* * *
И он повеселел снова. Лето, ещё не вступив в права, издали поддерживало его. В дачной зелени Иван надеялся отмыться ото всех неясностей и больше не прикасаться ни к чему, что лежит за пределом главных жизненных обязательств. Никаких институтов, Жень, Маш, Фолькеров. "Ну а как не прикасаться? – тут же подумал он. – Что, и Костю выгнать?" Выгнать Костю было нельзя, он входил в Главное. А значит и всё, что он притащит с собой, придётся пустить в дом. И всё-таки, Иван решил крепко положиться на лето.
В последние дни апреля, с лёгкой душой отпустив персонал на майские праздники, он поехал на дачу. Шины хрустели по лужам, затянутым утренней льдинкой. Родственники остались дома. Дедушка рвался присмотреть за работой внука, но его удержали, и Иван приступил к стройке один.
Он начал с того, что вытащил раскладушку, настелил курток, чтоб над студёной землёй не мёрзла спина, и пролежал под небом до обеда. Птицы пели над ним лучшие песни земли, и ни у одного из соседей не заводили музыки.
А потом за забором протрубил грузовик – привезли заказанные накануне материалы. Пришлось подниматься и объявлять сезон строительных работ открытым.
"Что же они такие длинные! Хоть бы в половину!" – негодовал Иван, таская на плече прогибающиеся доски, и до вечера еле успел всё разместить под навесом.
В тот день, не считая дневного блаженства под небом, было ещё много такого, ради чего стоило жить долго. Иван позвонил своим и обрадовал дедушку докладом о качестве доставленной вагонки, вроде бы неплохом. Затем он ужинал на крыльце – лицом к лицу со звёздами, и на сон грядущий, без малейшей запинки сложил четыре строфы в честь Двадцать девятого апреля.
На следующий день он проснулся от стрельнувшего в комнату солнца, умылся, живо передвинул мебель и безо всякого завтрака приступил к разрушению старого. С удовольствием Иван обдирал обои, и целые стенды давнишних газет открывались ему. Он ими зачитывался. Под газетами обнаружилась фанера в ржавых потёках вокруг гвоздей. Когда он снял её, из стен посыпалась труха старого утеплителя.
Пока Иван отдирал, подметал и мыл, прошёл день. А там настал следующий. На доски следовало закрепить утеплитель, взятый с офисного склада, и уже сверху обшить вагонкой. За кочевым костром холодной ночью Иван определял фронт работ на следующий день и чуть не плакал над своей черепашьей скоростью. Ему хотелось сделать скорее. Постепенно спешка его переросла во вдохновение. Иван раздвинул края рабочего дня и трудился над комнатой, как над главой романа, добиваясь от стен незримого очарования, какое сразу почувствуют и мама, и бабушка. Вскоре, правда, он догадался, что очарование зримо и кроется в подборе рисунка досок.
Изредка распрямляясь от работы, Иван смотрел в окно на синюю даль холмов. В последние годы он стал опасаться, как бы красоту не растащили на коттеджные посёлки. Хотелось самому, первым, купить эти холмы и дать им вольную.
Работа на воздухе, с инструментами и доской, меняла его. Он стал внутренне лёгким, сильным. Тёплые городские привычки сами собой отпали. Иван больше не накрывал красиво стол, а ел кое-как – на крыльце, на коленях. Забыл, что по утрам надо пить кофе, и совершенно перестал волноваться, порядок ли на кухне и в спальне.
За работой он не скучал. Близкий лес читал ему вслух свои стихи. Иван их понимал и задумывался даже о переложении на русский. В перерывах между работой он заходил в лес, как в душ, – смыть жар труда, и всегда возвращался с добычей. Достаточно было сорвать всего одну еловую хвоинку или одну ивовую пушинку, чтобы стать обладателем целого, звучного лесного аромата. У него в кармане набралось вдоволь подобного сора. А однажды он выпутал из еловых лап длинную берёзовую прядь. Это была тонкая и гибкая ветвь без листьев, около полутора метров в длину, с бордовой кожицей в крапинку. Видно, ветер её сорвал в ту пору, когда ещё не набухли почки. Иван взял эту нежную ветку, и почувствовал растерянность – как если бы он держал смычок от удивительного инструмента, но не знал, где найти то, на чём им можно сыграть.
Лес с первой зеленью умиротворяюще действовал на него, был при нём, как большой спокойный друг. И вдруг, в одну ночь, всё встало с ног на голову.
Однажды за поздним ужином на крыльце Иван прислушался к звону леса и понял, что готовится праздник. Ему сделалось любопытно. Он вышел к опушке и на десять шагов окунулся в рощу. Чёрное пространство вокруг него сверкало звуками. Иван понял, что попал на таинство, не предназначенное для ушей и глаз человека. Но, может быть, майский лес позволит ему постоять на пороге?
Он остался под сенью берёз и елей, оглушённый многоголосьем. Только гулкий бэк-вокал кукушки был отчётлив, остальное сошлось в единый вспыхивающий узор.
Внезапно ему захотелось примазаться к славе оркестра. Он свистнул – вышло не слишком ловко. Подлаживаясь, посвистал еще, и, забыв о времени, весь ушёл в подражание. Наконец, Ивану почудилось, что талантливый коллектив принял его. Ободрённый, он отозвался на соловьиную реплику. Ещё на одну – и опомнился. Но чувство причастности лесному оркестру осталось.
Несколько ночей Иван спал, словно через прозрачный тюль, донимаемый лесными ариями, и только тем сумел пересилить майское буйство леса, что перебрался из восточной, "лесной" мансарды в западную – "огородную".
Чтобы окончательно справиться с соловьями, он нашёл себе книгу и читал её в постели, пока сон не сваливал его. Это было "Слово о полку Игореве" – брошюрка советских времён из серии "Классики и современники", сразу распавшаяся по страницам.
Так, между природой, книгой и молотком, Иван провёл почти две недели. Причём, отдал работе так непривычно много себя, что почувствовал: душа стала от физического труда, как ветка с прочной кожей, которую не так-то запросто теперь и поранишь, тем более, сдерёшь.
Он бы остался ещё. Но в одном из обычных утренних созвонов с родными, мама обронила полуобиженно:
– Ты вообще-то домой собираешься? А то мы тут еле держимся!
Иван был поражён.
Как будто проснувшись, он осмотрел комнату. Три стены были обиты вагонкой, одна оставалась в листах утеплителя. Сколько же он здесь пробыл? А сколько они там, в Москве, пробыли без него? И ему показалось, что вторая величина значительно больше первой.
Он укрыл доски полиэтиленом, чтоб они не отсырели под майскими ливнями, и помчался в Москву.
Над зелёным полем с жёлтыми букетиками сурепки трепетали белые бабочки – штук сто. "Материю" эту Иван взял бы в городскую квартиру, на занавески. "Что за благословенное время – лето!" – думал он растроганно, никаких других соображений не находя в опустевшей своей голове.
Тогда же, по дороге домой, ему вдруг страстно захотелось поехать в Вену. Летний город, знакомый, но не узнанный ещё до конца, поплыл перед ним. И какая-то надежда мелькнула, что всё у них сложится – у мамы, у Оли, у Кости, и у него.
* * *
– Ух ты! – воскликнула Ольга Николаевна, увидев на пороге весёлого загорелого сына. – Что там у тебя произошло?
– Ничего! – отозвался Иван, складывая сумку с плеча и крепко целуя маму. – Помахал молотком, разогнал кровь! Может, поеду летом в Вену.
– Рада за тебя. А я тут с ними чуть с ума не сошла. Что не сделаю – всё не так! Конечно – ты им позволяешь себя беспочвенно упрекать, выполняешь маразматические пожелания, коробочки из-под сметаны не выбрасываешь, и остальная чушь. А я так не могу! Я всё-таки человек, и не могу, как раб подчиняться!
– Просто у тебя очень юный характер, поэтому тебе трудно! – примирительно заметил Иван. – А я большую комнату почти закончил! И террасу, – похвалился он. – Там на два дня работы осталось. Давайте – собирайтесь, можем хоть завтра поехать. Погода хорошая. А в офис я прямо с дачи буду ездить.
– Ты знаешь, – сказала мама, – что-то меня пока не тянет на дачу. Вы если хотите – поезжайте. Вон, дедушка рвётся…
Иван потом поприглядывался к маме – не обидел ли он её чем? Но нет, сложив с себя попечение о родителях, мама обрадовалась первой зелени и запела, как птичка. Она пела "Севильского цирюльника" и, оказывается, на вечерних прогулках её теперь сопровождал полковник с соседней улицы, тоже при старушке-матери. Ничего особенного, но у Ольги Николаевны вновь появился повод одеться с изяществом и из дюжины пар босоножек тщательно выбрать одну, под костюм. Иван любовался неисправимой маминой лёгкостью.
Поговорив с мамой, он пошёл проведать бабушку с дедушкой, и сразу рухнул со своей радостной высоты. За какие-то десять дней они состарились так заметно! – или это отвыкли глаза? Никакой Вены не осталось в его голове – вымело в миг. Зачем он поедет? Того, что ему нужно, тех молодильных яблок, в поездках нет. С тяжёлой душой Иван сел за стол, и пока пили чай, бабушка упрекала его: что уехал надолго, что дедушке скучно без внука, что мать отбилась от рук и, того гляди, снова рванёт гулять по "европам". Дедушка тоже был в обиде. Оказывается, внуку не следовало прибивать без него вагонку, а надо было лишь подготовить стены. Тогда бы они вместе взялись. Ведь каждому ясно – обшивка идёт ровнее, когда вдвоём.
"Ну, кто ещё на меня обиделся?" – поразмыслил Иван и, решив не прятаться от возмездия, вечером того же дня позвонил Оле.
Как он и ожидал, Оля встретила его немилостиво.
– Ты бы хоть предупредил, что уезжаешь. Хорошо ещё мама отпросилась Макса водить, – сказала она.
– Так ведь праздники… – попытался оправдаться Иван.
– Праздники, да. Ну а потом? Ладно, – сжалилась Оля. – У них завтра репетиция утренника. Сможешь? У Макса там роль зайца. И фотоаппарат возьми.
Иван был рад искупить вину.
Он зашёл за Максом в назначенный час, и, держа в одной руке его руку, в другой – пакет с костюмом, спустился во двор. Макс был мрачен и жаловался совершенно по-взрослому, что роль зайца – это идиотизм. Иван утешал его, как мог. "Давай считать, кто больше! – предложил он, когда они сели в машину. – Ты джипы, я – букашки".
За бессмысленным этим занятием они весело провели полпути, как вдруг его взгляд споткнулся – он и не понял сразу, обо что именно. Иван уставился на возникшую перед ними тонированную "шестёрку" и не поверил своим глазам – на заднем стекле, куда обычно наклеивают предупреждения в виде буквы "У", "туфельки" или "ребёнка в машине", сверкало два нецензурных слогана, обращённых к сотоварищам по движению.
Макс принялся разбирать слова.
– Подожди-ка!.. – загораясь, проговорил Иван, и, перестроившись в мелькнувший пробел, на светофоре влез впереди "жигулёнка". Манёвр был невежливый – ему погудели.
– Ты зачем его обогнал? – восхищённо завопил Макс.
– Сейчас узнаешь, – пообещал Иван. – Пристёгнут? – и мельком оглянулся на Макса. – Смотри, он дистанцию не держит! – с удовлетворением произнёс он, глянув в зеркало.
Это было верное наблюдение: когда на первом же разгоне Иван дал по тормозам, водитель "Жигулей" беспомощно вплыл ему в бампер.
Удар был не сильный – весело чпокнуло, и они встали.
Иван включил аварийку.
Он бы с удовольствием вышел и разобрался на кулаках, получил бы свой фонарь под глаз и уехал на битой машине, с чувством выполненного долга. Но устраивать мордобой при Максе было нельзя. Пришлось сподличать, запереть все двери и вызвать гаишников.
"Ну что, поробингудствовал? – для порядка поддел он себя. – Бездельник!"
Ему было вовсе не страшно, а, напротив, забавно смотреть, как колотится в дверцу молодой бритоголовый дурак. Несмотря на наклейки, и на весь кавардак, никакой особенной неприязни он к нему не испытывал – кто без греха? Но всё-таки поделом. В другой раз не будет сквернословить при детях.
Макс, заразившись его безмятежностью, показывал дураку язык.
ДПС приехала быстро. Вышел юный сержант, и под гром и молнии владельца "Жигулей" осмотрел повреждения.
– Дистанцию не держите? – спросил он, перебивая вопли.
– Абсолютно не держит! – подтвердил Иван. – И вы, пожалуйста, наклейки с заднего стекла у него снимите. Но сначала запротоколируйте.
Сержант взглянул на заднее стекло, сосредоточенно кивнул и стал что-то записывать в бланк.
– Это зачем? – робея, спросил жигулёвец.
– А я в суд на тебя подам, – спокойно отозвался Иван. – За то, что ты всю дорогу оскорблял меня и моего ребёнка.
Слова Ивана опечалили парня. Тот бродил вокруг обеих машин и шёпотом ныл ругательства. Ивану хотелось утешить его: "Да ладно, не подам. Шутка", но из педагогических целей он смолчал.
Как выяснилось, ущерб, понесённый Иваном при столкновении был невелик – немножечко треснул бампер. Но время оказалось упущено. На репетицию они опоздали, и Макса, временно избавленного от роли зайца, потянуло в пиццерию. В уютном её закутке, наслаждаясь радостной кухней Италии, они обсуждали вопрос: говорить ли о "подвиге" Оле?
Оля нагрянула вечером. Иван открыл ей дверь и отступил, сбитый волной эмоции.
– Как ты мог устраивать аварии, когда с тобой ребёнок? А если бы удар был сильный? – крикнула она, движением кисти словно бы что-то швырнув ему в лицо, и задала ещё много обвинительных вопросов, и ещё много обвинительных жестов совершили её возмущенные руки.
Иван молчал, оглушённый внезапностью атаки, и вдруг, на каком-то пассаже, внятно услышал, как Оля горда им, согласна с любым его действием, предана на века и бушует, только чтобы излить переполняющее её восхищение.
Иван не знал, как ответить на столь внушительный дар.
– Давай, я как-нибудь искуплю вину! – наконец, сказал он. – Я могу, например, исполнить желание. Практически любое, если ты будешь умно загадывать.
– Умно – это значит, с учётом твоей низкой волшебной квалификации? – уточнила Оля. – Хорошо, я подумаю!
И хотя Иван надеялся, что шутка сойдёт ему даром, через полчаса у двери раздался знакомый Олин звонок, чуть более лиричный, чем всегда.
– У меня есть желание! – сообщила она безо всяких вступлений. – Я подумала: чего мне надо для счастья? Надо, чтобы из памяти стёрлась вся дрянь – это первое. И второе – чтобы всё хорошее никуда не делось. Можешь ты это сделать?
Иван хотел отшутиться, но Оля смотрела на него неотрывно, как на вечный огонь.
Тогда он позвал её на кухню, включил чайник и, ни говоря ни слова, поставил на стол чашки и сахарницу. Оля молчала тоже.
Кипение чайника, как песочные часы, отмерило время раздумья. Наконец, Иван заварил чай и, сев напротив Оли, произнёс:
– Я так думаю, всё плохое стирается раскаянием и прощением, это понятно. Плохое так и так в вечность не пустят. Не пройдёт оно фэйс-контроль. А хорошее – наоборот. С ним пойдём. Так ведь и сказано – копите сокровища на небесах… Так что, в общем, не о чем волноваться! – заключил он неуклюже, но бодро.
– А почему ты решил, что всё это так? – спросила Оля, грея свои ледяные руки о горячую чашку. – У тебя есть достоверные сведения?
– Достоверных сведений нет, – сказал Иван. – Но ведь мы можем надеяться…
Оля смотрела настойчиво. Видно, ей всё-таки хотелось достоверных сведений.
Решающая реплика по-прежнему была за Иваном. Уже много раз, почти каждую встречу с Олей, он чувствовал этот "матч-бол" – возможность одной фразой завершить старую жизнь и открыть новую.
"Потом… – решил он, откладывая подвиг. – Не сейчас. Позже…"
Допивая чай, они поговорили о школе, в которую на будущий год отправится Макс. Наконец, Оля вздохнула:
– Ладно… Спасибочки за чаёк. Пойду спать, – и, поднявшись, направилась к двери.