Глава десятая
Благодарная птица
Недели за две до Дня Благодарения, этого праздника всеобщего обжорства, Лайтбоди ощутил, что в атмосфере столовой произошла некая едва заметная перемена. Случилось это во время завтрака. Уилл сидел за столом и смотрел, как миссис Тиндермарш уплетает салат из мелко порезанной свеклы с какой-то травкой, Харт-Жонс с порыкиванием расправляется с яйцами всмятку, а мисс Манц изящно вкушает протозовый бифштекс или еще что-то в этом роде. Сам Лайтбоди ничего не ел. Шел второй день его расслабляющей диеты. Он проглотил свою порцию упругих семян псиллиума, похрустел картонообразными листьями хидзикии и запил трапезу стаканом воды. Принятие пищи, таким образом, сводилось для него к чему-то вроде проглатывания пилюль.
Уилл пришел в столовую сразу после свидания с сестрой Блотал и ее ирригационной машиной, поэтому поздоровался с соседями по столу весьма сухо, на стул опустился осторожно и едва успел расстелить на коленях салфетку, как ему уже принесли еду. Меню Уиллу больше не подавали – это было ни к чему. Девица-диетолог без спросу поставила перед ним тарелку со сморщенными водорослями и горькими семенами. Выглядело это блюдо как кучка стружек и опилок. Профессор Степанович посмотрел на соседа с сочувствием и захрустел кукурузными хлопьями. Довольно скоро Лайтбоди заметил, что все, даже Хомер Претц, обычно не склонный к легкомыслию, улыбаются и, кажется, с трудом сдерживают веселье.
– Что такое? – спросил Уилл, чувствуя, как его губы поневоле тоже растягиваются в улыбке. – Объясните, я не понимаю.
Мисс Манц, его очаровательная зеленоликая подруга, в обществе которой он уже трижды после обеда возлежал на веранде, тихонько хихикнула. Хомер Претц, прикрыв ладонью рот, рассмеялся дребезжащим фальцетом.
– Разве вы не заметили… – начала было мисс Манц, но, не договорив, совсем скисла от приступа веселья.
– Она хочет сказать, мистер Лайтбоди, что столовая сегодня выглядит несколько по-деревенски, вы не находите? – включилась миссис Тиндермарш, которая, оказывается, тоже была в курсе дела.
– Птичий двор вторгается в цитадель здоровья! – провозгласил Харт-Джонс, взмахнув ложечкой, измазанной яичным желтком, и обнажив лошадиные, столь же желтые, зубы.
Получив подсказку, Лайтбоди принялся оглядываться по сторонам. Все вроде бы было как обычно: все те же жующие физиономии знаменитых, богатых, нервно-расслабленных и страдающих несварением желудка. Взгляд Уилла остановился на столе Элеоноры, не без тревоги отметив, что ни самой Элеоноры, ни доктора Линнимана там нет. Может быть, она уже позавтракала? Или проспала? Не исключено, что доктор Келлог назначил ей с утра пораньше какую-нибудь особенную клизму или физическое упражнение… Но где же Линниман, этот белозубый здоровяк, этот соблазнитель замужних женщин, энергичный поедатель завтраков? Уилл уже знал, что Фрэнк Линниман холост, и это известие не вселяло оптимизма.
Нет, взял себя в руки Уилл. Все это фантазии. Линниман сердечен – даже чересчур – с его женой. Ну и что с того? В конце концов, это работа доктора, не правда ли? Кроме того, Лайтбоди нисколько не сомневался в своей Элеоноре. Она чуть не отравила его, это правда, но уйти от мужа, предать его никогда не пришло бы ей в голову. Или пришло бы? Но ведь они вроде как помирились и нашли общий язык. Пришли к мнению, что ничего необратимого между ними не произошло. Просто оба они нездоровы, устали, нуждаются в перемене образа жизни, правильном режиме и длительном путешествии. Накануне вечером Элеонора приходила к нему в номер. Она была так мила в простой белой рубашке и черной юбке. Она хотела узнать, как у него дела, а в конце концов провела в комнате больше часа. Сидела возле кровати, читала вслух книгу Хелен Келлер "История моей жизни", а когда собралась уходить, то наклонилась и одарила долгим, многообещающим поцелуем.
– Ах, мистер Лайтбоди, – рассмеялась мисс Манц. – Неужто вы и в самом деле ничего не видите?
Она вскочила со стула, пробежала, зашелестев юбками, вокруг стола и показала Уиллу на чудо из чудес, на новое украшение зала.
Уилл ощутил аромат ее духов, волнующую близость девушки и только теперь увидел, в чем фокус. Не удержавшись, расхохотался. В самом деле, как он мог не разглядеть такого?
Прямо перед ним на столе стояла деревянная клетка, на которую пялился весь зал. В клетке сидела индюшка. Жирная, бородавчатая, в переливчатых перьях, она в свою очередь таращилась на людей своими бессмысленными блестящими глазенками. Над клеткой висел плакат с дидактической надписью:
БЛАГОДАРНАЯ ПТИЦА
За что же она благодарна? За то, что через две недели, в День Благодарения, ее не сожрут. Вместо этого вся тысяча обитателей Санатория превосходным образом полакомится белковыми отбивными, вегетарианской гусятиной под соевым соусом, жарким из репы и картофельным пюре. Следовало отдать должное Келлогу – он свое дело знал.
– Правда, остроумно? – шепнула Уиллу на ухо мисс Манц.
Ее зеленоватое личико светилось восторгом.
И у Уилла с души словно камень свалился. В самом деле, это было остроумно. Эта благородная птица, представительница рода пернатых, поставщица запеченных ножек и крылышек, белого и темного мяса, в то же время являлась живым существом, обладающим всеми правами на существование, свободу и свое бородавчатое счастье. Индюшка разгуливала по своей клетке и питалась теми же самыми орехами и зернами, что и все остальные. Счастливице больше не грозили нож мясника и отсечение головы. Так вот в чем заключалась вегетарианская этика, новая духовность, высокая нравственная ответственность. Лайтбоди так расчувствовался, что внутри у него что-то сжалось. Во всяком случае, он надеялся, что екающее ощущение в желудке возникло именно из-за светлого чувства. Хотя (эта мысль у него тоже мелькнула) вполне возможно, что таким образом устраивались поудобнее проглоченные семена псиллиума.
После завтрака сестра Грейвс сопроводила Уилла в гимнастический зал для мужчин, где пациенты занимались шведской зарядкой и смехотерапией, после чего следовал сеанс вибротерапии и получасовая синусоидная ванна. Шведская гимнастика, разработанная сто лет назад неким шведом по имени Линг, начитавшимся древнекитайских текстов во французских переводах, состояла главным образом из прыжков и хлопанья в ладоши – во всяком случае, так показалось Уиллу на первый взгляд. Примерно сто мужчин разной комплекции и разного возраста дружно скакали под присмотром главного терапевта, лобастого и бугристо-мускулистого шведа. Что до смехотерапии, то она должна была не просто повышать настроение пациентов, но и способствовать более глубокому и естественному дыханию. С этой целью утомившиеся от подскакивания пациенты должны были смотреть, как двое клоунов с вымазанными сажей физиономиями пинают друг друга и шлепаются на задницу, а пузатый тенор Тьеполо Капучини изображает громогласный оперный хохот. Изморенному голодом, сбитому с толку, дочиста выкачанному клизмами и измученному шведской гимнастикой Уиллу эта процедура вовсе не казалась забавной. Однако он послушно исполнял ритуал: крутился и вертелся вместе со всеми, тряс тощими ягодицами, а вокруг него точно так же кривлялись старики в подтяжках, толстяки и заморыши, здоровяки и доходяги, и вскоре Лайтбоди уже покатывался со смеху, зараженный общим безумием.
Вибротерапия по сравнению с этими истязаниями показалась ему просто отдыхом. Инструктор объяснил Уиллу и еще полудюжине пациентов, тоже едва живых после смехотерапии, что эта процедура относится к разряду пассивных. Нужно просто сидеть на стуле или лежать на столе, а электромотор обеспечит вибрацию – словно едешь на тележке со сломанными рессорами по размытой дождями дороге. Лайтбоди прослушал небольшую лекцию о трех типах вибрации: продольной, поперечной и центрифугальной. Он также обогатился знанием о том, что Вигору, Гренвилл, Шифф и Буде доказали высокую эффективность вибротерапии для повышения или понижения нервной возбудимости. После лекции Уилла привязали к стулу, который был установлен на железной плите, и после этого в течение сорока пяти минут беспрестанно трясли, словно сбивая яичный белок. Это бы еще ничего, но господин, сидевший сразу за Уиллом, ужасно кряхтел и скрипел зубами, да к тому же все время стукался лбом о спинку стула Уилла. А тот, что сидел слева, без умолку нес противным, визгливым голосом всякую чушь про ненадежность фондового рынка. Отсидев свое на стуле, Лайтбоди подвергся обработке раздельными вибраторами для пальцев рук и ног, а после этого еще угодил на вибротабурет, вибростол и виброкровать. К тому времени, когда сеанс вибротерапии наконец закончился, все вокруг – и стены, и шторы, и лампы – тряслось у него перед глазами. Уилл, поддерживаемый под ручку сестрой Грейвс, минут пять ковылял взад-вперед по коридору, прежде чем мир угомонился и обрел былую незыблемость.
Последним из утренних испытаний перед тем, как сестра Грейвс запеленала его в одеяло и уложила отдыхать на выстуженную веранду, было посещение электротерапевтического отделения. Там пациентов подвергали электрошоковому лечению для того, чтобы стимулировать или, наоборот, нейтрализовать работу отдельных групп мышц и нервов, в зависимости от симптомов и назначений врача. Уиллу предписали "горячую перчатку", а после этого – получасовое лежание в синусоидной ванне. Лайтбоди входил в кабинет, не ожидая ничего хорошего. Во-первых, он ужасно устал от всех этих издевательств. Во-вторых, название "горячая перчатка" звучало подозрительно. В-третьих, он всегда терпеть не мог публичных бань, плавательных бассейнов и прочих мест, где люди выставляют напоказ свои телеса: обезьяноподобные мужчины с шерстью, растущей в самых неожиданных местах; женщины, похожие на какие-то тыквы в своих мешковатых купальных костюмах. В период ухаживания и в первые годы брака Уилл и Элеонора ходили на Гудзон купаться, однако непременно выбирали такое место, где, кроме них, никого не было. В школе, конечно, от общей бани было не уклониться, так что Уилл за восемь лет обучения в Подготовительной школе для мальчиков (Нью-Милфорд, штат Коннектикут) вполне вкусил прелестей возни с другими голыми мальчишками. Это ему совсем не понравилось. Но школа есть школа, а теперь он – человек взрослый. С какой стати он будет раздеваться в присутствии посторонних людей? И с какой стати он должен смотреть, как в его присутствии раздеваются посторонние люди?
Однако сеанс электротерапии оказался приятным сюрпризом. Во-первых, Лайтбоди не увидел в кабинете бородатых и волосатых уродов в набедренных повязках – вроде тех, что бродили вокруг мужского бассейна, куда Ральф на минутку завел Уилла во время экскурсии по Санаторию. В зале вообще не оказалось дам или господ в неглиже. Служитель был в костюме, рубашке, воротничке и галстуке, как положено джентльмену. Он отвел Уилла в отдельную кабинку, попросил снять рубашку и лечь на обитый войлоком стол, под белейшую накрахмаленную простыню. "Горячая перчатка" тоже не представляла собой ничего страшного – наоборот, была не лишена приятности. Это приспособление стимулировало мышцы поясницы и многострадального живота Лайтбоди. Напряжение было минимальным и лишь приятно нагревало кожу. Потом Уилла попросили надеть рубашку, закатать рукава и брюки и опустить кисти и ступни в специальные емкости, которые, собственно, и являлись синусоидными ваннами.
Лайтбоди ничему не перечил. Все это было бы вполне сносно, если бы не присутствие еще одного пациента. Правда, не чужака, а знакомого, но такого знакомого, без общества которого Уилл охотно бы обошелся, – Хомера Претца. Их посадили рядышком, Уилла и этого промышленного магната. Совершенно одинаковые кресла, возле каждого – четыре белых ведра и паутина электрических проводов, носителей целительного заряда.
– Лайтбоди, это вы! – воскликнул Хомер Претц и крепко пожал Уиллу руку своей влажной пятерней. – Ударяете по синусоидам? – осведомился он и, понизив голос, прибавил: – Честно говоря, эта штука мне не очень-то нравится. Как будто муравьи ползают по ногам. А хуже всего приходится причиндалам. Не то чтобы больно, ничего особенного, но время от времени перекашивает физиономию.
Он тяжело вздохнул, скинул халат и выставил напоказ огромное брюхо, сплошь покрытое черными волосами, да еще прошелся в набедренной повязке взад-вперед, словно давая Уиллу возможность полюбоваться своей неописуемой красотой. Потом наконец сел: поставил сначала одну бледную, как бы не вполне живую, ногу в ведро, потом вторую.
– Ma что только не по пойдешь ради здоровья, правда? – прошептал он, подмигнув соседу.
Ответить Лайтбоди не успел, потому что в это самое время служитель – тот самый, в строгом темном костюме, – повернул переключатель, где-то в недрах Санатория зажужжал большой электрогенератор, и маленькие колючие разряды тока стали пощипывать, покусывать, покалывать кожу. Уилл счел, что на муравьев это совсем не похоже. Он закрыл глаза, смирившись со своей участью, и представил, что его усталые ноги опущены в пруд, где прорва маленьких голодных рыбок дергает его за волоски и собирается им полакомиться живьем.
* * *
В субботу, когда у Уилла наконец закончилась расслабляющая диета, Шеф устроил традиционный "банкет вновь прибывших", подготовленный светским отделом Санатория. На этом общественном мероприятии новые пациенты должны были предстать перед самыми знаменитыми из старожилов – таковых насчитывалось человек сто. Уилл и Элеонора получили общее приглашение, как и подобает мужу и жене, любовным партнерам, обитателям красивого кирпичного дома, который построил для молодой четы Лайтбоди-старший на улице Парсонидж-лейн. Элеонора даже согласилась произнести небольшую речь о деятельности петерскиллского дамского общества "За здоровый образ жизни".
Уилл был на седьмом небе. Мало того что ему наконец представилась возможность побыть с женой и щегольнуть ее умом и красотой перед всеми этими недужными миллионерами, так еще и настало долгожданное расставание с этим чертовым псиллиумом и водорослями.
Конечно, тут тоже не обошлось без терний. Вместо прежней диеты назначили новую, молочную. После утренней клизмы Лайтбоди должен был выпивать четыре унции чистейшего цельного молока, производимого на санаторской ферме, где коров дважды в день чистили пылесосом, чтобы в молоко, упаси боже, не попало волоска или соринки. В течение дня Уилл должен был выпивать все те же четыре унции с интервалом в пятнадцать минут, а ночью ему делали поблажку: достаточно было стакана молока раз в час. Эта диета не ограничивалась временными рамками – доктор Келлог и доктор Линниман сами решат, когда ее прекратить.
Все бы ничего, но Лайтбоди никогда, даже в раннем детстве, не испытывал особого пристрастия к молоку. Последние пятнадцать лет он вообще к нему не прикасался – разве что изредка выпивал молочный коктейль или добавлял капельку-другую в утренний кофе. Вряд ли он потреблял больше трех кварт молока в год, а теперь ему предстояло буквально насквозь им пропитаться. С утра до вечера все молоко, молоко, молоко, пока оно не польется из всех пор, и по ночам Уиллу уже снились только зеленые пастбища и увесистые коровьи титьки. Но далеко впереди брезжил свет надежды: доктор Келлог – неизменно добродушный, лучащийся энергией, здоровьем и оптимизмом – намекнул, что, бог даст, в скором времени можно будет перейти на новую диету, виноградную.
Банкет проводили на четвертом этаже, в просторном зале как раз напротив главной столовой. Здесь тоже стояли пальмы в кадках и были развешаны такие же жизнеутверждающие плакаты (вроде "Бэттл-Крик – это идеология!"), как и в столовой, но у дальней стены возвышался подиум, а столы были длинными, человек на двадцать. Элеонора надела зеленое шелковое платье, так шедшее к ее глазам, пристегнула кружевной воротничок цвета слоновой кости, взяла ридикюль в тон. Она была так прекрасна и грациозна, так похожа на какую-то волшебную экзотическую птицу, что Лайтбоди признал: да, пребывание в Санатории ей на пользу. Сам Уилл оделся так же, как к обычной трапезе – белоснежная накрахмаленная рубашка и старомодный черный фрак. Именно в этом наряде он поглощал на ужин свои водоросли или пил молоко.
Супругов посадили в почетном конце одного из столов, где уже сидели миссис Тиндермарш, адмирал Ниблок (Военно-морская академия), Эптон Синклер (великий писатель и реформатор), а также прославленный теоретик жевания Хорейс Б. Флетчер. Свет в зале был мягкий, рассеянный. Вдоль стены горели лампы в абажурах, на столах стояли канделябры. Лайтбоди одобрительно окинул взглядом гвоздики, серебро и хрусталь, едва сдержался, чтобы не запустить руку в вазу с соленым миндалем, высмотренную им среди прочих закусок: сельдерея, оливок и отрубей. Впервые за долгое время Уилл ощутил нечто похожее на приступ голода, однако разум сказал ему голосом доктора Келлога: "Никакого миндаля, сэр, даже сельдерея и отрубей вам пока есть нельзя". Уилл сложил руки и стал мужественно ждать, когда ему принесут очередную порцию молока.
К столу подавали (другим, не Уиллу) изысканнейшие кушанья из санаторного меню: полубожественный салат из собственных тепличных помидоров со всевозможными приправами; овощной бифштекс; сладкий перец с творогом; мороженое и на десерт "Кокосовый крепыш". Слева от Уилла сидела совершенно очаровательная дама (некая миссис Прендергарст из Хэйкенсака, штат Нью-Джерси), к тому же большая любительница собак. Лайтбоди развлекал ее рассказами о проделках своего жесткошерстного терьера Дика. Напротив сидел тоже вполне симпатичный субъект: здоровенный и красномордый, в клетчатом твиде. У него было больное сердце, и еще он без конца рассуждал о свирепом латиноамериканском диктаторе генерале Кастро, однако, когда Уилл резко сменил тему разговора, артачиться не стал и почти с таким же азартом включился в дискуссию о шансах армейской команды в предстоящем матче с командой военно-морского флота. Но эпицентром стола была, конечно, Элеонора. Она буквально источала сияние – изящно наклоняла голову, вставляя какое-нибудь блестящее словечко, или вдруг держала виртуозную паузу посреди фразы, чтобы слушатели могли полюбоваться ее очаровательной мимикой. Темой беседы было садоводство. Справа от Элеоноры сидел какой-то тип (Уилл не запомнил имени), который все время болтал о своем поместье, о каких-то платановых аллеях и рододендроновых клумбах. Элеонора проглотила его с потрохами и косточки выплюнула.
Потом начались речи. Некая докторша, такая крепенькая и пышущая здоровьем, что ее можно было спутать с кукурузным початком, произнесла приветственный тост (воздев бокал со сливовым соком) в честь Уилла и Элеоноры, миссис Тиндермарш и прочих новичков, прибывших в Санаторий.