- Экстази, кокс, травка. Кетаминчик есть, но он не вставляет.
- Господи Иисусе! Надо поскорей это оприходовать, хотя бы для того, чтобы уничтожить улики.
- Вот это другой разговор. - Филдинг поднял свой бокал и кивнул в сторону бокала Олбана. - Допивай. Устроим гонку на рикшах до отеля. Проигравший всю ночь проставляется.
- Нет, избавь меня от гонок на рикшах. Тот, что вез меня в прошлый раз, был метр с кепкой и ста трех лет от роду. Меня так и подмывало вылезти, усадить его на свое место, чтобы не загнать до смерти, а самому впрячься и отвезти его в дом престарелых, откуда он сбежал.
- Тогда я один. Но все же настоятельно рекомендую тебе поучаствовать, хочешь ты этого или нет. Кто выиграет, тот уйдет первым из кабака, где мы решим выпивать, а кто проиграет, тот либо заплатит за обоих, либо сдернет. Мне не слабо.
- Сдернуть - это можно. Если нас поймают, то в хранении обвинят тебя.
Филдинг притворно ахнул и взял свой пиджак:
- Не очень-то это по-братски.
- Что ж поделаешь, в наши дни родственные связи резко упали в цене.
- О-о-о! - театрально воскликнул Филдинг. - Ты о чем это?
- Так, ни о чем. Забей.
Наступают новые сутки, Олбан уже никакой. Не отличая день от ночи, воспринимает свое медленное пробуждение в перепутанной последовательности, пласты и плиты впечатлений и сознания врезаются друг в друга без какой-либо различимой закономерности, и слышен лишь неясный шорох ощущений и событий, часть из которых может быть и воспоминаниями из более далекого прошлого - он ни в чем не уверен.
- Истории пришел конец. Все кончено! Даже Дэн Сяопин сказал, что богатым быть замечательно. Капиталистическая демократия победила, а все остальное стирается с лица земли. Этот япошка был прав.
- Бред. Читай научную фантастику. Кто читает фантастику, тот никогда не гонит такую ересь про конец истории.
- Какая, к черту, фантастика? Я что, похож на долбанутого?
- Ой, отвали, а?
- Почему мы остановились?
- Боже. Сейчас рухнем.
Они сидели в вагончике фуникулера, спускавшемся от этого невероятных размеров серого здания с гигантскими круглыми окнами к маленькому островку в прибрежных водах, который носил название не то Семоса, не то Самоса, или Сентоса, или Самоа. Уверенности у них не было, потому что при взгляде на указатели создавалось впечатление, что буквы меняются на глазах. ("Самоса - это, кажется, какой-то фашистский генерал, нет?" - "Или такой жареный треугольничек. Спроси чего полегче".) Когда Олбан в последний раз смотрел на указатель, название читалось вроде как Лампедуза, но это уж ни в какие ворота. Он даже не рискнул предлагать этот вариант Филдингу.
Они не могут представить ни одной мало-мальски серьезной причины прокладывать канатную дорогу от высотного здания к этому низкому прибрежному островку, именно поэтому абсолютно необходимо совершить спуск, но теперь вагончик неожиданно завис над неподвижными бурыми водами пролива, а они болтаются на самом солнцепеке, вглядываясь сквозь подернутый дымкой воздух в далекие башни центра города. Кроме них в вагончике еще человек двенадцать малайцев и китайцев, а потому говорить приходится вполголоса, что должно само по себе вызывать подозрение, только вот Олбан не совсем точно оценивает степень громкости, и это само по себе усиливает паранойю.
- Мы всю дурь оприходовали?
- Почти. Ты не мог бы говорить потише?
- А вдруг они застопорили фуникулер, потому что прознали, что мы тут и у нас при себе есть?
- Не тупи. С какого перепугу им стопорить фуникулер? Что они могут сделать, как по-твоему? Спуститься сюда на веревке с вертолета?
- Подозрительно как-то.
- Это не подозрительно, это в порядке вещей.
- Нечего мне тут сыпать буржуазными штампами, слышь, ты?
- Постарайся не волноваться.
- Я не волнуюсь. Я спокоен. Вот он я, в спокойном состоянии. Видишь? Я - само спокойствие.
- Рубашку мою отпусти.
На самом-то деле стояла глубокая ночь, теплая и непривычно влажная; они пробирались незнакомыми улочками сквозь вонь дерьма, гниющих фруктов и приторных отдушек, среди гулких малоэтажных строений, стараясь не давить подошвами удирающих тараканов размером с мышь, которые под наркотической лупой вырастали до размера крыс; попутно заглянули в какой-то двор и увидели, как маленький, высохший человечек с сигаретой во рту свежует на окровавленном верстаке какое-то животное, напоминающее обезьяну, и под шкурой обнажается бело-розовое мясо; вот они идут дальше и сквозь открытые двери храмов замечают одетых в одни набедренные повязки жрецов, которые среди клубящихся благовоний, ладана и живых цветов тянут свои песнопения перед едва различимыми алтарями; такие кадры-образы, выхваченные из жизни, сопровождают их на всем пути, пока они шагают, закинув пиджаки через плечо, и чувствуют, как рубашки липнут к телу, а волосы - к голове, потому что в клубе было дико жарко, особенно после танцев и трепа с двумя девчонками, которые, скорее всего, на поверку оказались бы вовсе не девчонками, а потом чуть не вспыхнула драка - Олбан еле успел вытащить Филдинга на улицу, и единственная клубная мелодия, которую они могут вспомнить, это "Block Rockin' Beats"; да как тут остынешь, если влажность такая, будто разгуливаешь в резиновом гидрокостюме, а сверху тебя поливают из горячего чайника, и единственное спасение - схватить такси, где хотя бы есть кондиционер; в машине они слушают неумолчное динь-динь-динь, поскольку в Сингапуре обязательны приборы, весело тренькающие от превышения скорости, и Филдинг требует ехать в зоопарк: где-то он вычитал, что там есть белые медведи, которые содержатся в огромном вольере с постоянной низкой температурой, привычной для этих крупнейших хищников, отловленных на бескрайних просторах Арктики.
- Какой, к черту, зоопарк среди ночи? Он наверняка закрыт, идиот! Вот, смотри, смотри! - Олбан сует ему под нос часы. - Полпятого утра, мать твою!
- Не может быть. У тебя часы идут по британскому времени, наверняка не перевел.
- Почему тогда в такси на часах время то же самое?
- Разуй глаза! Это счетчик.
- Говорю тебе, это часы. Давай спросим у водилы.
Он задает вопрос водителю, чье знание английского таинственным образом сошло на нет, как только он взял с них плату вперед.
- Что он там трендит?
- Откуда я знаю?
- А что ты у него спросил?
- Открыт ли зоопарк в пять утра.
- А он что?
- Ухмыляется и лопочет… Хрен поймешь.
Когда они приезжают к месту назначения, выясняется, что зоопарк наглухо закрыт, и они чуть не лишаются возможности сесть в то же такси, потому как Филдинг хочет выторговать скидку на том основании, что водитель наверняка знал время работы зоопарка и бесстыдно воспользовался их простодушным туристическим неведением, а потому должен быть немедленно сдан в туристическую полицию, если таковая существует, и Олбану приходится успокаивать и его, и водителя, который в конце концов соглашается отвезти их обратно в центр города, но только после того, как получает всю таксу сполна плюс грабительские чаевые, и это еще по-божески, потому что Филдинг внезапно начинает орать - и кидаться - на ближайшее цепное заграждение.
Еще раньше, а возможно, и несколько позже (мозги-то уже совсем спеклись) они совершают прогулку по всемирно известному парку Тигрового бальзама, катаются на всех аттракционах подряд и таращатся на разные причудливые и совсем извращенные живые картины, плакаты и диорамы, изображающие в ярком, пульсирующем цвете, почти не оставляющем простора воображению, череду крайне отвратительных пыток, которые ожидают тех, кто провозит в Сингапур наркотические вещества, или принимает их, находясь на территории страны, или же совершает другие противозаконные действия. Можно подумать, злые полчища демонов из местных верований соревнуются с придурками из различных правоохранительных ведомств Сингапура, чтобы определить, кто будет изобретательнее в зверствах, и такое соперничество отнюдь не радует, когда ты по самые гланды напичкан вредоносным коктейлем из самых запретных и невероятно сильных наркотиков, которые пока еще не полностью перекочевали в безопасное место - ха! - внутри тебя самого или твоего сообщника.
Они бредут и бредут в окружении кошмарных образов; слух оскорбляют крики (счастливые крики, совершенно точно счастливые крики) маленьких детишек и впечатлительных взрослых; а влажность просто невыносима, да еще с каждым шагом становится хуже, потому что вдоль аллей, среди цветов и кустарников, понатыканы разбрызгиватели, из которых бьет пар.
Повсюду буйное изобилие безумно яркой зелени; тысячи оттенков и диких цветочных всплесков покрывают каждую точку незабетонированной поверхности, взрывают асфальт изнутри. Олбану все хочется остановиться, чтобы получше разглядеть эту сказочно-чарующую флору, кое-что взять на заметку или сделать несколько снимков одноразовой "мыльницей", которую он специально для этого приобрел (на самом деле одним из двух фотоаппаратов, которые теперь имеются у него в распоряжении, ибо покупка первого совершенно вылетела из головы), но Филдинг все время его подгоняет, требуя сначала исчерпать все возможности увлекательных аттракционов, а уж потом разглядывать эти мелкие фиговинки. Олбан по всему городу чувствовал эту гигантскую, неуемную энергию роста и зелени, которая ломает цемент и бетон, захватывает каждый свободный уголок, каждую трещинку, каждый клочок земли размером с почтовую марку, словно бросая гневный упрек этому фанатично чопорному месту.
Они, можно сказать, застревают на водной катальной горке, откуда открывается прекрасный вид на гавань, доки и корабли, пришвартованные у пристани, стоящие на рейде и медленно уходящие под парами в каботажное плаванье - не иначе как в сторону острова Сентоза, который, думают они, ждет их к себе, а может, уже дождался. После водных процедур, многократно совершенных в конце аттракциона, одежда не становится ни на йоту мокрее, зато наступает желанная прохлада. В какой-то момент Филдинг не выходит из очередного виража, и Олбан убеждается, что его кузен заснул и храпит. В каком-то смысле это хорошо: значит, пора возвращаться в отель, но с другой стороны, ничего хорошего, потому что Олбан забыл, где они остановились, и вот уже часа два пытается вспомнить название отеля. Он обшарил все карманы, но не смог найти карточку-ключ; порылся в бумажнике и в карманах Филдинга, а последние полчаса придумывает отчаянные способы решения этой проблемы: например, просто подходить ко всем прохожим подряд и спрашивать, не узнают ли они его или Филдинга, не встречались ли с ними в гостиничном баре, у стойки администратора или, скажем, в ресторане, хотя он подозревает, что слегка переоценивает свои шансы на успех.
Он тащит спотыкающегося, что-то невнятно бормочущего Филдинга по аллее к выходу, думая, что, может быть, каким-то чудесным образом найдет таксиста, который запомнил, как отвозил их на этой неделе в отель, и тут вдруг к ним подходит белый человек, высокий и загорелый, бейсболка, шорты, сумочка на поясе, улыбка до ушей, - и окликает их обоих по имени. "Бля, нас раскрыли, это коп", - успевает подумать Олбан, но ошибается: это всего лишь их разлюбезный двоюродный братец Стив, старший сын Линды и Перси, тот, которого никогда не бывает дома, поскольку он вечно в заграничных командировках, устанавливает, обслуживает или заменяет подъемные краны на контейнерных терминалах, но которого и Олбан, и Филдинг все же видели пару раз за последние несколько лет на семейных свадьбах. Считай, им здорово проперло, хотя кузен Стив, конечно, тоже не имеет ни малейшего представления, как называется их отель.
Пока Олбан отчаянно пытается поддерживать светскую беседу, с трудом припоминая, как ведут себя люди в трезвом состоянии, Филдинг, вздрогнув, просыпается и встает, уставившись на Стива ошеломленным, перепуганным взглядом, готовый, очевидно, разразиться бессвязной тирадой, или заорать, или начать размахивать кулаками, или броситься наутек, или сделать все выше перечисленное одновременно; тогда Олбан сдается на милость Стива, заявив, что они оба жестоко страдают от отравления какими-то сомнительными креветками, съеденными пару часов назад (и запитыми двумя-тремя кружками пива, что, возможно, усилило эффект, близкий к галлюциногенному), и нуждаются в помощи.
Отель Стива неподалеку. Туда он их и отвозит; они мало-мальски приходят в себя у него в номере, а Стив тем временем вызывает врача и сует ему пару банкнот, чтобы тот выслушал и зафиксировал их рассказ. Филдинг хочет прикупить у врача еще наркотиков, но это уже переходит все границы.
Когда Стив приводит их в гостиничный бар, им чудом удается влить в себя по кружке пива и перехватить пару кусков какого-то вьетнамского блюда, а потом извиниться и направиться в отель - название они, слава богу, наконец-то вспомнили, - где их будет ломать еще полсуток.
Он хотел напиться, во-первых, по той причине (если уж быть предельно честным), что ему было себя жаль. А жалел он себя потому, что был отвергнут, в очередной раз отвергнут Софи. Она тоже подвизалась в семейном бизнесе, в американском филиале. Когда он начал работать в компании "Уопулд геймз", ему думалось, что они постоянно будут сталкиваться, но этого почти никогда не случалось. Впрочем, в Сингапуре, на этой торговой выставке, она все же присутствовала.
"Ты любовь всей моей жизни". - (Ноль эмоций, наконец жалкий бросок игрального кубика.)
"Вот это да! Я, пожалуй, уступлю эту честь кому-нибудь другому".
Казалось, она говорит серьезно. Он неотрывно смотрел на нее.
"Какой ты стала?" - прошептал он.
"Поумнела".
- Черт, еще бы чуть-чуть, и… - пробормотал Филдинг.
Откуда-то донеслось пиканье, и нос машины нырнул от резкого торможения. Камера, фиксирующая скорость, пролетела мимо. Филдинг пристально вглядывался в зеркало дальнего вида. Он сверкнул улыбкой в сторону Олбана:
- Пронесло!
Олбан невольно отвернулся. Выезд на Охтерардер и Глениглз исчез позади, и машина снова разогналась в направлении Глазго.
Конечно, он слишком мал и просто не может быть рядом, но все же, все же. Он следует за ней, когда она выходит из своей комнаты, спускается по широкой отполированной лестнице под высоким, выходящим на юг окном и направляется по скрипучему паркету главного зала в сторону кухни; он рядом, когда она идет по короткому коридору, ведущему мимо оружейной комнаты, дровяного чулана и сушильной камеры к гардеробной; там она останавливается, а он смотрит, как она выбирает, что надеть на улицу.
На ней коричневые туфли "Кларк", белые носки, джинсы (ее собственные, но слишком большого размера, а потому их приходится поддерживать тонким черным поясом), коричневая блуза и старый белый джемпер с высоким воротом. Белое белье "Маркс и Спенсер". Ни часов, ни колец, никаких других украшений; наличных нет, чековой книжки и кредиток нет, никакого удостоверения личности и вообще никаких документов.
У него на глазах она выбирает длинное темное пальто с бездонными внутренними карманами. Оно огромное и почти черное; за десятки лет, что пальто носили в поместье, изначальный темно-болотный цвет потускнел, истерся и замарался, приблизившись к мрачности черно-коричневой воды глубокого озера. Иногда ему видится, как она прямиком подходит к этому пальто и сдергивает его с деревянной вешалки, предпочтя всей остальной верхней одежде, а иногда - как она довольно долго стоит в сумраке и вездесущем запахе воска, слушая звук дождевых капель, глухо барабанящих в небольшие окошки почти под самым потолком (ведь в то время таких уж сильных дождей не было).
Пальто ей велико, она в нем утопает; приходится дважды загибать манжеты, плечи обвисают, а подол буквально на полпальца не достает до земли. Она ощупывает залоснившиеся прямоугольники накладных карманов с клапанами и заглядывает во внутренние карманы.
Открывает входную дверь и ступает в поблескивающее полуденное марево. Дверь за ней захлопывается, а он по-прежнему стоит на том же месте, пронзительно и беззвучно кричит ей вслед, молча и безнадежно молит не уходить.
Он очнулся ото сна и от видения - навязчивый кошмар, предположил он, будто бы сон не был так хорошо ему знаком, будто бы он не знал его концовку как свои пять пальцев, - и увидел Филдинга, вполголоса подпевающего звучавшей по радио песне с последнего альбома Coldplay. Они как раз сворачивали с трассы М8 в том месте, где она проходит через центр Глазго, минутах в десяти от дома Берил и Дорис.
Филдинг просиял.
- Ты как?
Олбан потер лицо, почесал в бороде и зевнул.
- Нормально.
На минутку он остановился передохнуть среди нижнего сада к юго-западу от дома, в дальнем конце развалин аббатства, зажав в руках грабли и опустив подбородок на деревянную рукоятку. Глубоко вдохнув, он различил горьковатый запах черемши. От сильного порыва теплого ветра пришли в движение ветви шотландских сосен вдоль западной границы сада, их косматые, рваные вершины медленно зашевелились, а березки, росшие неподалеку, дружно закачались, подобно танцовщицам. Терновник и дикие розы зашуршали на ветру, а среди высокой травы, пробившейся сквозь выложенную "елочкой" кирпичную дорожку, обнажились белые и красные цветки.
Он взглянул на стену аббатства, нависавшую над лощиной, как серый утес, прорезанный стрельчатыми оконными проемами, похожими на ряд гигантских серых пластин из китового уса, прислоненных к небу. По разрушенной кладке кое-где карабкался плющ, но в прошлом году Олбан ездил в сады при Данстерском замке, совсем недалеко, к югу от Майнхеда, и видел гораздо более интересные сорта, всякие там Solanum Laxum, Clianthus puniceus и Rosa banksiae 'Lutea'. Они бы хорошо смотрелись на стенах аббатства. В Данстере он многое взял на карандаш, но теперь не мог вспомнить, на какую сторону выходила та стена. На юг, что ли? Сейчас он тоже смотрел на южную стену аббатства. Южная должна идеально подходить. Это светолюбивые растения. Обязательно надо будет разузнать, где продаются черенки.
Какое-то движение на тропинке, ведущей к дому.
Это Софи, в длинной белой футболке и черных крагах. Хромает. Она помахала рукой и нетвердой походкой направилась к нему. Можно было подумать, у нее не сгибается правое колено.
- Что стряслось? - спросил он.
- С лошади брякнулась, сэр.
Ее блестящие рыжие волосы были стянуты в конский хвост. На свободной футболке читалась надпись: "Посетите Купол досуга". Один из его школьных приятелей, Плинк - Робби Алфорд, - был мастером всегда и во всем находить двусмысленность. Он бы сейчас выдал что-нибудь вроде: "Привет, подруга, посети мой куполок досуга". У Олбана это уже вертелось на языке, но в последний момент он передумал.
- Вот видишь, - сказал он вместо этого, - опять лошадь. Аккуратней надо с лошадьми. Мне ли не знать.
Он просто хотел пошутить и даже попытался улыбнуться, но она, похоже, не поняла юмора и, нахмурившись, спросила:
- Кстати, как поживают твои яйца, братик?
Его слегка шатнуло.
- Мм, хм, нормально, спасибо. - Он был просто ошарашен.