Поднявшись с земли, он заметался по их укрытию, пригибая голову под сплетением голых ветвей кустарника и переступая через толстое корневище. Нет, она не такая. Некоторые ее подружки любили всякие розыгрыши, но она - он это ценил - никогда в них не участвовала. Могла посмеяться вместе со всеми, если это было что-нибудь безобидное. Конечно, она вернется. Не обманет. Может, ему вначале надо подрочить? Если у них действительно все будет по-настоящему, он, наверное, кончит очень быстро и не оправдает ее ожиданий, так ведь? Или, еще того хуже, кончит, когда станет надевать (или она станет ему надевать) презерватив. Какой позор. И резинка будет испорчена.
Сделав шаг назад, он едва не ударился головой. Ему на лицо упали дождевые капли, просочившиеся сквозь листву. Уже стемнело.
Он взглянул на часы. Может, она и не вернется. Сколько времени ее нет? Надо было засечь время, когда она ушла, - как же он не сообразил? Нет, еще есть надежда - у него, возможно, все получится!
Дождь полил сильнее.
Ее так и не было. Она не собиралась возвращаться. И не стоит обманываться. Она его продинамила. Потому что не надо быть дураком.
Со вздохом он посмотрел вверх и покачал головой. Прислушался к стуку дождя, который забарабанил еще настойчивей. В воздухе потянуло холодом.
Сквозь стук дождя ему послышалось шлепанье кроссовок по мокрой кирпичной дорожке. Он затаил дыхание. Поблизости зашуршали листья, но ее так и не было.
Ему не терпелось выглянуть наружу, но в том месте, где он собирался раздвинуть кусты, мелькнула какая-то тень - это было она, промокшая до нитки, с приклеившимися ко лбу волосами, но улыбающаяся.
- Вот черт, сунулась не в те кусты! - выговорила она, тяжело дыша.
Мокрая блузка облепила ее груди.
Он шагнул вперед и прижал ее к себе.
Действительно, он кончил слишком быстро. Она охнула, когда он проник в нее первым толчком, но сказала, что ей не больно. У них не было уверенности, что презерватив надет правильно, потому что он не полностью развернулся, однако, похоже, не подвел. Крови не было, чему они обрадовались. Он впервые увидел ее вагину, хотя в их шатре уже стемнело. Фонарик бы сейчас. Она твердила, что это уродство, а ему показалось, что это прекраснейшее из всего, что он видел.
Они отдыхали; она гладила его по спине и слушала дождь; редкие капли падали на их обнаженные тела. Становилось холодно. Они сделали это еще раз, взяв новый кондом.
Ему хотелось сказать ей, как сильно он ее любит, но это показалось такой стандартной фразой, будто нарочно придуманной для такого стандартного случая, и он промолчал. Во второй раз все произошло не столь стремительно. Она кончила чуть позже, и от этого он едва не заплакал.
Они лежали, прижавшись друг к другу, не разжимая объятий, и слушали стук дождя в темноте.
Через два дня родители приехали на выходные, чтобы потом забрать его в Ричмонд. Привезли с собой бабушку Уин; слава богу, хоть Кори оставили у знакомых.
- В школе Олбан - ответственный за дисциплину, верно я говорю, золотко? - сказала Лия, подцепляя ложечкой профитроли.
- Лия, ну к чему это? - взмолился Олбан, у которого покраснели уши.
Он сделал глоток лимонада. Его отец беззвучно посмеялся, отпивая кофе.
- А Софи у нас - староста класса, - похвалилась тетя Клара.
- Вот как? - подняла брови бабушка Уин. - Староста бывает в церкви.
У Софи расширились глаза, она положила в кофе лишнюю ложку сахара, но смолчала.
Дядя Джеймс пришел в замешательство.
Бабушка Уин была высокой, худой, колючей дамой с прической, как говорил отец Олбана, "под Тэтчер", в возрасте пятидесяти девяти лет - древняя старуха, так казалось им в то время. Через пару месяцев ей должно было стукнуть шестьдесят. Она держалась очень прямо, даже чопорно, и вся состояла из острых углов. На носу у нее всегда были большие очки-"хамелеоны"; одевалась она либо в лиловые платья, либо в твидовые костюмы. В голосе звучала небольшая хрипотца, потому что, по ее словам, она изредка позволяла себе сигаретку. Выговор у нее был английский, а не шотландский, что всегда удивляло Олбана, ведь она уже двадцать лет жила в Гарбадейле вместе со своим мужем Бертом, намного старше ее по возрасту; в прошлом году у него случился перелом бедра, и он оказался привязанным к дому.
- Скажи-ка, Олбан, - начала бабушка Уин, - ты часто играешь на компьютере в "Империю!"? Нравится тебе эта игра?
Олбан стрельнул глазами в сторону отца, потом посмотрел на Уин.
- Нет, бабушка, не часто.
- Вот так раз, - нахмурилась она и перевела взгляд на Энди. - Эндрю, ты запрещаешь ребенку играть?
- Мы условились, что Олбан будет пользоваться моим компьютером для написания сочинений и прочих заданий. В наступающем учебном году. - Он переглянулся с Лией. - У нас в доме не приветствуются компьютерные игры.
Лия кивнула.
- Вот оно что, - сказала бабушка. - Если бы у всех родителей было такое отношение к досугу их детишек, мы бы давно обанкротились. - С ледяной улыбкой она вновь обратилась к Олбану: - А ведь хочется порой сыграть в такую игру, скажи честно, Олбан?
Олбан покосился на отца, который наблюдал за ним с насмешливой хитрецой.
- Похоже, это интересная штука, - сказал Олбан, чтобы никого не обидеть.
Он собрался глотнуть еще лимонаду, но оказалось, что его стакан пуст. Все равно он притворился, будто пьет, в надежде, что никто не заметит. Втянул в себя последнюю каплю. Господи, ведь он рассчитывал избавиться от этой застенчивости - как-никак два дня назад стал мужчиной, но окружающие не видели никакой разницы и по-прежнему обращались с ним как с ребенком. Но если вдуматься, даже хорошо, что никто ни о чем не догадывался.
По правде говоря, он ходил в зал игровых автоматов и там играл в одну из разновидностей "Империи!"; помимо этого, у его одноклассника, чей отец издавал компьютерный журнал, дома были приставки "нинтендо энтертейнмент систем" и "сега-мастер" и Олбан пристрастился к НЭС-версии. Для игровых автоматов игра не годилась: захват территории требовал слишком много времени, приходилось снова и снова ходить за жетонами - это не прокатывало, хотя дизайнеры сделали все от них зависящее. Нэсовская версия, в принципе, была удачнее и больше отвечала характеру игры, но выглядела тяжеловесной; как ни крути, старая настольная версия оказывалась наиболее увлекательной. Олбан держал язык за зубами, чтобы не влетело от родителей. Но сейчас, оказавшись напротив бабушки Уин, он почему-то решил, что она видит его насквозь. Они впервые сидели за одним столом и, по сути дела, впервые разговаривали друг с другом. Ему пришло в голову, что этой старухи надо опасаться.
- По мне, еще никто не придумал игры лучше, чем лапта, - выпалил вдруг дядя Джеймс. - Или регби. Молодежь-то больше перед телевизором просиживает.
- Ой, Джеймс, умоляю. - Софи закрылась кофейной чашкой.
Она мимолетно переглянулась с Олбаном, когда ее отец комично повернулся на стуле, делая вид, что ищет какого-то пришельца по имени Джеймс.
Софи с Олбаном еще дважды встречались в своем убежище, а вчера в полуразвалившемся сарае на южной границе поместья использовали два последних презерватива. Олбан отыскал кусок брезента, отряхнул его от мусора и расстелил на траве и крапиве, заполонивших середину этой развалюхи. Потом они лежали рядом, смеялись и щекотали друг друга, но на всякий случай старались не очень шуметь. Теперь семейные ужины доставляли им тайное удовольствие. Они украдкой переглядывались, прятали улыбки, а один раз - накануне - оказались за столом рядышком, и Олбан почувствовал, как ее ступня поглаживает его ногу. Взрослые между тем болтали о всякой чепухе, сплетничали и постукивали приборами, не подозревая, что творится у них под носом.
Этот ужин был для них третьим из таких особых моментов.
Олбан чуть дольше обычного задержал на губах притворно любезную усмешку. Софи тут же отвела глаза. Он попросил кофе и, принимая чашку, краем глаза заметил, что бабушка Уин будто проглотила что-то вкусное: она сверкнула очками, и жесткое, недоброе выражение ее лица сменилось тонкой улыбкой.
На другое утро, накануне отъезда, он отправляется с Энди и Лией в Барнстейпл, идет в местный магазинчик, где раньше на свои карманные деньги покупал сласти или пластинки, и просит упаковку презервативов. Густо покраснев, он не решается поднять глаза на молоденькую симпатичную продавщицу, но это ерунда, главное - все по плану. Он это сделал. Можно собой гордиться. Выходя из магазина, он готов прыгать от радости и орать во все горло! Вместо этого он проверяет, надежно ли засунута его покупка в карман джинсов, и вразвалочку направляется к назначенному родителями месту встречи.
- Правда? Олбан, молодчина! - восклицает она, обнимает его за плечи, прижимается к нему всем телом и целует.
Им хорошо в высокой траве у стены старинного плодового сада, день близится к закату. Считается, что Олбан завершает последние приготовления к приезду так называемых "настоящих" садовников, которых ждут на следующей неделе. А она улизнула из дому под видом прогулки к реке в последних лучах солнышка.
Она опасалась, что их прощание будет безнадежно тоскливым, но теперь у них есть резинки, а месячные, к счастью, еще не пришли (когда они раздевают друг друга, до Олбана доходит, что это дело он напрочь упустил из виду, а если бы вспомнил, то не мучился бы так, покупая презервативы).
- С каждым разом все прекраснее, - шепчет он ей на ухо, начиная входить в нее.
Они рвутся навстречу друг другу, их толчки не всегда попадают в такт, но это ощущение постепенного соединения доставляет ему неведомое прежде наслаждение. Первые раз или два все было сумбурно и заканчивалось до обидного быстро. От нахлынувших чувств они не сразу смогли оценить это преддверие полной близости.
- Люблю, когда ты у меня внутри, - шепчет она в ответ.
Вдруг он чувствует, как она напряглась.
- Шшш!
- Что такое? - спрашивает он. Наверное, слишком громко.
Она зажимает ему рот ладонью и заставляет остановиться. Он не понимает, что она затеяла, - в порножурналах, которые Плинк таскал у старшего брата, чего только не рассказывается на эту тему; даже "Космополитен", излюбленный журнал Лии, этого не чурался. Он приподнимается, чтобы видеть ее лицо, но она опять заставляет его лечь плашмя.
Слегка повернув голову, он втягивает запахи примятой травы и жимолости, магнолий и сосен.
Теперь и он что-то слышит. Шаги по кирпичной дорожке, потом шорох одной или двух пар ног в высокой траве. Ой-е, проносится у него в голове. Ой-е. Он слышит приглушенные голоса, потом шепот: "Сюда".
Софи изо всех сил прижимает его к себе, чтобы их не было видно. Стискивает его изнутри, а он от волнения уменьшается и слабеет, хотя мгновение назад эрекция была мощной до боли.
Чьи-то подошвы приминают траву, шаги то приближаются, то удаляются, но в конце концов возвращаются сюда. Потом замирают. Ему ничего не видно. Даже не определить, где эти люди - в метре от них или в десяти. Женский голос приглушенно говорит:
- Вот здесь.
Пауза. Тот же самый голос - теперь ему ясно: это бабушка Уин - нетерпеливо шепчет:
- Ну же!
Слепящий свет.
- Ах ты, ублюдок!
- Папа, нет! Папа, это…
Олбан выскальзывает из Софи, падает с нее и откатывается в сторону, прикрывая рукой глаза от резкого луча, скачущего по их лицам и по ее удлиненному, бледному телу, которое она кое-как отворачивает от посторонних глаз. Он ощупью прикрывает свой член с надетым презервативом, стараясь одновременно свернуться клубком и подняться на колени.
- Боже праведный! - кричит дядя Джеймс.
От удара в плечо Олбан валится на траву, все еще пытаясь стянуть кондом и подняться с земли.
- Ты, грязный подонок!
Джинсы болтаются у него на уровне колен и не дают ничего сделать.
- Вставай! А ну, поднимайся, кому сказано!
- Папа!..
Перед глазами мелькают дядя Джеймс и бабушка Уин. У Джеймса в руке фонарь. Может быть, рядом есть кто-то еще.
- Вставай, щенок! - твердит Джеймс.
Отвернувшись, он натянул джинсы, так и не сняв резинку.
- Позволь-ка, Джеймс, - раздается голос бабушки Уин. - Вот так.
Олбан застегивает молнию и поворачивается к слепящему столбу света. Удар по голове - и опять темнота. Очнувшись, он понимает, что лежит на траве.
- Нет, папа! Не надо!
- Джеймс! - Это бабушка Уин, во весь голос. - По голове нельзя!
- По голове нельзя? Да я ему сейчас яйца оторву!
- Папа, не надо! Пожалуйста, не надо!
Ох, какая боль. Щеку саднит. В голове звон. Надо подняться. Йопта, йопта, йопта. Подняться. Встать.
- Не придуривайся, Олбан! Сейчас же вставай! Подними-ка его, Джеймс.
Плач Софи.
Вот он, самый печальный звук на свете, теперь Олбан это понял.
- Еще чего! А ты ступай за мной, негодница. Спасибо тебе, Уин. Спасибо. Чего уж…
Трясущийся столб света начал удаляться. Рыдания Софи стали почти не слышны.
Небо окрасилось в цвет спелого персика.
Он с трудом поднялся на ноги. Перед ним по колено в траве стояла бабушка Уин. Ее лицо было неподвижно и сурово.
- Желторотый болван, - бросила она ему.
- Законом это не запрещено! - вырвалось у него. Совсем по-детски, он и сам это понял.
- Как бы не так. Вы оба несовершеннолетние. Одевайся!
Он с трудом натянул футболку. В глазах у него стояли слезы, которые он пытался побороть.
Бабушка Уин шла за ним до порога.
В дом его не пустили. Так решил дядя Джеймс.
Сначала он сидел на ступеньках, потом в машине Энди. Время тянулось бесконечно. Прошедший час обернулся сущим кошмаром. Лия - бледная, потрясенная - то и дело порывалась его обнять, но он не давался. Энди безмолвно кипел. Тетя Клара слегла в постель, ее стоны разносились по всему дому, но были слышны только тогда, когда Джеймс переставал орать.
Софи исчезла, заперта на замок. Униженная, с горящими ушами от этого жуткого, нескончаемого, оглушительного крика.
Вскоре Энди посадил их с мамой в машину и увез в Линтон, где они сняли одну комнату - других номеров уже не было - в гостинице "Лэм". Олбан всю ночь не сомкнул глаз: он прислушивался к мирному храпу отца и маминому приглушенному плачу.
Сам он разрывался между двумя крайностями: от злости и твердой убежденности, что с ними поступили нечестно, ведь то, что они сделали, было вообще-то не противозаконно, а прекрасно и правильно, это взрослые раздули скандал из ничего… до острого, жгучего стыда. В такие минуты его сотрясали рыдания, он утыкался лицом в подушку, чтобы не выдать себя, и думал только о том, что сломал жизнь и себе, и Софи, и всем остальным.
Наутро они уехали в Ричмонд.
5
Настил. Мать честная, добрую половину сада закрыли деревянным настилом. Олбан тихо ненавидит эти настилы. Последний писк моды, новое поветрие, способ уподобить дом улице или улицу - дому, а может, соорудить комнату без крыши или еще какую-то хреновину изобразить, но он этого просто видеть не может. Нет, здесь есть, наверное, свои плюсы: при помощи настила можно реально увеличить площадь дома или квартиры первого этажа, ведь намного проще положить настил на уровне пола, нежели перетаскать тонны земли и щебня под фундамент каменного или кирпичного патио; кроме того, настил вполне отвечает современному стилю жизни в условиях избытка денег и нехватки времени и так далее и тому подобное: он уменьшает размер территории, требующей постоянного ухода (никакой грязи, почвы и прочего), давая возможность ограничиться несколькими живописно расставленными цветочными горшками… но все равно его это бесит. Потому что настилы теперь у всех подряд, где надо и где не надо. Потому что это стандартное решение, а он не доверяет стандартным решениям. Он с тайным злорадством предвкушает, как эти настилы начнут повсеместно гнить. То-то будет воплей, то-то будет разлитых коктейлей, когда ноги станут проваливаться в неожиданно образовавшиеся дыры.
- Нравится? - спрашивает Лия, одной рукой взяв его за локоть, а другой приобняв: они стоят и смотрят на серую ширь многоуровневых деревянных щитов. - Пришлось кое-где убрать кусты, клумбы и молодые деревца, но зато теперь совсем другой вид. Как ты считаешь? Кори одобрила, - добавляет она. - Вроде бы. - Его сестра занималась промышленным дизайном и жила в Лос-Анджелесе с мужем и двумя детьми. - А тебе как?
- Отлично смотрится, - отвечает он и с улыбкой поворачивается к Лии.
Ей под шестьдесят, у нее все те же вьющиеся белокурые волосы, хотя уже не такие пышные, да и подстрижены гораздо короче. Немного располнела, но все равно прекрасно выглядит для своих лет. На ней юбка в складку и светлая блузка под тонкой безрукавкой. Она много играет в теннис, а с недавних пор еще увлеклась гольфом. Олбан подозревает, что она сделала подтяжку: во время их предыдущей встречи, больше года назад, ее веки выглядели старческими, набухшими, а под глазами были мешки.
- А ты сама довольна? - спрашивает он.
- Еще как! Мы теперь все свободное время здесь проводим. Ну, понятно, не зимой. Хотя с уличными обогревателями и холод не страшен.
В общей сложности перед домом теперь три больших газовых уличных обогревателя, два шезлонга, стол, шесть стульев, двухместные качели с тентом да еще мангал - не так уж много места остается для цветочных горшков. Зато на почетном месте, у ступеней, ведущих на нижний уровень, в огромных терракотовых вазонах немереной стоимости зеленеют два деревца, каждое из которых заботливо сформировано в виде идеально круглого леденца на палочке.
- Надо бы еще прикупить парусиновый тент, - делится с ним Лия. - А то летом солнце слишком печет.
- Вроде тут был фонтанчик? - спрашивает Олбан. - Из корабельного теса, с зеркальными стеклами?
- Был когда-то. - Лия сжимает его локоть. - Морока, да и только. - Еще одно легкое пожатие. - Ах, Олбан, как я рада, что ты приехал!
- Я тоже, - откликается он, обнимая ее за талию.
- Осторожно, не толкните, а то разольете! - Из дверей террасы появляется Энди с подносом в руках.
Энди почти не изменился, только отяжелел в поясе и в районе подбородка. Одет он в темные хлопковые брюки и поношенную джинсовую рубашку. Волосы по-прежнему седые на три четверти, не более. Отпустил усы и эспаньолку, такие же пегие (Олбан не мастер определять цвета). Заказал себе модные очки в прямоугольной черной оправе с широкими дужками. Он широко улыбается сыну, тот отвечает тем же - приятно увидеть Энди и Лию. Видимо, пора признать, что слишком долго он у них не бывал.
Они ступают на дощатый настил.