"Вы предложили мне пообщаться? Я была бы рада… Мне совсем не с кем поговорить, кроме моих сыновей, но они еще малыши. Старшему четыре года, а младшему - два. Что они могут понять? Конечно, чувствуют, что со мной что-то не так. Хотя я стараюсь не плакать при них, но они все равно чувствуют, и мое отчаяние, и мои слезы. Я знаю, что разрушаю и себя, и их, но ничего не могу поделать. Человек, которого я любила больше себя самой, больше, чем собственных детей… так, что казалось, и всей жизни не хватит, чтобы его любить, меня предал. Старая история. Старая, как мир."
"Да, - подумал Маверик. - Все повторяется. Все в жизни повторяется."
"Я все отдавала ему, поддерживала, помогала. А теперь, в тридцать пять лет, оказалась ни с чем, без профессии, без денег, с двумя маленькими детьми".
Упс! А тетенька-то оказывается совсем взрослая!
"Вы знаете, что такое бессилие перед жизнью? Это когда ни на что не надеешься, и ничего не ждешь. Когда хочется просто перестать быть, вернуться в прошлое и отменить сам факт своего рождения. Я не боюсь смерти, но дети… Они без меня пропадут, погибнут. Человек имеет право распоряжаться своей, но не чужими жизнями.
Вчера ночью я чуть не совершила непоправимое, поддавшись внезапному приступу отчаяния. Чуть было не предала сыновей, так, как совсем недавно предали меня."
Джонни задумчиво кивал, кусая себе губы. Все верно: одно предательство неизбежно влечет за собой другое. Кому, как не ему, было этого не знать?
"Я уже приготовила две пачки снотворного, оставалось только выпить их… может быть, это бы подействовало. Но так хотелось высказать напоследок свою боль, в надежде, что найдется кто-то, способный ее понять. И такой человек нашелся, им оказались Вы. Кто Вы, услышавший вопль о помощи и не оставшийся равнодушным? Мне бы так хотелось узнать о Вас побольше.
Меня зовут Кристина, я живу в ***, это маленький городок на берегу Оки, слышали ли Вы о таком?
Да, совсем забыла рассказать Вам. Когда я все-таки уснула той ночью, мне приснился пугающий сон: мои мальчики, закутанные в мохнатые шубки, бредут, держась за руки, в темноте, совсем одни. Без дороги, наугад, сквозь яркие звезды и бесконечно падающий снег. И меня нет рядом. Простите за сбивчивое письмо. И еще раз спасибо.
Кристина".
Гм… Маверик задумался. Незнакомка, дама средних лет, по возрасту годящаяся ему в матери, писала настырно, даже навязчиво, и явно ожидала от него ответа. Наверное, ей и в самом деле плохо, но только чем он, Джонни, может помочь? Ей не на что жить, а у него и самого ни гроша нет за душой. Да и вообще, что тут можно сделать? Разве что попробовать поддержать, как-то отвлечь, успокоить? Детишек, конечно, жалко.
Он мог бы сейчас стереть злополучное письмо и забыть о нем, но что-то, им самим не до конца осознанное, помешало ему так поступить. Смутное чувство тревоги, что незнакомая ему Кристина все-таки сделает то, что собиралась прошлой ночью. И не будет ли тогда ему самому, Джонни Маверику, сниться сон про заблудившийся в ночи детей? И это в дополнение к его собственным кошмарам… вот уж чего не хотелось бы.
Надо обязательно написать что-то ободряющее, вот только что? Не рассказывать же ей о себе, уж чем-чем, а такой биографией, как у него, едва ли можно кого-то утешить. Скорее наоборот.
В этом Маверик заблуждался. Обычно людям бывает отрадно услышать о ком-то, кому так же плохо, а может быть, и еще хуже, чем им. История чужих несчастий ложится целебным бальзамом даже на самое израненное и кровоточащее сердце. А весть о чьем-то успехе способна повергнуть в глубочайшее уныние, особенно, если в собственной жизни что-то безнадежно не склеивается.
Но, к сожалению или к счастью, наш герой принадлежал к иной породе людей. Зависть была ему неведома, чужое горе заставляло по-настоящему страдать, и он искренне верил, что любого человека можно успокоить, если рассказать ему что-нибудь хорошее.
Врать, конечно, нехорошо. Этому Джонни учили еще в детстве. Но почему бы не сочинить просто красивую сказку? О том, как удивительна и прекрасна жизнь. Как беззаботно живут люди в далекой Германии, где у каждого есть достойная работа, и крыша над головой. Где так много делается государством для укрепления семей, для защиты социально слабых, для обучения молодежи. Где дети смеются, а взрослые, встречаясь на улице, приветствуют друг друга улыбкой. А разве это не правда? Вот ведь сколько счастливых лиц вокруг. И что с того, что у него, Джонни Маверика, все складывается вкривь и вкось, совсем не так, как надо?
"Дорогая Кристина! Рад нашему знакомству. Я знаю, никакие встречи в мире не происходят случайно, и уж, конечно, не случайно попалось мне вчера на глаза Ваше письмо. Мне, как и Вам, пришлось пережить однажды предательство любимого человека, и я знаю, как это больно."
Тут Маверик очень некстати вспомнил свою мать, и лицо его в самом деле исказилось гримасой не то отвращения, не то боли. Но он отогнал неуместную мысль, быстро входя в образ благополучного, уверенного в себе человека. С достоинством идущего по жизненной стезе… может быть, только слегка одинокого и со шрамами в душе.
"Мое имя Поль. А живу я на западе Германии, у французской границы. В городке Блисвайлере, что означает "поселок, стоящий на берегу реки Блис"…"
И Джонни начал фантазировать. Радостно и самозабвенно, с глуповатой, но трогательной увлеченностью ребенка, которому разрешили поиграть в новою игру. Не для Кристины, для себя. Каким он хотел бы быть. Поль, самостоятельный, много повидавший на своем веку мужчина тридцати девяти лет, имеющий свой небольшой бизнес. Скажем, в области веб-дизайна. Проживает один, в небольшом, но уютном домике в элитном квартале Блисвайлера (и где тут у нас элитные кварталы?!). Разумеется, со всеми удобствами и маленьким садиком. О, Джонни вовсе не хвастался, но ткал дивный, многоцветный узор из тонких лучиков мечты. Как он любит сидеть по вечерам, среди цветов, когда закатное солнце нежно золотит верхушки магнолий и кипарисов и стекает горячими струями по оконным стеклам и черепичным крышам домов… и сочинять стихи. Такой вот романтичный персонаж. Почему живет один? О, была в юности одна история… и Джонни деликатно намекнул на давнюю свою, то есть Поля, любовь к одной девушке. Ну, не рассказывать же незнакомой женщине, что он гомосексуалист?! Мифическая девушка предала его чувства и вышла замуж за другого. А Поль ее, конечно, простил, но сам на многие года остался в одиночестве. Он так и не нашел свою вторую половинку, не потому, что хотел все оставшуюся жизнь хранить верность своей неверной возлюбленной, а просто не сложилось. После первой любовной неудачи он много размышлял о том, какими должны быть отношения между мужчиной и женщиной, и пришел к выводу, что…
Джонни вздохнул. Никогда он не размышлял на эту тему; более того, она его ни в малейшей степени не интересовала.
"…что главное в них - взаимное доверие и искренний интерес к внутреннему миру друг друга."
"Да это, наверное, для любых отношений важно, какая разница между кем и кем", - подумал Маверик и внимательно перечитал написанное. Получилось довольно складно, а главное, жизнеутверждающе. Вранье, конечно, но Кристине - не все ли равно? Что Джонни, что Поль, она ни того, ни другого не знает. Что бы он ни рассказал, это останется для нее "виртуальной сказкой". Так пусть сказка хотя бы окажется прекрасной.
И, не терзаясь больше угрызениями совести, Джонни отправил письмо.
Глава 4
"Еще два часа до заката. Я присаживаюсь на теплый парапет и с удовольствием подставляю лицо пропитанному запахом цветов и свежескошенной травы ветру. Далекий рокот газонокосилки сливается с тихим жужжанием насекомых в один сплошной, вибрирующий жизнью гул. Наконец-то, настоящее лето.
Противоположный берег Блиса утопает в густой тени, и только поднимающийся над поверхностью воды туман еще пропитан солнцем. Он кажется таким ярким и блестящим, будто соткан из тончайших волокон драгоценной золотой пряжи.
Напрягая зрение, я могу различить движущиеся темные точки на другом берегу и какие-то странные, вспыхивающие огоньки. Ничего подобного мне раньше не удавалось рассмотреть, слишком там все мелко, неясно и смутно. Удивительно, но меня не покидает ощущение, что со вчерашнего дня тот берег словно стал немного ближе.
На мне голубая тенниска и светлые летние брюки, а куртку я снял и положил рядом с собой на парапет. Тепло, и от прогретой земли поднимается беловатый пар: мир высыхает после затяжных дождей.
Я моргаю и щурюсь от ласкового света, мягкой желтой пеленой застилающего глаза. Лениво перебираю в памяти мельчайшие происшествия сегодняшнего утра. Я привык жить одним днем, без прошлого и будущего, так гораздо легче сносить любые издевки судьбы, даже самые жестокие. Концентрироваться на одном мгновении, наблюдать собственную жизнь, как бесконечно перетекающие друг в друга пейзажи за окном быстро летящего поезда. Как яркую череду непохожих друг на друга дней.
Это очень удобная позиция, и ее единственный минус заключается в том, что она порождает пассивность. Нежелание и неумение что-то изменить, покорную отданность на волю обстоятельств и маленьких злобных случайностей. Я знаю, в чем состоит моя главная ошибка: сосредотачиваясь на настоящем, нужно делать что-то для будущего. А я не делаю… не могу… не смею. Я давно капитулировал, встал на колени, и подняться уже не хватает сил.
И вот я сижу на парапете, на набережной Блиса, греюсь в последних лучах оранжево-золотого солнца и вспоминаю утреннюю размолвку с Алексом. Даже не размолвку, а так… поговорили просто. Только после сегодняшнего разговора у меня остался какой-то мерзкий привкус, как после чьей-нибудь дурной шутки. Есть темы, на которые шутить нельзя. Есть вещи, которых лучше не касаться, чтобы не отворить случайно дверь и не впустить их в свою жизнь.
Еще мне вспоминается письмо так неожиданно свалившейся на мою голову виртуальной знакомой… как ее… Кристины. Мне всегда казалось, что суицидальные мысли несвойственны женщинам. Мужчина по натуре своей воин, рожденный, чтобы биться с трудностями и гибнуть в борьбе. А женщина природой запрограммирована на другое: создавать жизнь и хранить ее. А тут… такое… горсть таблеток в руке… предсмертная записка на экране монитора. А в соседней комнате мирно спят двое малышей. Несерьезно даже. И страшно, если вдуматься.
Но, может быть, это была просто уловка? Женщины горазды на всякие уловки. Просто стало одиноко, захотелось пообщаться хоть с кем-нибудь, а такое послание - чем не повод? Что ж, не могу ее за это осуждать. У самого иногда так пусто становится на душе, что хочется выть на луну.
А мое виртуальное "я", Поль, неплохая выдумка. Он мне нравится. Почему бы хоть раз в жизни не попробовать сыграть роль кого-то другого? Как артист на сцене? Вырваться из плена собственной личности, стать свободным от себя самого. Это было бы так похоже на счастье.
Я вздыхаю, закрываю глаза и спрашиваю себя: а смог бы я, а вернее, смогу ли когда-нибудь стать таким? Лет через двадцать, когда приближусь к возрасту моего вымышленного персонажа? Уверенным, самодостаточным, состоявшимся во всех отношениях. И с грустью отвечаю: нет. Никогда мне не стать таким, как бы я этого ни хотел. Слишком многое поломано и испорчено. Разбитую посуду - не склеить, и в старые мехи молодого вина не нальешь.
Думаете, я стыжусь моей профессии, если можно ее так назвать? - Ничуть. Проституция для меня занятие временное… я надеюсь. Большой чести оно мне не делает, но - и тут я пожимаю плечами - какая уж теперь разница?
Или считаете, что я комплексую по поводу своей сексуальной ориентации? - Вот уж нет. Я принимаю себя таким, как есть. Кто бы что по этому поводу ни говорил.
Нет, беда моя совсем в другом. Мутный источник, в котором вместо воды нечистоты и болотная жижа, бьет из зияющей, как открытая рана, расщелины где-то в самом начале моего пути. И течет через всю жизнь, отравляя ее и пачкая. Питая мои ночные кошмары, заставляя терпеть унижения, потому что подсознательно я просто не могу почувствовать себя достойным чего-то лучшего. На меня еще в детстве было поставлено клеймо, имя которому "Ойле".
С немецкого слово "ойле" переводится как "сова", но я веду речь вовсе не о пучеглазой ночной птичке. "Ойле" - это название маленькой, захудалой кнайпы, а по-русски пивнушки, в одном из промышленных районов Саарбрюккена. Хотя, вполне возможно, что ее переименовали или снесли в конце концов, не знаю. И не хочу знать.
Когда я думаю о своем детстве, оно представляется мне чем-то вроде старого, покрытого паутинкой трещин и запотевшего зеркала, в которое я все вглядываюсь и вглядываюсь, в тщетной надежде разглядеть в его зыбкой глубине собственное лицо. Но то, что зеркало растрескалось и запотело - еще полбеды. Хуже всего то, что оно залеплено грязью. И эту грязь не отмыть, потому что она принадлежит прошлому. А над прошлым никто не властен.
И если бы грязь оставалась на поверхности зеркала, но она проникла слишком глубоко внутрь и почти лишила меня памяти. Я ничего не помню из тех событий, только отдельные, словно выхваченные лучом света из кромешной темноты сцены. Своего тогдашнего отчима, который потрясает кулаком перед моим носом и грозится убить, если я хоть слово кому-то скажу. Дородную хозяйку кнайпы, с достоинством шествующую между столиками. Помню, как меня почему-то тошнило в туалете той самой пивнушки; и еще бесконечные, мучительные допросы. Почему-то допросы я запомнил особенно хорошо. А то, что совершалось, и не раз, в крошечной комнатке за стальной дверью, начисто стерлось из памяти… и, наверное, к счастью.
Конечно, теперь-то я хорошо знаю, что именно там происходило. Но тогда, в семь лет, меня постигла почти тотальная амнезия. Я отдавал себе отчет, что что-то такое в моей жизни творилось, но смысл случившегося был от меня сокрыт. До тех пор, пока, измученный странными и болезненными обрывками воспоминаний, я не зашел после школы в городскую библиотеку и, листая подшивки старых газет, не прочитал о скандальном судебном процессе над педофилами из Саарбрюккена и над владелицей кнайпы "Ойле", некой фрау Х. Упомянутая фрау предлагала своим постоянным клиентам весьма пикантные развлечения с маленькими детьми, и недорого, всего за десять тогда еще дойчмарок…
И о смерти пятилетнего Доминика, случайно задушенного во время подобных забав, которым взрослые дяденьки предавались на досуге.
Сколько детей прошли через кнайпу "Ойле"? Неизвестно… Все пострадавшие были из неблагополучных семей или числились пропавшими. Так что точную цифру никто не знает.
Только об одной оставшейся в живых жертве сексуального насилия писали газеты, о некоем семилетнем Джонни М. О мальчике, которого привел в "Ойле" собственный отчим, и который предположительно подвергался надругательствам в течение шести месяцев.
И тут кровь бросилась мне в лицо, потому что, хотя фамилия жертвы и не указывалась полностью, мне почему-то представилось, что о моем позоре непременно должны знать все: соседи, учителя в школе, родители моих школьных приятелей, а значит, и сами ребята. Не исключено, что так оно и было, просто мне никто по понятным причинам ничего не говорил, но за спиной, возможно, и перешептывались. А может быть, и нет. К моменту моего злополучного похода в библиотеку мне исполнилось четырнадцать лет, возраст, когда человек уже достаточно взрослый, чтобы все понимать, но еще не достаточно мудр, чтобы смотреть на вещи философски.
А в заключение я прочел - и это добило меня окончательно, - что насильников оправдали. Тело погибшего Доминика так и не нашли. Высказывались подозрения, что его зацементировали в фундамент строящегося супермаркета "Хелла". А нет трупа - нет проблем. Тем более, что семилетний Джонни М. (то есть я!) на допросах сбивался с показаний, путался в событиях и фактах. Всех подозреваемых освободили прямо в зале суда за отсутствием состава преступления. Вот так. Там еще много всего было написано, но не буду вдаваться в подробности. Я и так уже рассказал достаточно. И не спрашивайте меня ни о чем, я ничего не помню. Я все забыл. Если бы не проклятое любопытство, заставившее меня рыться в газетах семилетней давности, моя жизнь, возможно, сложилась бы совсем иначе. И зачем я открыл этот ящик Пандоры?!
С того дня начались настоящие мучения. По ночам мне снились такие кошмары, какие и злейшему врагу не пожелаешь увидеть. Мне было стыдно смотреть людям в глаза, и я стал сторониться сверстников. Я сам себе казался чем-то нечистым, изгоем, одно прикосновение к которому оскверняет… не только из-за того, что со мной случилось в детстве, но еще и из-за этих снов.
Я и раньше был трудным подростком, учился плохо. Моей матери и новому отчиму (старого я так и не видел больше со дня его ареста) здорово доставалось из-за меня. А тут - как с цепи сорвался. Перестал разговаривать с матерью. Потому что был уверен, как уверен теперь: она все знала. Стал убегать из дома. А через год - убежал насовсем. Просто взял свое свидетельство о рождении и двести евро из тумбочки отчима и, сев в проходящую электричку, уехал куда глаза глядят. Не думаю, что меня искали, я ведь уже был почти взрослый и имел полное право пуститься в самостоятельное плавание. С глаз долой - из сердца вон, или как там по-русски говорится, скатертью дорожка, Джонни! Здесь, в Блисвайлере, я осел и начал заниматься проституцией, ведь надо же было как-то жить, а на что еще я годился?
Здесь, на берегах Блиса, мне, наконец-то, стало легче, и почти перестали мучить кошмары, осталась только бессонница. Будь он неладен, этот Алекс с его дурацкой привычкой подсовывать мне по ночам черный кофе, да еще ставить синяки по любому поводу. Попробуй, усни, когда все тело болит, и луна, яркая, как прожектор, светит прямо в лицо, и в голову лезет разная дрянь. Нет, не воспоминания, просто мысли. Я ведь сказал, что ничего не помню."
Глава 5
Конечно, Джонни Маверик кривил душой, утверждая в своем дневнике, что ничего не помнит. Притворялся перед самим собой. Если бы он действительно мог забыть! Но такое забыть невозможно.
Вы можете представить себе семилетнего ребенка в руках троих осатаневших от похоти мужиков? Они чуть не разорвали ему все внутренности, и как он только жив остался?
Он и спустя много лет все так же отчетливо помнил и свой пронзительный крик, и чью-то грубую, потную руку тотчас же зажавшую ему рот. И другую руку, сдавившую горло, так, что маленький Джонни едва мог дышать.
А когда все закончилось, кто-то отволок его в туалет и швырнул, точно использованную вещь, на холодный, заплеванный пол, между писсуарами и раковиной. Потом Маверика долго рвало, и он рыдал, стоя на коленях и вцепившись в края слишком большого для его роста унитаза. А когда увидел на своих трусиках кровь, то и вовсе запаниковал, решив, что теперь-то ему точно конец пришел.
Чего семилетний мальчишка понять не мог, так это сути совершенных над ним манипуляций. Для этого он был слишком маленьким, и о сексуальных действиях никакого представления не имел. Но насилие остается насилием, даже если смысл его пострадавшему не вполне ясен.