Рабочие, держа в руках пакеты для бутербродов, перекрикивались через весь зал. Я никогда не бывал на киностудии, но особого любопытства сейчас не испытывал. За столиком трое в форме эсэсовцев играли в карты, я спросил одного про Марту, но тот покачал головой. Две боковые двери, тоже открытые, вели во двор, куда киношники выходили размять ноги. Вышел и я, сразу увидев Марту с какими-то людьми, на груди у нее красовалась желтая звезда. Сделав вид, будто ее не заметил, я прислонился к стене, как и другие, и подставил лицо солнцу: пусть сама меня найдет.
Рядом сидел на корточках молодой человек, грелся на солнышке с закрытыми глазами. Лицо покрыто густым слоем грима, на груди опять-таки желтая звезда. Разглядев его как следует, я пришел к выводу, что внешность у него вполне соответствует расхожим представлениям о том, как выглядит еврей. И тут же все мероприятие стало мне отвратительно, а все аргументы против участия в нем Марты, какие пока приходили мне на ум, показались слишком мягкими. Почему евреев в кино должны изображать настоящие евреи? Марте, когда ей предложили роль, следовало ответить: только если эсэсовцев тоже будут играть настоящие эсэсовцы.
Молодой человек, открыв глаза, заметил мой пристальный взгляд и отвернулся. Тогда глаза закрыл я, наслаждаясь солнечными лучами, которые так давно не показывались. Элла не заслужила ни малейшего упрека, я ведь даже не просил ее утаить наш разговор от отца. Правда, я полагал, что она естественным образом так и сделает, но с чего я взял, что для нас с ней естественно одно и то же?
Между мною и солнечными лучами возникла помеха, однако за облачко я ее не принял, почуяв рядом Марту. А глаза открыл только после того, как не смог сдержать улыбку. Марта не постеснялась обнять меня при всем честном народе и не выпускала из объятий так долго, что я даже удивился.
Спросила, почему я встал у стены и греюсь на солнышке, а не пошел ее искать. Опустилась на землю, на затоптанные какие-то травинки, и тянула меня вниз, пока и я не уселся рядом. Обычно такого достаточно, чтобы привести меня в прекрасное расположение духа, но в тот раз я никак не мог забыть про письмо.
- Звезда тебе идет, - сказал я. - Честно.
Она выпустила мою руку, испытующе поглядела, пытаясь угадать, не нарываюсь ли я на ссору. Звезда сидела не на положенном месте, пришитая так, что верхний конец смотрел в небо под углом примерно в двадцать пять градусов, зато нижний покоился у Марты на кончике правой груди. "Ну да, именно так евреи тогда и расхаживали!" - хотел было я сказать, но не сказал.
Носатый молодой человек рядом с нами, кажется, расслышал единственную произнесенную мною фразу. Он одаривал Марту такими взглядами, которые впредь ей бы не стоило позволять в силу их дерзости. Марта дала ему отпор, усердно любезничая со мной. С лучезарным видом спросила, чем мы займемся по окончании съемочного дня. Помню, эти слова - "съемочный день" - очень меня разозлили, они подчеркивали осведомленность Марты во всех здешних делах.
Я объяснил, что на дачу мы поехать точно не можем, вчерашний вечер с отцом и Квартом ничего нового не принес. Новость плохая, поэтому мрачное выражение лица менять не понадобилось. Я вытащил из кармана дубликат ключа: мне, мол, в жизни не приходилось таскать с собой столь бесполезный предмет.
Однако Марта, не сбиваясь с настроя, показала на безоблачное небо. Не наводит ли погода также и меня на одну хорошую мысль? Вот, добилась своего, и я готов со всем примириться, ведь меня ждет нечто невероятное. На миг я забыл про письмо от Эллы, или, точнее, оно на миг показалось мне не столь ужасным.
Толстый и с виду страшно утомленный человек, у которого сзади рубашка выбилась из штанов, встал в дверях кинотеатра и, хлопнув в ладоши, объявил конец перерыва. Марта разрешила мне уйти и вернуться за нею после конца съемочного дня. Я, разумеется, предпочел остаться и посмотреть, как она играет.
- Раз уж я здесь оказался, - мои слова.
В легкой толчее у двери Марта меня кому-то представила - возможно, режиссеру. В его взгляде, сначала равнодушно скользнувшем мимо, а потом все-таки задержавшемся, мне почудилось сожаление о том, что лицо, подобное моему, пропадает для экрана.
Чтобы мне было получше видно, Марта посоветовала подняться на балкон, где стояли ряды старых стульев и где удобнее, чем внизу, да и расстояние побольше. Только осторожней, главное - не заскрипеть откидным сиденьем, сегодня утром из-за этого пришлось прервать съемку. Привела меня к лестнице, прямо-таки порываясь подробно объяснить, каким образом по ней поднимаются.
В первом ряду балкона сидела девушка, как выяснилось потом - подружка одного из актеров на роли эсэсовца. Стоило мне сесть рядом, как она отодвинулась на два сиденья дальше, будто я рано или поздно начну к ней обязательно приставать. На балконе только мы, и поди знай, каково ей тут пришлось.
Перед моими глазами развернулись беготня, толкотня и шумиха, смысл коих, скрытый от непосвященного, с моей точки зрения, и действительно был невелик. Например, я видел, как один из прожекторов трижды уносили прочь и трижды возвращали на прежнее место. Моя соседка наблюдала за суматохой внизу с таким вниманием, будто собиралась вскоре писать репортаж.
Почему отец скрыл от меня, что знает про наш с Эллой разговор? Молчание и презрение - это часть приговора, так? С каждым днем заклятая эта история все сильнее оборачивается против меня, сам же я бесперечь лгу, скрытничаю, нарушаю доверие и уже изобличен по всем пунктам до единого. В чем дело, сам я такой нелепый или неудача преследует меня по пятам? В результате целой цепи событий я превратился в какого-то гаденыша, а ведь это против всякой логики и справедливости.
Из громкоговорителя раздался призыв к тишине, и шум мигом смолк, я услышал дыхание девушки рядом. Среди декораций, ограниченных двумя стенами и представлявших какой-то служебный кабинет, репетировали. Офицер, пожилой человек с зажатой в зубах сигарой, уставился на свой письменный стол. Спустя несколько мгновений он сделал движение рукой, словно ловил муху - как мне показалось, очень уж неторопливо. Однако он изобразил, что муха попалась, поставил на стол стакан кверху дном, чуть наклонил его и поместил под стекло свою якобы добычу.
Затем молодой эсэсовец открыл дверь, впустив человека в штатском, которого офицер ожидал. Эсэсовцу приказали не мешать, он отдал честь и оставил тех двоих наедине. Беседовали они так, словно опасались подслушивания. Девушка рядом со мной, перегнувшись через перила, приложила руку к уху.
Штатский рассказывал про одного еврея с немыслимой фамилией Голубок. Этот Голубок просил передать, что готов заплатить большую сумму за разрешение на выезд. Обсуждалось, взять ли деньги и выполнить обещание, или же пусть лучше заплатит и исчезнет. Но где актриса Лепшиц?
Порешили на том, что Голубку не только надо добыть визу, но вообще обходиться с ним любезно, тогда он порекомендует их другим богатеям, рвущимся в эмиграцию, и поспособствует удачным сделкам. "А как еще поступать с жидами? - произнес штатский. - Самое мудрое - забрать у них все денежки, а другие страны пусть разбираются с голытьбой".
Эту сцену повторяли множество раз, по каким причинам - непонятно, вернее, мне непонятно. В конце режиссер подходил к обоим актерам и что-то им втолковывал, но очень тихо, его указания до балкона не долетали. Пробы были настолько схожи между собой, что я не мог при повторе сделать выводы о сути режиссерских указаний.
Шепотом я спросил соседку, не объяснит ли она мне смысл происходящего внизу. Строго посмотрев на меня, она тряхнула головой, что я расценил как неодобрение и отказ, и тут же вновь исполнилась внимания, весьма преувеличенного. Однако я, не желая обрывать ниточку разговора, поинтересовался, зачем это она в такую погоду и во время фестиваля торчит тут в темноте.
- А ты сам чего тут торчишь? - снизошла она наконец.
Тут-то я и узнал, что ее друг играет эсэсовца, однако до него очередь пока не дошла, хотя назначено было на раннее утро. Ей не повезло, она нарочно взяла отгул и не уверена, что завтра ее тоже отпустят. Я пробовал ее утешить: у меня, мол, каникулы, но завтра я все равно не приду, хоть будут сегодня снимать мою девушку Марту, хоть нет. Девушка сочла это недостаточным проявлением любви.
Как я жалел, что отказался от предложения Марты уйти и вернуться за ней после съемок. Рисовал в воображении, куда мы потом поедем: в самый укромный и самый мягкий на свете лес. Какая ошибка допущена, время словно застыло на месте. Нетерпение и скука одолевали меня одновременно, а те двое опять и опять заводили свой разговор.
Наконец включили прожекторы, и съемка началась. В нише зала, до сих пор тонувшей в темноте, я разглядел зрителей с желтыми звездами на куртках и плащах. Света не хватало, чтобы различить их лица, но спустя некоторое время я отыскал среди них Марту.
Мне вспомнилась сценка, увиденная при входе: эсэсовцы играют в карты. Примечательно, что и те не отходили друг от друга, и люди с желтой звездой тоже держатся группкой. То обстоятельство, что все они снимаются в одной картине, явно объединяло их не настолько, насколько разъединяли исполняемые роли.
Наблюдая, я придумал собственную сцену: толпа перепуганных, растерянных евреев, оба актера - обманщики, их планы страшней, чем их слова, девушка рядом - невинная овечка, не понимающая серьезности положения. Когда сцену отсняли, кто-то мелом нарисовал крест на полу, и режиссер крикнул актеру в штатском, чтобы тот, входя, останавливался точно на указанном месте. Будто в этом все и дело.
***
Вовсе не от усталости, а от лени я погрузился после обеда в легкий сон, но Марта разбудила меня стуком. Стоит у двери, повязавшись фартуком, в руке недочищенная картофелина: тебя к телефону. Спрашиваю, мужской голос или женский, я проснулся секунду назад, чего от меня ждать.
- Скорее среднего рода, - бросила она, уходя.
Впервые в жизни мне звонят в эту квартиру. Кварт? Марта поставила телефон на обеденный стол, трубка болтается, словно маятник часов, замирая на ходу. Не знаю, где Лепшицы - покинули гостиную из вежливости или их нет дома? Звонит, разумеется, Кварт.
- Дорогой мой, вчера я уже поразведал насчет комнаты, как обещал.
- Будто у вас своих забот нет, - ответил я.
- Одна беда: комнат никто не сдает. Хотя это ничего не значит, вчера у нас был камерный концерт.
Нетрудно догадаться, о чем он: расспросить удалось далеко не всех музыкантов, может, у какого-нибудь тромбониста найдется лишняя комнатенка.
Но он-то уверен, что профану необходимо объяснить различие между полным составом и камерным оркестром. Потихоньку отложив трубку и сделав шагов пять в сторону, я дотронулся до телевизора. Совсем холодный, это означает, что мы с Мартой в квартире одни. Взял трубку снова и жду, пока Кварт завершит свою лекцию. Может, вышли пройтись, в воскресенье после обеда они иногда гуляют.
- Но я тут сообразил, кто тебе поможет, - продолжил Кварт, и я опять догадался, что он имеет в виду.
Пока он рассказывал про организацию, куда обращаются за помощью жертвы фашизма, вся моя благодарность улетучилась. То ли у него такая манера говорить, что смысл каждой новой фразы уже заложен в предыдущей, то ли я обладаю даром прозрения.
Кварт перечислил, в каких случаях организация оказывала помощь ему лично: курс лечения, покупка автомобиля, путевка на отдых. Даже приобретение новой скрипки. Отчего бы им не заняться поисками комнаты для меня? После всего произошедшего?
- Что значит: после всего произошедшего? - перебил я. - Какое им дело, что я отдал свою квартиру? Если уж я и жертва, так только жертва собственной глупости.
А Кварт свое, словно меня не слышит:
- Сходи туда и поговори с ними.
Настойчиво предлагал продиктовать адрес и часы приема этой организации, я сделал вид, что записываю, а сам просто повторял за ним слова. И еще он сказал, что отец мой обладал немыслимым количеством достоинств и не надо мне брать пример с единственного его странного свойства - чрезмерной щепетильности.
- Прости меня за такие слова, но дело серьезное. Отцу удалось тебя убедить, что нам предлагают лишь жалкие подачки, но это ошибка. Рассказать тебе, чем мы заслужили свои льготы?
- Знаю, знаю, - ответил я.
- Тогда говори, пойдешь ты туда или нет? - потребовал Кварт, теряя терпение.
Оказывается, Марта в комнате, бог весть, когда она вошла. Стоит у открытого серванта, гремит посудой, вытаскивая из-под целой стопки самое нижнее блюдо. Открывает рот и касается языком верхней губы каждый раз, как ей приходится удерживать стопку в равновесии.
- Можем сходить вместе, если тебе так проще, - предложил Кварт.
- Не пойду я в эту организацию, - ответил я.
- А можно тогда узнать, каким образом ты найдешь комнату? - допытывался Кварт уже без всякого участия.
Неудобно заставлять его ждать, пока Марта выйдет из комнаты, пусть уж она слушает.
- Как вы думаете, есть смысл дать объявление?
- Давай, давай! Отбоя не будет от предложений!
Квартира принадлежит Марте, а не мне, она вправе греметь своей посудой сколько влезет. Наконец я догадался сказать, что я в комнате не один и перезвоню позже, только тогда она закрыла дверцу серванта.
Тут я и говорю:
- Спросите меня про лучшее из его качеств, и я на первое место поставлю именно эту странную щепетильность.
Выходя, Марта взглянула на меня с таким удивлением, словно только сейчас заметила, как я тут стою с телефонной трубкой.
- Это тоже очень странно, - проворчал Кварт.
В одной руке у нее блюдо, в другой целая башенка из чашек, а помочь некому, так что пришлось ей закрывать дверь ногой, босой ногой, и напоследок мелькнули пять пальчиков, ноготки покрыты ярко-красным лаком.
А он все не унимался, опять и опять предлагая обсудить мой вопрос с Вандой. Терпеливо объясняю снова, отчего это исключается, вернее - нетерпеливо.
- К ним в организацию ты ехать не хочешь, - долбил Кварт, - к нам вселяться тоже не хочешь, наверно, тебя устраивают только такие комнаты, которых просто нет!
Выхожу к Марте, она сидит за кухонным столом и чистит зеленую фасоль. Ожидала меня, судя по тому, что и взглядом не удостоила. А где же блюдо, где чашки, целая башенка?
Взяв ножик, я сел рядом и спросил, как это делается. Вместо ответа она прямо у меня перед носом обрубила ножиком стручок с обеих сторон. Возможно, думает: скажи она хоть слово - и все может стать по-прежнему.
Выждала, пока я потренируюсь на нескольких стручках, а затем все-таки спросила про объявление. Ничего она не разобрала, уж у меня глаз наметанный, просто уловила несколько слов из разговора. Но я занят испытанием нового метода: кладешь в рядок десять стручков и одним махом отрубаешь кончики. Вероятно, мое молчание указывает на деликатность вопроса.
- Конечно, никто тебя не вынуждает открывать мне секреты, - произнесла Марта.
- Вот именно, - подтвердил я.
Неудобство составляет разная длина стручков: или рубишь их все под одну гребенку, но тогда отходов слишком много, или опять выравниваешь перед вторым ударом ножа.
Уже давно я заметил, что Марта ведет себя спокойнее и спокойнее, когда по мелочи вдруг прорывается мое раздражение; можно подумать, ссора есть признак взаимной склонности. Не будь я тут на правах гостя, давно бы перешел все границы любезности, уж это я могу.
- Говорят, тебя приняли в университет? - поинтересовалась Марта.
Я кивнул и решил резать фасоль ее способом. От Марты исходит едва уловимый запах пота, в хорошие времена у меня от него волосы вставали дыбом. Тут же заметила перемену настроения, все-то она видит, и улыбнулась:
- Поздравляю. А в каком городе? Здесь, в Берлине?
Я опять кивнул. Раздражают меня ее расспросы, нашлась еще кумушка, может, разом отбарабанить все ответы наперед, узнавать-то ей особо нечего. Сколько я ни пытался показать Марте, что со мною можно разговаривать легко и спокойно, ни разу не вышло.
- Крупную фасоль лучше резать на половинки, - посоветовала она.
- Вернемся к первому твоему вопросу. Я ищу комнату. Для того и объявление.
Экое спокойствие. Поглядывает на меня, нет, взгляд не скучающий, но ни тени сочувствия, удивления, о замешательстве уж молчу. Взгляд официантки, принимающей заказ. Но я рад, первый шаг сделан, самый трудный. Дело пошло.
- Вряд ли от объявления будет польза, - заметила Марта.
- Ты знаешь другой путь, как отсюда ноги унести?
Она погрузилась в размышления, судя по тому, что ножик замер над стручком. Потом отложила ножик, поднялась и достала молоко из холодильника. Одно уж точно: в организацию к жертвам фашизма мне по ее совету идти не придется.
- Давай-ка я поспрашиваю у своих, - предложила Марта.
- Спрашивай у кого хочешь, только не у своих родителей, - отозвался я.
Марта снова села за стол, понятия не имею, кто такиесвои. Кончится тем, что я поселюсь у того типа, с которым видел ее на улице Димитрова.
- Не надо меня учить деликатности, - отчеканила она.
На губах у нее молочные усы.
Как по заказу, входная дверь отворяется. Не исключено, что Марта изо всех сил будет стараться найти мне комнату. У нее есть веские причины, в отличие от Кварта, которым руководит только нечистая совесть. Вижу, как Рахель Лепшиц в дверях кухни любуется Мартой, мной и фасолью. И машет мужу, пусть тоже убедится, что не все потеряно. За час до окончания съемки, когда стало понятно, что до Марты очередь не дойдет, я ушел со студии. Как патрульный полицейский, мерил шагами улицу, пребывая в самом дурном настроении оттого, что моя девушка ввязалась в ничтожное предприятие. Погода, однако, важнее, я то и дело поглядывал на небо, и малейшее облачко вгоняло меня в страх. Слыхали мы уже, как плохо пришлось евреям в те времена, слыхали и про фашистов, какие они неприятные люди, но ничего другого в фильме нет. А то, что есть, или давным-давно известно, или теперь не так уж и важно.
Марта вышла раньше времени, лицо раскраснелось из-за снятого грима или, может, от нетерпения. Побежала мне навстречу, как ребенок, когда хочет, чтоб его поймали и покружили в воздухе. Извинилась, что при мне не дошло до ее сцены, но я, по ее словам, и вообразить не могу, сколь немногое потерял. Не хотелось мне ни настроение ей портить, ни врать, поэтому я решил не касаться темы съемок, в такую-то погоду.
Я ориентировался в одном-единственном лесу - в том, который окружал нашу дачу, но поездка туда исключалась. Спроси меня Марта, куда нам ехать, я сумел бы лишь перечислить пустые названия нескольких окрестных лесов. Но она-то знала - куда. Схватила меня за руку, и вперед. Вообразив, что ей жутко не терпится остаться со мной наедине, я решил ради забавы не спрашивать о направлении.
Первый этап закончился у вокзала Кёпеник на стоянке такси. На мой обеспокоенный вопрос, не чересчур ли это, она вытащила из сумочки несколько банкнот по пятьдесят марок, помахала ими в воздухе и сунула обратно. У меня-то денег не хватило бы и на сосиску в ларьке, месяц никак не хотел заканчиваться. Марта же заявила, что в особых жизненных ситуациях можно позволить себе расточительность. Такси вокруг и в помине не было, кроме нас, на стоянке тоже никого.