Выслушав всю его историю от начала до конца, священник безмерно удивился и ответил отцу: "Бог да простит твои прегрешенья. Скажу тебе, что не просто так ты попал ко мне на исповедь. Во всем этом есть воля Божья. Но знай: ты неправо каешься в любви к врагам нашего народа и святой Церкви, а я вот право каюсь перед тобой и Христом в равнодушии к своим врагам. Только представь себе, как неизмеримо мудр Господь: вчера я шел по той самой портовой улочке и заметил избитого тобою солдата. Он звал на помощь по-английски и по-арабски. Я лишь брезгливо поднял полы своей рясы и прошел мимо, не оказав ему никакой помощи. Я не испытывал к солдату ненависти, как, впрочем, и любви. В душе я считал, что этот пьяный британец заслуживает того, что с ним произошло. Но теперь, услышав твою исповедь, я ощутил здесь, в самом средоточии сердца, сильное раскаяние. Мой грех, вне всякого сомнения, сильнее, чем ТВОЙ: ты ведь лишь защищался, тогда как мне Христос дал возможность совершить дело любви. Эта невысказанная мной любовь никак бы не ослабила наш народ, но показала бы всем превосходство истины".
Ненависть, - так сказал мне тогда отец, который вынес урок из этого происшествия, - дана нам Богом для нашей же защиты. Но ее нельзя лелеять и культивировать. Когда приходит время, она сама возгорается в сердце и спасает жизни нам и нашим близким. В этом нет никакого противоречия с любовью. Любовь же - самое сильное и благородное чувство, поэтому она селится в таких же сильных благородных сердцах.
Дитя любит отца еще и потому, что полностью зависимо от него. Это любовь слабых. Мы не можем так любить врагов, потому что с угасанием в них силы гаснет и наша любовь, отдавая место ненависти. Мы должны любить своих врагов любовью сильных. Так Царь Давид любил Авессалома, хотя тот и ополчался всей крепостью против него. Он любил его и как повелитель, и как изгнанник. Давид был сильным не потому, что у него было царство, а потому, что с ним был Бог.
То, что светильник истины зажжен у нас, дает нам право чувствовать себя сильными. Ибо даже если весь мир ополчится на наш народ, мы все равно окажемся сильнее, потому что с нами Бог. Мы не можем не любить врагов, потому что с нами Бог. И если мы поступаем слабо, это отгоняет благодать. Любовь - право сильного человека. Но эта любовь - не простое мимолетное чувство, которое возникает стихийно, как и погибает, но глубокое расположение души и направление воли. Оно в постоянстве разума, а не в горячности чувства.
Тогда Шенуда, услышав эти слова, глубоко задумался и закрыл глаза.
- Это правильно: любовь - право сильного. Но ведь сильным надо стать, прежде чем учиться любить врагов. Я, отец Матта, чувствую в себе призвание борьбы. Может быть, Бог сделает меня церковным политиком. Что бы ты посоветовал мне, мой друг? Как нам вести себя с другими Церквями, греками, сербами и русскими? Дружить ли с ними или играть на противоречиях, ради собственной выгоды?
Матта отвечал.
- Политики должны играть на противоречиях для обеспечения выгоды той силы, которую они представляют. В этом и заключается все их предназначение. Но ведь святая Церковь - не просто земная организация. Мне кажется, что вся наша беда и боль в том, что однажды дьявол нас разделил и теперь церковные политики не могут договориться, потому что в делах истины не подходит дипломатия.
- Подожди Матта, а как же Василий Великий, Кирилл Александрийский и многие другие святые иерархи? Их можно было бы назвать выдающимися политиками своего века.
- Я не такой ученый, как ты, Шенуди, но могу сказать одно: если бы я имел власть, я поступил бы по другому, предложил бы другой выход, чем дипломатия.
- И как же ты бы поступил?
- Я бы предложил всем церковным политикам православных христиан собрать святых людей своих стран, и пусть они сами поговорят между собой. В их сердцах святость и любовь, а не политические интересы. Было бы интересно узнать, что они бы решили вместе.
Шенуда с любопытством посмотрел на друга.
- Да, конечно, интересно. Но ты же знаешь, Матта, что невозможно собрать святых людей разных православных народов. Даже если и допустить такую возможность, уверен ли ты, что они договорятся? Ведь их решение может быть непредсказуемым и противоречить здравому смыслу, оно может, наконец, быть очень вредным. Для таких целей, мой друг, в Церкви и существуют образованные и дипломатичные епископы.
- Наверное, это так, Шенуди. Но если мы все хотим объединения, желая при этом сохранить истину, но не видим никакого выхода, разве это не повод, чтобы обратиться напрямую к Богу? Почему бы не установить особый молебный чин, в котором было бы наше желание объединения и просьба к Богу? Пусть Он Сам нас объединит. Ведь человеческими методами невозможно достигнуть этой цели. А что есть дипломатия, как не человеческий метод? Разве вера не предписывает нам молиться Богу во всех сложных случаях?
Уголки губ друга неожиданно искривились.
- Ты, Матта, как я погляжу, экуменист.
- А что это такое?
- Мы уже и так молимся за соединение всех, - сухо ответил друг. - Этого довольно. - Шенуди нахмурился, замолчал и стал усиленно работать тяпкой.
Поле было большим. Отец Матта хорошо помнил тот день. После этого случая они постепенно перестали разговаривать, каждый из них шел к Богу особенным путем. Шенуда стал Папой Александрийским, наместником престола святого апостола Марка…
…Солнце уже полностью показалось над зданиями Иерусалима. Старец Матта видел, что утро началось, но все остальные детали скрывала его слепота.
Вдруг и этот свет померк, старец почувствовал тяжелое дыхание. К нему подошел человек и спросил благословения по-гречески.
Воспоминание из глубины чужого сердца
- Бог тебя благословит, сынок, - Отец Матта неплохо понимал греческий, как и бедуинский диалект арабского языка. Как-никак старец провел семь лет в Иудейской пустыне, в пещере рядом с монастырем преподобного Георгия Хозевита. Он приехал в Иерусалим двадцать лет назад. Прошел с бедуинами границу нелегально. До сих пор старец не имел никакого документа, подтверждающего его право на жительство в Израиле. Каким-то чудом за все годы у него никто ни разу об этом не спрашивал.
Даже старый паспорт, египетский, отец Матта оставил в ветхой рясе. Попросту он его забыл, когда решил вернуться в священный город в старинный коптский монастырь. Ведь он почти ослеп и не мог больше находиться в пустыне. Греки и так его еле терпели, особенно их раздражал тот факт, что он, будучи коптом, не причащался в их монастыре и раз в год, на страстной седмице, уезжал в Иерусалим, для того чтобы принять святое причастие из рук коптского священника.
Он жил в пещере подобно древним старцам, и греческие монахи роптали на то, что им приходится терпеть на своей территории копта.
Но отец Матта имел официальное благословение Иерусалимского патриарха, который в данном случае решил проявить великодушие, и монахи были вынуждены смириться, хотя и допекали его по разным поводам, пытаясь выжить из кельи. Старец терпел все с большим мужеством и кротко переносил оскорбления. Он жил там до тех пор, пока его зрение не ухудшилось. Тем сильнее обострилась его слуховая память. И хотя он давно не общался с греками, старец помнил язык так же хорошо, как и раньше:
- Кто ты, чадо?
В ответ незнакомец горячо сжал его руки и поцеловал их. Слушая тяжелое дыхание, грозящее перерасти в рыдания, отец Матта недоумевал, что этому человеку здесь нужно. Почему он плачет? Тем временем, человек осторожно попросил старца: "Помолитесь обо мне. Я уже не знаю, что мне делать!"
- Что с тобой? Кто ты? Откуда? - Старец мягко пожал ему руку. - Прости меня, я слепой и уже не так хорошо слышу, как раньше. Я помолюсь за тебя, как смогу, только назови мне свое имя.
- Лев. Мне тридцать лет. Своей национальности я не знаю, как и родителей. Может быть, я турок или армянин. Никто не знает. А может быть, и грек. Но дело не в этом. Я хочу исповедаться, отче.
- Исповедаться? Помилуй Бог! Но я не священник, а простой монах. Мое имя Матта, в честь апостола Матфея. - Старец кашлянул. - Исповедь невозможна, я копт, а ты похоже как греческой веры, поэтому…
- Пусть вы простой монах. Меня это не смущает. Известный византийский святой Симеон Новый Богослов учил, что и простые монахи имеют власть вязать и разрешать.
- Я не знаю такого святого.
- Неважно! Отец, просто выслушайте то, что я вам сейчас расскажу. Иногда этого бывает достаточно.
- Согласен. - Старец, повинуясь неожиданному импульсу, сжал четки. - Я согласен.
- Сейчас, я принесу стул. Можно взять с террасы? - Старец кивнул, и Лев удалился на несколько минут. Когда он вернулся, старец с тревогой приготовился слушать. Тем временем незнакомец начал свой рассказ.
- Я, отец мой, человек с необычной судьбой, найденыш. Меня нашли в горах близ озера Ван в Турции две монахини-пустынницы. Я лежал в траве полумертвый, не имея сил даже плакать. Мне было тогда всего два-три месяца. Кто знает, почему родители бросили меня умирать? Может быть, я был плодом запретной любви, и мать решила от меня избавиться, чтобы не привлекать позор на свою голову. Кто знает? - Лев тяжело вздохнул. - Отче, я даже не знаю, какому народу я принадлежу. Единственное, что меня связывает с моим прошлым, это маленький бронзовый образок Божьей Матери, который висел у меня на шее, когда меня нашли.
Одна из пустынниц, моих блаженных стариц, была дочерью известного вартапеда, который был убит в Эрзуруме в 1915 году во время кровавой резни, устроенной мусульманами. Ее жениха - богатого и образованного армянского врача и поэта из Трапезунда - схватили правительственные войска. Они с Рубеном, так звали жениха, были помолвлены уже два года, скоро должна была состояться и их свадьба. Армяне тогда были в одном шаге от создания собственного великого государства - форпоста христианства в самом сердце мусульманского востока, но злая судьба распорядилась по-иному. Турки свирепо воспротивились национальным чаяниям армян и решили стереть этот великий и многострадальный народ с лица земли.
Рубена отправили в поселок Чангири в Анатолии, где уже находилась большая группа депортированных армян. Как рассказывала мне блаженная старица, в ссылке он держался невероятно мужественно, подбадривая других и до конца оставаясь верным своему признанию: он ходатайствовал за больных и перевязывал им раны. Этот благородный человек считал христианство высочайшей ценностью не столько в религиозном, сколько в общечеловеческом смысле. Предназначение поэта как носителя великих идеалов - вот, как он считал, настоящая ценность, которая выше физического существования.
Наконец, после многих пыток, поэта, вместе с другими четырьмя пленниками, привязали к деревьям. Затем стражники стали медленно резать их на куски. Невеста, горько рыдая, наблюдала за этой картиной издалека. Она остригла свои густые красивые волосы, дав обет Богу остаться девственницей до конца своих дней.
Их дом был разграблен и уничтожен толпой озверевших турков, и она, моя дорогая духовная мать, ушла куда глаза глядят, выдавая себя за турчанку. Так, в бесцельных скитаниях, прошли месяцы. Питаясь чем Бог подаст, она дошла до соленых, словно слезы армян, вод озера Ван. Там Господь посетил ее сердце, и она удалилась в горы молиться за свой многострадальный народ и за весь мир. По пути она встретила одну понтийскую гречанку-монахиню, и они вместе поселились в землянке, которую вырыли голыми руками в дремучих лесах нагорья. Господь не забыл великих подвижниц. Несколько турецких семей, тайных христиан, которые внешне исповедовали Ислам, помогали подвижницам пищей и одеждой.
Так прожили они шестьдесят лет, пока не нашли меня. Монахини приняли младенца как поручение от Господа и воспитали меня в соответствии с правилами пустынножительства. Пятнадцать лет я питался с ними сырыми кореньями и пил талую воду с ледников. Они научили меня молитве, армянскому, турецкому и греческому языкам и готовили меня к принятию монашества. Моими настольными книгами были Евангелие на греческом языке и "Книга горьких песнопений" Григора Нарекацы. Я выучил их наизусть и все больше проникался духом плача и молитвы.
Старицы научили меня не лгать, уважать старших, молиться и другим христианским добродетелям. Кроткие святые старицы привили мне любовь к монашеской жизни. Больше всего мне тогда хотелось удалиться в мужской монастырь, где бы я мог пройти науку истинного подвижничества под руководством опытного старца. Я измлада был приучен к лишениям и скорбям, моя одежда была грубой, пища простой и неприхотливой. Все пятнадцать лет я пил лишь воду и не знал вкуса других напитков. Вкус молока, которым старицы меня поили всего лишь год, я забыл. Когда я в первый раз попробовал сахар, меня поразила его горечь. Только через месяц я понял, что же все-таки есть сладость.
Представьте, отец, мое положение: я был подготовлен к настоящему подвижничеству, это было целью всего моего существования. Святые старицы все сделали для того, чтобы я стал впоследствии хорошим монахом.
В пятнадцать лет они сказали мне - плачущему безбородому юноше, что мой период ученичества у них закончен и что я должен удалиться в мужской монастырь для дальнейшего обучения молитве и добродетели. Там, говорили они, под руководством опытных отцов я приму монашество и войду в полный духовный возраст. Тем более что я уже вырос, а старицы были слишком одряхлевшими для того, чтобы продолжать жить в землянке. Одна турецкая семья, которая много нам помогала вещами, деньгами и продуктами, хотела взять стариц в свой дом, на полное содержание, чтобы там они смогли спокойно умереть, окруженные теплой заботой. Вы только представьте себе, как я плакал, как тревожился перед предстоящей разлукой с единственно близкими мне на земле людьми.
Добрые турки-христиане, наши верные друзья, рискуя собственной свободой и жизнью, помогли мне нелегально перейти через границу с Арменией, и так я очутился в Ереване. Армяне, узнав обстоятельства моей жизни, приняли меня очень хорошо.
Мою историю любезно выслушал сам Католикос, и по его протекции мне было предоставлено армянское гражданство. Все, на первый взгляд, было прекрасно - меня оставляли в любой из обителей. Но после краткого периода эйфории с глубоким прискорбием я узнал, что в монастырях Армении уже давно никто не дает монашеских обетов. Они являются лишь "кузницей кадров" для местного духовенства. В монастырях давно царит мирской дух, его насельники заняты в большей мере изучением писаний, пения и богословских трудов, чем молитвой и трезвением ума, к чему я был приучен в пустыне.
Ереван околдовал меня. Таких больших городов я еще не видел. Мне казалось, что это и есть новый Вавилон, о котором с предостережением сказано в писании. В пустыне я с презрением отгонял приражения врага, но только в большом городе я наконец понял, что же есть настоящая мирская сладость.
Я увидел красивых армянских женщин, которые мило улыбались мне, и в сердце поселилась тягостная и сладкая тоска. Я выходил на улицы и бродил целыми днями, смотря по сторонам. Я знал, что это гибель и смерть, но ничего не мог с собой поделать. В монастырях также никто не знал, что есть настоящее подвижничество, а насельники соревновались друг с другом в том, кто знает больше премудрых цитат из горы книг, хранящихся здесь на полках. Я загоревал, не зная, что мне и делать.
С плачем и душевной болью я вспоминал горы и леса моей родины, кротких и мудрых стариц, и более всего прочего хотел вернуться назад, но это, увы, было уже невозможно. Тогда, отчаявшись в своем пути, я слег в одном столичном монастыре с горячкой и был уже близок к смерти. Но настоятель монастыря, который за короткое время моего пребывания в нем успел меня полюбить, решил, что меня стоит отправить в Иерусалим, ко Гробу Господню, где я бы мог исцелиться от этой душевной немощи. На святой земле издревле существует армянское монашеское братство. Настоятель надеялся, что я смогу здесь прижиться и, пройдя трехлетний искус, дать монашеские обеты. Руководствуясь столь благими целями, он отправил прошение Иерусалимскому армянскому патриарху, который и благословил мне приехать на святую землю. Услышав об этом, я воспрянул духом, и моя болезнь быстро пошла на убыль.
Наконец, долгожданный день пришел: я прибыл в святой город. Бог знает, какие у меня были ожидания от встречи с Иерусалимом! Но увиденное так поразило меня, что я даже не смог удивиться. Скажу вам, отче, так - мои чувства вовсе не были восторгом паломника. Напротив - это было глубокое разочарование.
Я горестно смотрел на монахов и священников всех народов и понимал, что мои старицы пережили свой век. Современный мир настолько расходился с моими представлениями, что от сердечных переживаний я потерял все, что имел: молитву, рассуждение и благие помыслы.
Мне стало казаться, что не иначе как дьявол уже воцарился и антихрист воссел в храме Божьем, как Сам Бог.
Армянский патриарх принял меня ласково и поставил в чтецы. Но лучше бы он этого не делал. Церковные службы стали навевать на меня самый настоящий страх. Я чувствовал, что люди, участвующие в богослужениях, являются простыми наемниками. Для них служба Богу была просто профессией, и мало кто из них был пастырем добрым.
Я пробовал исповедовать эти помыслы многим священникам и говорил им о своих сомнениях. Большинство из них обвиняли меня в том, что я не занимаюсь собственной душой. Иначе откуда у меня подобные завышенные требования к Божьим слугам? Но я не мог относиться к этим вещам иначе и смириться с духом современного монашества без ущерба для собственной души. Для этого мне нужно было стать духовным уродом, делающим вид, что ничего вокруг не происходит. Отче, только поймите меня правильно! Мало кто может быть равнодушным к тому, что происходит в его родной семье. А для меня Церковь была и остается большой семьей, так я был воспитан. В пустыне я жил надеждой, что я смогу воссоединиться со своей дорогой семьей великой любовью. Конечно, я был наивен, зато как искренен. Реальность не оставила и камня на камне от моих высоких надежд. Равнодушие и отчуждение, царившие в моей большой семье, причиняли и причиняют до сих пор мне мучения, настоящую душевную боль.
Представьте, как это: говорить себе каждый день, что все нормально, когда как сердце вопит о том, что дьявол отравил все вокруг, даже святую Церковь. Я внушал себе, по совету духовников, что это я не прав, а все остальные правы. Они старались открыть мне глаза: оказывается, все искажения, которые я видел, на самом деле, являлись искажениями моей собственной души, которую нужно исправить частыми исповедями.
Я стал бороться со своим возмущением, взяв на вооружение науку борьбы с помыслами, которой меня обучили старицы. Месяц за месяцем я пытался изгнать из себя злые мысли. После этого я бы смог успокоиться - так меня учили священники. Но постепенно, не выдержав конфликта между реальностью и тем, что я себе пытался внушить, сознание мое стало помрачаться. Я часто стал падать в обморок во время богослужения, и меня начали считать бесноватым.
"Вот - говорили многие, кому я исповедовал свои сомнения: он хулил священников, считая себя праведником и чистой душой, а сейчас полюбуйтесь, на кого он похож. Бес вселился в него и мучает за эту хулу".