- Поздравляю, - язвительно бросила она и кивком показала на грабли у него в руках. - Ну, что ж, не буду мешать. - Развернувшись, она похромала к дому.
Олбан потерял дар речи. Почти исчезнув за углом разрушенного аббатства, откуда ему была видна лишь верхняя часть ее туловища, да и то развернутая на три четверти от него, Софи остановилась, посмотрела куда-то вниз и вроде как дернула головой, очень резко, будто с досады или со злости. Потом она продолжила путь, и ее медно-рыжие волосы еще некоторое время мелькали среди развалин.
Он ругал себя последними словами. Зря смолчал, надо было сказать: "Лучше не бывает, спасибо, а вот вчера было жутко больно, когда решил подрочить". В отместку сгодилось бы. Он покачал головой и привычно взялся за грабли, возвращаясь к садовым работам. Быстрее надо мозгами шевелить.
Дело было в тот же день, после обеда. Олбану и Софи поручили накрыть стол для большого семейного ужина, на который кроме своих ожидался кое-кто из многочисленных знакомых дяди Джеймса и тети Клары. Получила приглашение и супружеская пара, с которой подружились Энди и Лия, когда еще жили в Лидкомбе.
Обеденный стол был раздвинут во всю длину: его следовало отполировать. Достали лучшее серебро, которое тоже следовало отполировать. За работой они почему-то разгорячились и открыли окна столовой, чтобы впустить прохладный ветерок. Лицо Софи блестело, на висках проступили капельки пота. Она поковыляла по лестнице к себе в комнату, где причесалась и сменила рейтузы и мешковатую футболку на шорты и тонкую блузу. Через некоторое время она, обмахиваясь, расстегнула пару верхних пуговиц.
Олбан гадал: знает ли она, насколько немыслима, неотразима ее привлекательность? Уж не заигрывает ли с ним эта девчонка? Поди догадайся. Они с приятелями частенько трепались о заигрываниях и увлечениях, о том, по каким признакам можно понять, нравишься девушке или нет, хочет она или нет, но, несмотря на все бахвальство и показную самоуверенность, подобные разговоры обычно заходили в тупик. Все эти штучки, которые показывают в кино и по телику, никак не вязались с действительностью, а порно и вообще выглядело полной лажей. По части порнушек опыт у него был невелик, но ума хватило, чтобы не поверить, будто водопроводчика и чистильщика бассейнов всегда ожидают мгновенные сексуальные победы. Сейчас он терялся в догадках. Возможно, она лишь дразнила его в отместку за утреннюю обиду.
Как бы то ни было, она приходилась ему двоюродной сестрой. Эту тему они с ребятами тоже успели обсудить, когда Плинк отчаянно, хоть и ненадолго запал на свою кузину; такие отношения не считались преступлением или типа того, но безусловно не одобрялись, даже осуждались и нередко высмеивались; ребята постарше упоминали какой-то "струнный дуэт" из старого фильма - очевидно, это считалось верхом остроумия.
Когда они разложили ножи, Софи объявила, что идет на кухню за ведром кипятка, и двинулась к дверям, припадая на одну ногу. Он бросился за ней и вызвался помочь.
Ведро с горячей водой они взгромоздили на комод, предварительно расстелив старые газеты. Софи показала, как держать бокалы и рюмки над паром, чтобы потом отполировать до блеска.
- Удобный способ, - заметил он. - Кто тебя научил?
- Да это любая официантка знает.
- Ага, понятно.
- Извини, если я чуток, ну, того, - сказала она, покосившись на него. - Сегодня утром.
- Да ничего, - ответил он.
Возможно, даже слишком поспешно, подумалось ему. Черт, не одно, так другое.
- Просто злилась сама на себя, что упала.
- Это ничего. Плохо, что ушиблась.
- А мне как плохо! Но я не виновата, сам понимаешь.
- Нет?
- Нисколечко. Завитушка решила срезать дорогу, а потом передумала.
- Понятно.
- Вот заживет коленка, и… - сказала она.
- И? - спросил он с ухмылкой, чувствуя, что его держат за простачка.
- Отпинаю эту чертову лошадь.
- Заодно и от меня добавь, - сказал он и быстро закончил: - Шучу-шучу.
- Ага, - сказала она, - я тоже.
С помощью кухонных полотенец затуманившимся от пара бокалам был придан зеркальный блеск. Из сада сквозь открытые окна доносился щебет певчих птиц и кашель сороки.
Он поднял глаза:
- Можно кое-что спросить?
Софи прищелкнула языком.
- Ты когда-нибудь слышал, чтобы на такой вопрос отвечали "нет"? - сказала она, качая головой. Рыжий хвост болтался из стороны в сторону. - Давай спрашивай.
- Как получилось, что тебя оставили на воспитание отцу?
- В смысле, почему не маме? - Она пожала плечами. - Понятия не имею. Наверное, просто не повезло.
- Да ну, скажешь тоже!
Софи приложила руку к губам, потирая маленькую впадинку между верхней губой и носом, как будто ощупью проверяла, на месте ли брекеты. Она пожала плечами.
- Понимаешь, Джун, моя настоящая мать, ну, биологическая то есть… она была немножко легкомысленной. По крайней мере, так утверждает вся родня. Короче, она сбежала с другим. С каким-то испанцем. В Мадрид. Это был не Тахо, с которым они сейчас вместе, а кто-то другой. Тахо, между прочим, мужчина хоть куда. Очень привлекательный, настоящий испанец. Он художник. Хотя, конечно, чересчур волосат. Намного ее моложе. Она его зовет Мачо. Честное слово. - Софи неодобрительно цокнула и покачала головой, поражаясь такому отсутствию изобретательности. - Вообще-то они думают пожениться.
- У тебя, значит, тоже две матери.
- Почему "тоже"?
- Как и у меня. Моя настоящая мать умерла, но есть Лия… ну, мама.
Софи задумалась.
- Хм. Да, пожалуй.
И они вернулись к хозяйственным делам.
- Юная леди, не собираетесь ли вы сесть за стол в таком виде? - выговаривал дядя Джеймс своей дочери. - В моем доме так не принято.
На Софи были белые туфли на каблуках, блестящие лосины и очередная футболка, на этот раз с изображением "Давида" Микеланджело. Она разглядывала на себе картинку. Олбан, который обкашивал края одной из садовых террас и даже не заметил, как стемнело, теперь оказался позади дяди Джеймса, а тот заблокировал подход к лестнице, встав у нижней ступеньки и глядя снизу вверх на свою дочь. Олбану просто необходимо было умыться и переодеться - в доме уже витали запахи ужина, из гостиной доносились оживленные голоса и тянуло сигаретным дымком, - но он не решался просто так прошмыгнуть мимо дядюшки.
- Ах, какая жалость, пап. - Софи подняла голову от черно-белого изображения и щелкнула пальцами. - Ты просто не распознал. Это произведение искусства.
- Это голый мужчина в полный рост, и я лично не желаю видеть такое за едой, - отрезал ее отец. - А теперь ступай и переоденься. Ты вышла к столу в непотребном виде и сама это знаешь.
Софи смотрела вниз на отца, будто бы не замечая Олбана, застывшего позади:
- Джеймс, я очень надеюсь, что ты про себя думаешь: "Боже, придираюсь, как мой собственный отец".
- Что я думаю - это не вашего ума дело, юная леди.
- Ну конечно, у нас одностороннее движение, да?
- Хватит умничать.
Она ахнула и дернулась вперед, как от удара в солнечное сплетение:
- Видишь, к чему приводит дорогостоящее образование, которое ты всегда…
- Марш наверх - и переоденься, - оборвал он.
Софи с улыбкой взглянула поверх его плеча:
- Привет, Олбан. - Она развернулась на каблуках. - Не смею возражать, папочка.
Дядя Джеймс повернул голову и только сейчас заметил постороннее присутствие. Сам он уже надел костюм, но выглядел весьма мрачно и даже побагровел от досады. От него пахло дымом.
- Олбан, - сказал он, отступая в сторону. - Господи, где ты так вывозился? Ну, проходи-проходи. Да не задерживайся. Время поджимает.
Олбан припустил наверх, перескакивая через две, а то и через три ступеньки.
Позднее он понял, в какой именно момент влюбился без оглядки. Это случилось в тот день, когда родители должны были уехать в Ричмонд, оставив его до конца лета в Лидкомбе. А они всей компанией (несколько друзей Софи плюс Олбан) были до этого в Линтоне, что за несколько миль по Девонскому побережью. Там один из мальчишек, взяв отцовский катер, катал их небольшими группками по бухте до мыса Форланд или на запад, к бухте Вуди и мысу Хайвеер. Он проделывал это не в первый раз и всегда раскачивал катер, чтобы все вымокли, а девчонки вопили от страха.
Олбан разок прокатился, но не нашел в этом особого кайфа. Сидевший за штурвалом придурок в огромных солнцезащитных очках и дикой полосатой футболке только и делал, что выпендривался, слишком усердствуя, чтобы промочить всех до нитки (безмятежность моря нарушалась разве что едва заметной, ленивой рябью, и ему приходилось кружить и пересекать создаваемые им же волны, чтобы создать качку), да и с катером, насколько успел заметить Олбан, управлялся еле-еле и подвергал их всех риску. Этот тип каждого заставил надеть спасательный жилет, а сам не надел.
К тому же девчонки подобрались какие-то туповатые, чуть что - визжать. Ни одной из них Олбан толком не знал, но все равно был раздосадован. Он заметил, что в этой компании Софи снова стала говорить "ага" в своей характерной манере. Врач заменил ей постоянные брекеты на съемные, и сегодня она была без них.
Олбан ни разу не поехал кататься вместе с Софи - он остался в кафе на пристани и читал "Постороннего" на французском в преддверии следующего учебного года - читал медленно, порой становился объектом насмешек, но пропускал их мимо ушей; он готов был поспорить на миллион, что Софи тоже вела себя по-девчачьи, завывая, как привидение, всякий раз, когда лодка прорезала волну или когда ей на лицо попадала хоть капля воды.
Случилось это, когда они вернулись домой вместе с тетей Кларой, которая заехала за ними в Линтон. Когда они под смех и шутки входили через главный вход, возглавляемые Софи, его отец оказался в холле - возился с какими-то сумками.
- Ну что, Софи, - спросил ее Энди, - понравился тебе катер?
- Еще как!
- Вся мокрая, наверное?
- Ну, не до такой же степени, дядюшка!
Он собирает коллекцию, лелеет все крупицы, слетевшие с ее губ, крепко сжимает их, качает, подносит поближе, чтобы рассмотреть, тщательно изучает, сберегает как сокровище, оправляет, подобно фотографиям, в витиевато украшенные рамки надежды и желания, заключает в коробочки и шкатулки из драгоценных металлов, инкрустированные драгоценными камнями, словно хрупкие мощи, объявленные католической святыней, которая заслуживает восхищения и поклонения благодаря тому, с чем она связана и откуда исходит.
Первая драгоценность в его коллекции связана с ней, хотя исходит не от нее. Это строчка из какой-то пьесы, возможно, - думает он, - даже из шекспировской, которую они проходили в школе (теперь он жалеет, что хлопал ушами во время того самого урока). Фраза звучит так: "Сестра, сестра, моя сестра". Больше ничего. Это все. Казалось бы, пустяк, простое сочетание звуков, но они стали для него священным заклинанием, чем-то вроде мантры.
"Сестра, сестра, моя сестра". С той поры, как к нему пришло ожидание любви, эти слова он неустанно твердил по ночам, в кромешной тьме, лежа у себя в спальне, словно они могли по волшебству перенести ее к нему в неясном, мерцающем обличье, как будто сотканном из света. "Сестра, сестра, моя сестра. Сестра, сестра, моя сестра. Сестра, сестра, моя сестра…"
Остальные драгоценные крупицы полностью исходят от нее, они копились постепенно. Он по-прежнему слышит: "Где их черти носят?", по-прежнему с поразительной точностью помнит ее интонацию и каждый отдельный слог: "С лошади брякнулась, сэр", по-прежнему может воспроизвести в голове мельчайшие нюансы тона, ритма и выговора, словно их зафиксировала самая совершенная звукозаписывающая техника, изобретенная человеком, - "Ну, не до такой же степени, дядюшка!"
Последняя фраза была жемчужиной из жемчужин, звездой на небосклоне. Быстрота реакции, бесшабашная уверенность, чистая, неприкрытая сексуальность - вот что стояло за этими словами. (Энди, его отец, сначала смотрел на нее, как баран на новые ворота. А когда до него дошло, издал лишь один взрывной звук - не то хохотнул, не то смущенно кашлянул. Потом улыбнулся, слегка покраснел и принялся укладывать сумки в багажник. Две-три подружки Софи взвизгнули, одна шлепнула ее по руке. А Софи невозмутимо прошествовала через холл, и ее рыжие волосы вздымались волнами, когда она скакала по лестнице, раз-два-три.)
Он мгновенно все понял, возможно, даже выпалил бы сам что-нибудь подобное, если бы она его не опередила (уроки его приятеля Плинка, который во всем видел сексуальный подтекст, не пропали даром. А может, гормоны взыграли). Он стоял и смотрел, как она уходит, ее приятели обтекали его с двух сторон, у него на его лице расплывалась широченная улыбка, а в душе зарождалось и расцветало восхищение, смешанное с обожанием.
В эту ночь, думая о ней, отделенной от него всего лишь парой комнат, какими-то тремя стенами, он снова и снова проигрывает в голове ту фразу, как пластинку, как сингл, в который влюбился с первого раза и потому должен дослушать и тут же перевернуть; он слышит ее голос, видит картинки, засевшие у него в голове, - она в костюме для верховой езды, в шортах и блузке, в крагах, в джинсах, с пышной копной рыжих волос. Перед тем как уснуть, он трижды доводит себя до оргазма, до изнеможения, до боли, используя один и тот же холодный, влажный бумажный платок и в завершение извергая лишь тонкие водянистые капли, и только тогда погружается в лихорадочный, тревожный сон, где по-прежнему слышит ее бархатистый голос, видит, как она непринужденно идет, покачивая бедрами, через подернутый дымкой, залитый солнцем парк или мерно шагает, словно в замедленной съемке, по сияющему, отполированному паркету холла.
- Я лично не считаю, что они никудышные. По-моему, очень даже кудышные.
От этих ноток возмущения в ее голосе он расплылся в такой широченной улыбке, что вынужден был отвернуться, чтобы не уязвить Софи еще сильнее. Мгновение спустя он осознал, что это, видимо, была намеренная - в сущности, продуманная, - а не детская ошибка.
Прочистив горло, он вновь повернулся к Софи и попытался понять выражение ее лица. Сложно сказать.
- Кудышные? - переспросил он, пытаясь придать голосу интонации умудренного опытом знатока или киногероя.
Они говорили о любимой музыке; Софи, как он и ожидал, слушала главным образом радио и синглы - словом, обычную чартовую попсу. Он же предпочитал альбомы - таких исполнителей, как Боуи, и таких групп, как Talking Heads, Prefab Sprout и так далее, хотя вкусы у него были разнообразны; в ближайшее время, например, он собирался купить "Red Roses for Ме" ирландцев Pogues, выпущенный в прошлом году (видимо, полное их название обозначало на гаэльском какую-нибудь похабщину - по крайней мере, так считал Плинк). Еще один альбом выходил у них через месяц или два. Он довольно долго торчал от U2, но после участия в "Лайв-эйд" они стали казаться ему слишком уж коммерческой командой.
На Софи были крепкие коричневые ботинки, черные рейтузы и та самая футболка с "Давидом" Микеланджело, забракованная дядей Джеймсом примерно с неделю назад. Гениталии "Давида" теперь прикрывал маленький листик из зеленой ткани, что было идеальным решением, поскольку эта аппликация раз и навсегда выбила у ее отца почву из-под ног и вместе с тем постоянно напоминала о нелепости его придирок. Футболка стала ее излюбленной одеждой, настолько привилегированной, что Софи доставала ее из кипы свежевыстиранного белья и гладила только сама - в знак редкой благосклонности. Олбан заметил, что лицо дяди Джеймса неизменно багровело всякий раз, когда ему на глаза попадалась эта вещь, а Софи, естественно, из нее не вылезала.
- Чем тебе не нравится слово "кудышные"? - спросила она.
- Ты уверена, что есть такое слово?
- А ты уверен, что нет?
- Я же не утверждаю.
- Тогда зачем спрашивать?
- Для спроса.
Она прищурилась:
- Странный ты какой-то.
Он засмеялся:
- А сама так не думаешь.
У нее расширились зрачки.
- Уж не ты ли будешь решать, что я думаю? Еще не хватало!
С обиженным видом она уселась на перевернутый блок тесаного камня, наполовину скрытый мшисто-травяным ковром, который устилал изнутри все разрушенное аббатство. Она бродила вокруг, пока он граблями выпалывал мох из травы. Во рту у нее была соломинка, и всем своим видом она будто бы подделывалась под деревенскую простушку. Во время разговора она вертела соломинку в руках, а сейчас снова взяла ее в зубы.
Пожав плечами, он продолжил выскребать мох из травы и складывать в тачку. Некоторое время она следила за его движениями. Он старался выглядеть мощным, сноровистым и целеустремленным.
- Чем ты занимаешься? - спросила она.
Он-то вроде как предполагал, что это очевидно. Она серьезно спросила? Выражение ее лица было довольно суровым, почти обиженным, словно ее до сих пор жгло, что другие видят ее насквозь и указывают, как ей думать и что чувствовать.
- Выпалываю мох из травы, - сказал он, стараясь найти правильный тон на тот случай, если она съязвила, и в то же время не показать, что это и ежу ясно, - на тот случай, если она спросила без всякой задней мысли.
- Зачем?
- Иначе мох все заполонит. - Он взглянул на серые руины высоких стен здания. - Здесь всегда тень.
- И пускай заполонит - что в этом плохого?
Он снова пожал плечами:
- Может, и ничего. Только проплешины будут.
Некоторое время она молчала: казалось, засмотрелась на его работу.
- Папа надумал устроить бассейн, - сообщила она.
- Правда? - Он считал, что бассейн в доме был бы очень кстати.
- Да. Они с мамой ездили в Барнстейпл к каким-то друзьям по "Круглому столу" - помнишь, в самую жару?
- Помню.
- Так вот: у тех был бассейн. Оттянулись они там по полной. Короче, обратно машину пришлось вести маме, хотя отец порывался сам сесть за руль. Думаю, она привыкла. Не доверять же свою жизнь пьяному.
Олбан выпрямился и посмотрел на нее.
- Погоди-ка, - произнес он. - А где они собираются устроить бассейн? В саду?
Чем больше он об этом думал, тем меньше понимал, как им удастся разместить здесь бассейн.
Она пожала плечами и принялась изучать кончик изжеванной соломинки.
- Понятия не имею. Где-нибудь поближе к дому.