. Женится на местной. Родят, по меньшей мере, троих. Не в этом ли благодать? Какая разница, где её достигнуть.
– Но, между прочим, вся эта святая жизнь требует больших материальных затрат, – заметил Иван. – А если бедно, то получается как-то нерадостно. Невесёлая святость. Святость ведь должна быть весёлой, мама? – он взглянул на неё с улыбкой. – А хотя вот посмотрим, лет через десять…
И, помолчав, оценил, какое это приятное чувство – иметь достаточно времени, чтобы прочесть эту "книгу".
На интересе этом, как на лодочке, он и плыл уже около года безо всяких волн, и если б не был достаточно опытен, то решил бы, что такая вот жизнь может стать его призванием.
Но у него был опыт, и по опыту он знал, что призвание требует многих ран. Хочешь жить, как честный человек – не увёртывайся от муки. Когда болели бабушка с дедушкой, и в тоске о них приходилось покупать им лекарства, мыть пол или поливать огород – вот тогда призвание было рядом. Когда ездил в Питер к отцу и холодно с ним молчал на мостике – призвание было рядом. А сейчас от призвания он отдыхал, был отпущен им на каникулы, и всей душой благодарил проходившую мимо зиму за её ровный весёлый нрав. Всё в ней было, как полагается: и снег, и темнота, и мама вернулась, и бабушка с дедушкой не болели. Он им весело мерил давление и весело же – но, скрывая веселье! – выслушивал бабушкины отповеди и замечания, которых, по закону жизни, с каждым годом становилось всё больше.
Иван, как внук восьмидесятилетних стариков, был повинен во многих грехах. Во-первых, перепутал всю посуду: приходит со своими чашками, уходит с чужими, да и что это за манера – пить чай на ходу? И чайных ложек они не досчитывались уже трёх! Далее – внук не берёг хороших пакетов, коробок и банок, всё норовил швырнуть в мусоропровод, в магазинах транжирил деньги на ерунду, и обувь чистил редко, а если чистил, то не щёткой, а чем попало.
Иван выслушивал, что ему полагалось, и впредь старался чашки не путать и мусор на глазах у бабушки не выбрасывать. Ложки – отыскать и вернуть!
Великий "сюрпризоносец" больше не забегал, зато регулярно слал Ивану на почту фрагменты своего будущего величия. Самыми значительными были наброски к "Роману о Маше" – криминальной драме с креном в Достоевского. С улыбкой Иван читал резкий душистый текст, спотыкался о выбоины в стиле, но, бывало, так солоно дуло от строк, что он терял улыбку.
Ещё хуже, если в записках Иван обнаруживал что-нибудь про себя. Тогда в шутку, но и всерьёз, сознавал: дружба с "Вазари" обязывает его прожить достойную жизнь. Над этим Иван трудился, старался соблюсти мир и правду. Но прославит ли подобный сюжет баснописца? "Пиши-ка ты, лучше, о Фолькере!"
Тексты, состряпанные Костей для сайта, были иной землёй. На неё не ступала нога Ивана. Один раз только он решился взглянуть и, чуть не задохнувшись в сленге, бросил. Самое ужасное, что и этот текст был хорош – и на эту землю Костя впряг свою музу. Ивану стало горько – как будто серебряной ложкой "на первый зубок" взялись мешать цемент.
В целом, Ивану нравилось занимать своё место в ложе: вот, он ни в чём не участвует, никуда не стремится, а внизу, у подножья его райской беседки, пускают гигантскую жизнь. И дают Костю вместо бинокля – чтобы Иван, не прерывая чаепития, мог рассмотреть каждую мелочь. Так, с чувством здорового превосходства, он почитывал о любви и подвигах, гневе и сострадании, пока однажды не увидел свою бескрылость. "Зря, – тоскливо подумал он, – зря отказался от жизни…"
* * *
В конце января Оля пошла на вечерние курсы. Это было потому хорошо, что Макс обрёл свободу и мог теперь каждый вечер заходить к своему другу на полчасика – повеселиться перед сном.
Они проводили время по-королевски. Макс взбирался на стол, Иван выключал свет и вставал рядом. Им было видно, как по растаявшей непушистой улице брызжут автомобили. Макс считал "джипы", Иван – "Жигули". Или наоборот. На душе у них был мир, слегка подсолённый азартом – чей счёт будет выше? По правде сказать, Иван с детства был не согласен, что считающей мух Ленивице из сказки "Мороз Иванович" ставят в упрёк такое святое занятие.
Подменять Максов интерес чем-нибудь более интеллектуальным Иван не пытался. Он относился к подсчёту "джипов" с чувством исторической покорности. Что поделаешь? Сегодняшний московский мальчик обречён любить машины и осваивать профессию менеджера. В этой сокрушительной поголовности Ивану виделся крест, против которого бессмысленно бунтовать. Единственное, чем он мог бы возразить времени – это зазвать Макса к себе на дачу, показать поле и лес. Но Оля вряд ли отпустила бы сына.
Иногда Иван отлучался на кухню, чтобы подкинуть в уют ещё дровишек – принести бутерброды, налить чаю, и всегда, уходя, просил Макса покараулить его машины.
– У тебя двадцать три! – весело информировал Макс. – Ой двадцать четыре! А у меня только тринадцать. Давай наоборот, я – "Жигули", ты – "джипы"?
– Идёт! – соглашался Иван. Тёк зимний дождик, утихал час-пик. Соскучившись соревноваться, они вместе брались считать проезжающие "универсалы". "Восемь! – хором объявляли они, – Девять! Десять! А "Ниву" считаем? – Ты что – "Нива" – это ведь "джип"! – Ну и пусть! Считаем, считаем! Одиннадцать!"
Так блаженствовали они, пока не произошла катастрофа. Однажды вечером, когда Оля пришла забирать сына, Макс заупрямился. "Хочу ещё побыть"! – объявил он и отказался слезать с окна.
– Макс, я прошу тебя. Мне тоже пора спать, – умолял Иван, надеясь избегнуть бури. "Я не хочу. Я останусь", – тарабанил Макс. Был ли это назревший бунт, или каприз уставшего ребёнка, он не успел разобраться, потому что в следующий миг их накрыло шквалом.
– "Хочу – не хочу" – это не для тебя, понял! – тихо, чтоб не услышала Ольга Николаевна, чеканила Оля, отдирая сына от подоконника. – У тебя нет папочки, который посадит тебя загорать в свой офис! Тебе самому носом землю надо будет рыть, дурак!
Иван стоял, полузажмурившись. Олин голос залепил ему слух. Даже когда она ушла, волоча ревущего Макса, застрявший звук торчал в голове.
Нетвёрдо он двинулся в свою комнату, взял из угла гитару и "посадил" на диван. Помедлил и слегка укрыл её пледом. Ещё чуть-чуть, и сожмутся тиски. Время выдернет его из божественной неторопливости, как морковку из земли, оборвёт ботву, приготовит из него, наконец, полезное блюдо. Средний возраст обяжет, станет стыдно перед людьми – за бездарность и одиночество.
Но был ещё впереди прощальный бал, праздничная отсрочка. Однажды поздним пятничным вечером, когда Иван уже спал, к нему в комнату заглянула мама. У неё имелась для него срочная новость.
"Передали, на Москву движется гигантский трёхдневный снегопад!" – громким шёпотом сообщила она.
Гигантский трёхдневный снегопад! Какое счастье! – подумал Иван, на секунду выглянув из сна, и вновь отошёл.
Когда он проснулся, в окне слабо мело. С крыш сдувало снежные облака. На кухне у окна, в первом ряду амфитеатра, завтракала и любовалась зрелищем мама. Иван стал поодаль окна и смотрел, как светло-лимонный воздух освещённой кухни соприкасается со светло-серым, уличным – два фильтра, поставленных рядом.
Тут он догадался, что по-настоящему не видел зимы, наверно, лет пять. Она всё время проходила мимо него, заслонённая то одной, то другой болью.
Пока он смотрел, над крышами возник и приблизился новый небесный слой, гуще и темнее прежнего. Серые тучи были теперь простёганы фиолетовыми прожилками. Сразу повалило крупнее и чаще, а затем ветер ввязался в снеговорот и погнал всю махину на юг, в Москву.
– Трёхдневный снегопад! Началось! – вслух произнёс Иван.
Один за другим катили мимо окон праздничные валы.
– Такой снегопад, детка, называется вьюга, – поправила Ольга Николаевна. – Пойду-ка я погуляю!
Ах, жадная мама! Ей было невмочь пропустить погодную редкость. Не только глазами, но и кожей, лёгкими она намеревалась приобщиться!
Ольга Николаевна ушла, а её сын остался, и чистил зубы в сладком мучении – как распорядиться таким великолепным днём? Он чувствовал приподнятость. Наступала высшая точка зимы.
Со снежной горы февраля Иван различил долину лета, яркую и очевидную, как свежее фото из принтера. В ней предвидел он экзаменационные хлопоты с Костей и Олю, застывшую в сомнении между "домом в Малаховке" и нежностью к своему бедному прошлому. Предвидел и Андрея, нагрянувшего в отпуск, а может быть, и вернувшегося, да – вернувшегося насовсем! Вот это было бы счастье!
Что ещё нагадать через дымный гул снегопада? Летних бабушку с дедушкой – они живы, а как же! Вот стоит в перекрёстной тени жасмина и дуба накрытый к обеду стол…
Напоследок Иван подумал ещё, что летом обязательно слетает в Австрию и – не то что поговорит, просто побудет с Бэллой. Если же не выйдет побыть вместе – побудет поблизости.
Смеясь от вдохновения, от внезапного своего водительского предвидения – когда чуешь ситуацию на дороге, он смотрел на снежный шторм. Вдруг ему захотелось сыграть простую фугу Баха. Иван знал: Иоганн Себастьян незаменим во многих ситуациях. Он собирает, подтягивает, вымораживает тёплую лень, отогревает из холода хандры. Словом, уравновешивает любое скособоченное положение души.
Посомневавшись между гитарой и пианино, Иван выбрал последнее и поставил на пюпитр сборник "Прелюдий и фуг". Вдумчиво и тихо, затем твёрже, припоминал он свои школьные труды и вскоре совсем забылся, ушёл по тропинке в светлый сосновый лес.
Через неизмеренное количество времени его разбудил звонок мобильного. Это была Оля. "Можешь объяснить, почему я в свой выходной должна слушать твои сарабанды?" – крикнула она и повесила трубку.
Иван рассмеялся тихонечко и закрыл крышку. Он всем был доволен – и Олей, и музыкой, и прозрачной, объединяющей жизни соседей, звукоизоляцией дома. И, главное, снегопадом, который, судя по возникшим в его полотне перекрёстным струям, вступал в новую фазу.
Раз играть было нельзя, он вернулся на кухню, в свой наблюдательный пункт и посмотрел за стекло – там ветер встряхивал раствор с начавшими было оседать хлопьями, и те, что были уже у самой земли, опять взлетали вверх.
Тут в дверь позвонили – Иван помчался открывать, готовя маме руки для сумок, но оказалось, пришла Оля.
Он распахнул дверь и сразу заметил, какие красивые облачные мешки у неё под глазами. И как необычайно прямы рыжие волосы с чёрной "проседью" пробора – из пучка выбивались их истончившиеся лучи и резали воздух. Одним словом, сегодня чем-то она ему нравилась.
– Ты почему не играешь? – спросила Оля, войдя. – Обиделся что ли? Ну и зря! Ты же знаешь – я даже наоборот люблю. Играй! Но ты тоже пойми – я сплю себе с надеждой, что будет хороший день – и просыпаюсь под сарабанду!
– Это прелюдии и фуги Баха, – возразил Иван и тут же пожалел о своей неосмотрительности.
Оля взглянула насмешливо.
– Ты что, думаешь, я Баха отличить не в состоянии? – спросила она, переменившимся голосом. – Мне не важно, кто это. Мне важно, что человек с истрёпанными нервами просыпается под похоронный марш! А тебе даже в голову не приходит, что в субботу люди отсыпаются!
Прислонившись к стене, свесив расслабленные руки, Иван слушал её шум и жалел, как всё-таки редко и ненадолго высвобождается из-под спуда Олино сердце – как солнце в самых северных областях.
Раздосадованная молчанием Ивана, Оля хотела сказать что-то ещё, но тут по-маминому пропел дверной звонок. Иван открыл дверь, и Оля, буркнув приветствие, чиркнув плечом о снежный рукав Ольги Николаевны, вылетела вон.
– Это ещё что за явление? – спросила мама, румяная, в растаявшем снегу, и побила каблуками о коврик.
– Я играл на пианино и её разбудил, – объяснил Иван, помогая маме раздеться. – Приходила меня отчитывать.
Ольга Николаевна машинально оглянулась на дверь: худенькая, бледная, рыжая, искурившаяся приходит к нашему принцу и всеми способами стремится добыть утешение от жизни. Ах, бедняжка! – она подумала об Оле ещё секунду и выкинула из головы. Ей хотелось скорее сообщить сыну новость, подобранную ею в очереди.
– Никаких трёх дней! – с восторгом объявила она. – Будет мести неделю! Говорят, весь транспорт встанет, всё поломается. Обещают буквально буран, и надолго!
– Буквально буран? – улыбаясь, переспросил Иван. – А вино у нас есть? "Будет обидно, – подумал он, – если наглухо завалит подъездную дверь, и окажется нечем праздновать приключение".
Итак: мама купила хлеба, а он сбегает за вином – райское распределение обязанностей! Иван пришёл в магазин и, наследив снежком, выбрал бутылку лёгкого итальянского вина. Оставалось добежать до дому, пока не начался объявленный буран. Но он не добежал – валы снега замели его на реку.
Над обрывом, с пакетом в руке, стоял Иван и смотрел на едва различимые через метель катера в заливе. Здравствуй "Балта"! Привет "Мария"! За шиворот намело снега, лицо распухло. Он не знал, чего ждёт, но просто так уйти ему не хотелось. "Хоть ноги пусть замёрзнут", – решил он. Но ошибся, сигнал к отступлению был иным. В какой-то миг он услышал вой над рекой – протяжный и мощный свист метельного ветра. Завывание это так весело ошпарило его, что он сорвался и бегом рванул по растущим сугробам к дому.