Рад, почти счастлив... - Ольга Покровская 28 стр.


* * *

Со всеми вещами, лекарствами, с прибором для измерения давления и снятыми с подоконников ящиками рассады, бабушка, дедушка и разочаровавшаяся в полковнике мама открывали дачный сезон. В тёплую субботу без дождя Иван перевёз их. Началось ещё одно райское лето его жизни.

На работу он уезжал после завтрака и возвращался к ужину. К пробкам относился по-родственному, потому что и сам не любил торопить жизнь. Удовольствие же, какое доставляло ему привозить из пекарни, что возле работы, пакет душистых булок на всё семейство, стоило того, чтобы ездить за ним в Москву.

В свободные от офиса дни, под присмотром деда, он обшил остаток стен, так что бабушкин день рождения праздновали на обновлённой террасе.

Хороший ли это знак, Иван не гадал. После всех тостов, после чаепития и мытья посуды, он подошёл к имениннице и просил её совершенно серьёзно, чтобы она жила до ста лет, на что бабушка с ответной серьёзностью согласилась.

– Только, – сказал она, – ещё пойди договорись с дедом.

Как хорошо расположился Иван в этом июне на даче – всей душой! Его несло на луг, и в лес, где ещё не было никаких грибов. Носило его и на рыбалку. На велосипеде он уезжал к озеру и безо всякой удочки смотрел в туман. Он так и гулял бы напропалую, но его держал ремонт. На очереди была мамина спальня. Сдвинув мебель, он начал перестилать пол.

К тому же, Ивану приходилось выполнять бабушкины многочисленные распоряжения и просьбы. Бабушку расстраивали заросшие грядки, не ухоженные должным образом клумбы, сор на дорожках, облупившийся газовый ящик, беспорядок в дедушкином сарае. Все эти поводы для огорчений Иван был призван устранять, и выходило, что его день плотно забит смешными делами. Доказывать их неважность бабушке он не пытался, поскольку знал: в них заключен моторчик её жизни. Чем больше находилось дел, требующих бабушкиного руководства, тем лучше её сердце перегоняло кровь.

Смирение давалось Ивану легко. Он с улыбкой смотрел, как надув губы, по-детски, протестует против бабушкиного порядка мама. "Мы можем позволить себе купить огурцы в магазине! И ящик красить я не пойду!" – заявляла она, хлопая в подростковом запале трескучей калиткой. Потом Иван находил её в чистом поле, в белой шляпе.

Изредка на юную строптивость Ольги Николаевны набегала стариковская мудрость. "Всё понимаю", – говорила она, и, вспомнив, что поставила себе цель напитывать дом оптимизмом, шла мириться с бабушкой.

Клубничный мусс и составление планов примирения с отцом – вот были её дела.

К тому же, в этом сезоне Ольга Николаевна великодушно избавила сына от магазинной повинности.

В их дачном магазинчике обитала достопримечательность – полоумная Глаша. С детских лет она сидела возле прилавка на стуле. Теперь это была женщина за тридцать, выглядевшая болезненно и старо. Нынешним летом, в первый раз зайдя в магазин, Иван был изумлён выражением её лица. На нём появилась улыбка, неясная, но направленная точно по адресу – в ответ на чей-нибудь взгляд. Это была сострадательная ухмылка больного ангела, знающего беду человека.

– Мама, ты помнишь эту дурочку, Глашу? – спросил Иван, вернувшись. – Что с ней стало? Я не пойду… – сказал он, и магазин безропотно на себя взяла мама. Тем более что ей так и так было нужно выходить в свет.

В последней трети июня набежали тучи, Иван обрадовался им, как всегда найдя в пасмурной погоде друга по сердцу. Устав возиться с досками, он шёл на мокрый луг – оглядеть несолнечные дали. Плохая дачная погода оказалась богата воспоминаниями. То наплывало, как он встречал со станции маму, то – как готовились с Андреем к институтским экзаменам. Это было хорошее время, все душевные кости тогда были целы.

"Человек с целыми "костями" в любую погоду видит солнечную долину и может до неё дойти. Тогда как человек с травмами никуда уже и не рвётся, потому что трезво оценивает собственные возможности – не любить горячо, не ходить далеко. Дай Бог прожить в тишине, беречь потихоньку близких", – говорил он маме, и мама смеялась над ним, потому что тысячу раз всё переворачивалось в её жизни, и ни одна точка не оказывалась последней. Иван и сам над собой смеялся. Он знал всё это и без мамы, но ему доставляло радость послушать её возражения.

Что касается Андрея, о котором на даче Иван думал всегда, потому что Андрей, дача и детство были для него синонимичны, – тот звонил периодически. Он начал впадать понемногу в чувство "ошибки", всё стало ему не так – жара в Париже, дурацкий бизнес, бессмысленные знакомства и дружбы. "Я думаю, – жаловался он, – мне надо ехать домой. Не знаю почему, но – пора, надо. Может, приеду в отпуск". Говорить о своём новом доме у него не было настроения. "Не знаю, что это. Не понимаю. Не хочу", – отмахивался Андрей. Иван не настаивал.

Из своей восточной башенки он оглядывал крыши и лес, даже клинышек синей русской дали был виден в окошко. Глядя на этот кусочек вечности, на неоспоримое свидетельство Божьего бытия, он недоумевал: отчего так быстро человек меняет свои "правды"? Как же так – не прошло и года, и Андрей уже усомнился в море! "Наверно, – решил Иван, – дело в том, что его друг, как и мама, ещё очень молод". Дрейфуют материки, из подводных вулканов рождаются острова. Следовало ли из этого, что он, Иван, стар?

Половину лета Иван толком ничего не слышал о Косте. Они изредка созванивались. Голос Кости был собран и ясен. "Занимаюсь, – говорил он. – Живу нормально". И Иван не волновался, потому что подспудно знал: трудный подросток сидит на диване с яблоком и сигаретой, и зубрит английский к экзаменационному тесту.

В последних числах июля Костя позвонил ему и назначил свидание в странном месте – на восточной ветке метро.

Когда Костя вышел из перехода, Иван его не узнал. Мрачный, трущобно-петербургский стиль подевался куда-то, не сохранился даже в волосах. Костя был подстриженный, в весёлой зелёной футболке с рыжей каймой, бледный, но как будто внутренне потеплевший.

– Я тебе кое-что покажу. Пошли! – сказал он.

И они зашагали по грязным скверам и загруженным улицам, в направлении, которое Костя с довольным смехом скрывал от него. Вскоре Иван обнаружил, что они движутся в толпе попутчиков. Никогда ещё он не видел столько сиротливых и странных мальчишеских лиц. С пивными бутылками в грязных кулаках, одетые вразнобой, длинноволосые и стриженные под "ёжик", они текли в одном с ними направлении – вдоль дымной трассы к парку.

– Послушай, куда ты меня тащишь? – в очередной раз спросил Иван. – Это что, студенческий городок?

Он почти угадал. Скоро они вошли в ограду, и на дверях скучного здания Иван, леденея, прочёл название одного из множества технических вузов Москвы. Тут Костя подтолкнул его к увешанной листами доске и показал на список.

– Ты что, поступил сюда? – растерялся Иван, найдя среди прочих фамилию Кости. – Ты и математику сдал? Что ты здесь будешь делать? С кем ты будешь общаться? – он риторически огляделся. – Ты вообще, осознаешь, что на что променял?

– Конечно! – заверил Костя. – Я променял яркую жизнь планеты на скромный труд и твое приятное общество. И ты знаешь, что это не с бухты-барахты. Это взвешенное решение. Скалы Кавказа были моими гирями!

Смеясь и торжествуя он смотрел на обескураженного Ивана.

– Ну, ты чего? Ты же рад! Ты же испытываешь за меня зверскую гордость!

– Может быть, – произнёс Иван. – Ты не знаешь, есть тут какое-нибудь приличное заведение? Я не могу соображать стоя.

Они набрели на стеклянную кафешку и сели за столик.

– Ну а родственники что говорят? – тревожно спросил Иван.

– Мама рада! – заявил Костя, изучая меню. – Макарон хочу, макарон! – воскликнул он. – И пива. Ну, пива, ладно, пусть будет ноль три. Мы трезвеем и начинаем ценить ясный рассудок. Ну вот – мама рада. Бэлка тоже рада. Она и сама у нас чудит – бросила курить. Ищет себе по Интернету работу в Москве. Думаю, всё это с тайной мыслью о тебе. Но это ладно, речь пока не о вас. Так вот, она говорит – это лучше, чем сборище снобов. Я не смогу здесь набраться дурного, потому что моя голова располагается в сферах, недосягаемых для моих будущих сокурсников. А вот на журфаке – мимо моей башки летали бы метеориты и пули с ядом. Так что Бэлка довольна. Да и я доволен.

– Ну а как же призвание? – не унимался Иван. – Послушай, это ведь я тебя сбил?

– Да ты тут причём! – отмахнулся Костя, уплетая свои макароны. – У меня был великолепный год! Теперь я знаю, как это – взять и одной своей прихотью разбить будущее двоих людей. Такой опыт дорогого стоит, ведь правда? Интересно, чем мне судьба отплатит за это? – он улыбнулся. – Я боюсь, но не очень. И потом, были и хорошие уроки. Я, во всяком случае, больше не соблазнюсь тратить себя на каком-нибудь грязном поприще, вроде политики или общественной деятельности. Там ведь человек идёт в разнос – амбиции растут, всё искажается. А я хочу сохранить свой взгляд в чистоте. Я ведь и так уже испорченный человек – всё знаю, чего и не надо. Как испорченному человеку создать доброе? Но остались же во мне какие-то хорошие крохи. Вот их я и пущу в дело.

Иван смотрел с удовольствием, как бодро Костя уминает свои макароны.

– О чём же ты будешь писать, если тебе не мила журналистика? – спросил он.

– А о чём бы ты написал? – бросая еду, спросил Костя. – Скажи! Мне нужно!

– Я бы ушёл вообще в другую плоскость, – отозвался Иван, подумав. – Написал бы подробно о каком-нибудь ерундовом занятии. Как человек делает, скажем, резной балкончик.

– О себе, то есть!

– Ну нет, у меня руки кривые, я вагонку-то прибиваю косо… – покачал головой Иван и, подумав ещё, произнёс, – может, написал бы какие-нибудь простые смешные рассказы. А вообще я бы лучше стихи писал. Вот, как у Окуджавы: "Мне нравится то, что в отдельном \ Фанерном домишке живу, \ И то, что погодам метельным \ Легко предаюсь…" – Вот что-нибудь такое.

– Ну, правильно, – кивнул Костя, – сидеть в домишке и предаваться погодам – это то, что ты умеешь лучше всего. Пиши – у тебя получится. Осенью дам тебе мастер-класс.

– Спасибо, – сказал Иван. – Ну, а у тебя какая задумка?

– О, да у меня их куча! – воскликнул Костя. – Я вообще хочу, чтобы под конец жизни у меня был такой "донжуанский список" – перечень всего, что я любил, всех людей, всех погод, всех мест. Это будет мой жест любви – упомянуть! И никакого дёгтя! Пусть будет просто ложка лучшего цветочного мёда – и всё! Мёда на целую бочку на земле вряд ли насобираешь. Так мне и ложки довольно. С ложкой этой в рай пойду!

– Это всё хорошо, жест любви, ложка мёда, – сказал Иван, совсем размякший от чувства Полной Победы Добра. – Но зачем тебя в инженеры-то понесло?

– Я ж тебе объясняю: для чистоты! Не мутить чтобы душу!

На ближайшие пару недель Костя собирался уехать к Бэлке.

– Надеюсь, что вернусь с большей ясностью! – сказал он.

Они вышли на улицу и оглядели окрестность. Костины возможные однокурсники стаями и поодиночке тянулись к метро. "Много серости, грубые, масляные ребята, – оценил Иван. – Но с ними Косте не будет трудно – он гуманист. Некоторых из них он полюбит и возьмёт в свой "этюдник"".

– Да нет, я потом на метро. У меня тут ещё дела, – сказал Костя, когда Иван предложил его подвезти. – У меня много дел. Я всего себя застроил. Надо ведь Машку как-нибудь перебить…

– То есть, как перебить? – изумился Иван. – Вы что, поссорились?

– Я не ссорился, – сказал Костя. – Но она как-то без энтузиазма. Не звонит, и так смотрит – как будто платочком машет с корабля. Я подумал: ну что я! Всё человеку поломал и теперь лезу! В общем, так…

Иван слушал его хрупкий, уже надтреснутый сигаретами голос, как песню. "Ну что же… – думал он. – Есть грустные песни, они красивы, их поют. Перевести их в мажор невозможно".

– Ладно. Прилетишь – звони, – сказал Иван. Прощально он смотрел в Костино лицо и желал ему беззаботности, такой, как его нынешняя одежда – зелёная майка, рыжий шов.

* * *

Волнами средней величины колыхалась жизнь. Иван подметил, её накаты перекликались с временами года. Эмигрантская тема мамы и Андрея отболела в осенне-зимний сезон. Костина путаница разрешилась к Пасхе. А мелочи вроде загула в культурологию и вовсе казались ему теперь песочком прошлых столетий.

Он ждал и любопытствовал, чем на этот раз захлестнёт? Ему не было боязно – он надеялся на бережность судьбы, потому что и сам давно уже не расставлял локти.

И действительно – захлёстывало, ещё как – но всё больше сказочными вещами. Как-то раз Иван проснулся ночью и увидел в окно мансарды гигантскую новогоднюю ёлку. Точнее сказать, это была липа, сплошь усеянная мягкими серебряными огоньками. Они светились изнутри кроны. В изумлении он созерцал чудо, пока не догадался взглядом обогнуть липу и увидеть справа и сверху звёздное небо.

Иван спустился в сад, нашёл открытое место и оглядел космос. "Надо же, – думал он, – А я и забыл, что мы – летим!"

От этой мысли настроение его сделалось превосходным. На несколько минут всё трудное, с чем боролся или смирялся, от чего не хотел жить, предстало в другом масштабе. Это был утешительный, счастливый масштаб, стирающий все огрехи. В самом деле, что ж они все так трясутся над своей одной триллионной в триллионной степени и так далее!..

И тут же Иван усмехнулся, опровергая себя. Интересно, как это можно не трястись над близкими? Нет, ребята, любовь – это штука посильнее какого угодно космоса, плевать ей на ваш масштаб!

Удовлетворённый победой любви над астрономией, Иван вернулся к себе в мансарду, посмотрел ещё на липу в сквозных огоньках и мирно уснул.

Далёкий магазин люстр – звёздное небо августа – ещё несколько ночей до прихода циклона светило ему, но больше он не соблазнялся тайной, а смотрел на него, как на душистые ночные цветы.

И как-то само собой его лирический взгляд нашёл себе дело. Однажды утром Иван взял с дедушкиного стола коротенький карандаш из "Икеи", более или менее острый, и нарисовал липу в огоньках. Передать впечатление звёздной ночи не удалось, но он не расстроился, а упростил задачу – отыскал блокнот в клетку и нарисовал кузнечика. И дело пошло.

Привычный режим "совы" не подходил для такого солнечного дела, как живопись. С тех пор целую неделю он вставал на рассвете, насильно себя вынимал из молочного сахара сна, из сливочной его помадки. Нос не чуял, мысли были чисты и тупы: "Здравствуй, утро!", "Развеет или затянет?"

Наконец, Иван отходил ото сна и улавливал какой-нибудь яркий запах – сырой земли, кофе, флоксов. Тут уж можно было взять карандаш, листок и заняться делом художника.

Это было то самое маленькое творчество, которое "благословил Бог". Оно нравилось ему ещё больше, чем садоводство. Потому что в садоводстве практическая цель затмевает бескорыстный интерес друга, какой способен проявить художник к былинке или жуку.

Вскоре Иван открыл, какой надёжный характер у подорожника, констатировал глупое выражение "анютиных глазок", и понял, что самое изысканное существо среди цветов – полевой алый мак, самурай и инфанта в одном лице, похожий чем-то на Бэлку. Иван был так поражён тончайшим огнём его крыльев, его чёрным взглядом, что не стал рисовать, и сбежал в смородину. Очутившись в гуще куста, он впервые узнал, что на одной гроздочке может оказаться целых четырнадцать ягод.

Увлечённость его длилась неделю, а потом что-то устало в душе, Иван почувствовал механистичность штриха, жадность поскорее закончить – и оставил совсем.

Никакого костра он не растопил своим августовским блокнотом, но и не сохранил, а потерял где-то среди дедушкиных журналов с телевизионной программой и брошюрок по садоводству. "Найду когда-нибудь, опять порисую", – с удовольствием загадал он.

Каждый день августа Иван запомнил, как особенное событие: если в том дне был дождь, ему ничего не стоило вспомнить, когда он начался и чем закончился – туманом ли, холодом, радугой, или ясным тёплым солнцем. Если была работа по саду – он мог запросто рассказать, чего, где и сколько пропололи, пересадили, собрали.

По сути, август был точным повторением двух предыдущих месяцев, но близость осеннего края придавала ему остроту.

Теперь под вечер Иван всякий раз мучился – как излить свою любовь к такому хорошему дню? Что этому дню подарить, и как это сделать? Слать вдогон закату воздушные поцелуи? Сложить серенаду?

О счастье! Никогда не кончайся! Пусть ветер не переменится!

Так, посмеиваясь над собой, он искал и всё-таки находил выход своему восхищению. Например, в честь пятого августа им была сплетена корзина из лоз дикого винограда, который ему было велено прорядить. Корзина вышла неловкая, но оказалось, в неё всё же можно положить яблоки.

Несколько дней он прославил велосипедными подвигами, мерил овражки, сменил две шины и был особенно рад, когда однажды не одолел брёвнышка и рухнул в ручей.

И пинг-понг, и бадминтон по голубому небу – всё это тоже было во славу лета.

Когда мама была не в настроении, Иван играл с неожиданно повзрослевшей соседской барышней Дарьей. Он нисколько не любезничал с ней, ленился лишний раз слазить в кусты за воланчиком, и был совершенно обескуражен, получив на прощание гордый взгляд через линзу слёз. На остаток лета родители увезли Дарью куда-то то ли в Грецию, то ли в Турцию. Иван вообразил себе тёплое море, но ничто не шелохнулось вслед. Его сердце было окончательно отдано подмосковному лету.

С отчаянием он выбирал дни, чтобы съездить в офис, каждый было жалко! И тот, с дождичком, и этот, ясный, и жаль пропустить обещанную грозу, и варку яблочного варенья. Когда же Иван, наконец, решался и ехал в Москву, настроение бывало испорчено. Он становился зол и безудержен, как сказочный герой, разлучённый с возлюбленной. О, как, оказывается, ненавидел он летние города! Наскоро проверив дела, Иван мчался обратно, и чем реже по мере удаления от Москвы становился поток машин, тем сильнее был стыд за собственную избалованность. "Доиграешься! – стращал он сам себя. – Погорит твоё дело, пойдёшь работать менеджером, с девяти и до последнего, как все".

Но ничто не замирало внутри от угроз. Даже если и "погорит", и "менеджером"… – может этого-то и надо! В его бесстрашии была всё та же разумная вежливость человека, отдавшего жизни право первого хода.

В один из несчастных дней, принесённых в жертву делам, Иван перед работой заехал домой полить цветы и за дверной ручкой, увидел конверт без марки. Он подумал было: от Макса! Таким славным – неровным и крупным почерком было выведено имя. Но нет, Макс ещё не освоил прописи. Внутри оказалась записка: "Пожалуйста, когда сможете, позвоните мне вот по этому телефону… (Я Ваш случайно стёрла, а у Кости спрашивать неудобно, поэтому вот пишу). Мне нужно с вами встретиться хотя бы на пять минут. Подъеду, куда скажете. Этим вы облегчите мою участь. Маша". Не отпирая двери, Иван позвонил и попал удачно – Маша забирала в институте документы. Она сказала, что подождёт его в сквере.

Назад Дальше