Пока я одевался, гнев мой поостыл, он ведь относился к школьной жизни, с которой я ныне прощался. Причесываясь, я заглянул во все четыре прохода между кабинками, однако Норберт Вальтке уже ушел. Может, поторопиться, и я догоню его на улице, но к чему? Я понял, что именно мог бы сказать учителю Зоваде на прощанье: "Не хочу уходить из школы, не прояснив одного недоразумения, о котором узнал лишь сегодня. Вопреки вашим предположениям я не обрезан. Этого парня я избил не из высоких побуждений, а из самых низких. Надеюсь, вы не нажали на кнопку секундомера двумя секундами раньше из-за этого недоразумения".
Не успел я спуститься, как опять перед моими глазами встал домик за городом, и Гордон Кварт, и недоверчивый незнакомец у окна, и человек в наручниках на кровати, и бедный мой отец. Я вышел на улицу, не зная, в какую сторону идти. Я забыл, отчего решил скрыть все эти ужасные события от Марты, единственного моего доверенного лица, но помнил, что так надо. Историей про Норберта Вальтке и Зоваде я это возмещу.
***
Сегодня я пропустил почтальона, и как раз сегодня из университета пришло письмо в зеленоватом конверте. Рахель Лепшиц передала мне его как святыню и шепотом сказала:
- Пусть там будет написано то, о чем ты более всего мечтаешь.
Затем она оставила меня одного, чтобы не мешать в такую минуту.
Я рвусь к учебе вовсе не столь рьяно, сколь она воображает. Многие профессии представляются мне вполне приемлемыми: столяр, санитар, крестьянин, садовник, часовщик, к тому же я знать не знаю, чем занимаются дипломированные философы.
Содержание письма оказалось таким, как я ожидал: мне рады сообщить, что я принят на первый курс, а к этому еще полстранички "практических советов". Время покажет, пойдет ли это на пользу философии (чего я пока не исключаю), но то, что мне это будет полезно, точно. Теперь бы найти, кто сдаст мне комнату: студенческую свою карьеру я ни за что не хочу начинать в этой квартире. Четыре месяца в сравнении с масштабами моей задачи - короткий срок, вокруг то и дело слышишь про бесконечные поиски жилья, про километровые листы ожидания. Усевшись за стол, я написал о своем везении Вернеру Клее - мы, можно сказать, друзья. Он солдат, тоскует там в казарме под Пренцлау, ему нужны хорошие известия.
За ужином новости по телевизору идут без звука, причин может быть две: первая - мне следует рассказать им о содержании зеленого конверта, вторая - из какого-то парадного зала передают знаменитую речь по поводу годовщины Освобождения. Когда показывают слушателей в зале, исполненных невероятного внимания, Хуго и Рахель поглядывают на экран. Слышу, как Лепшиц произносит:
- Вон, блондин в третьем ряду.
- Где? - переспрашивает Рахель.
- Сколько там третьих рядов?!
- Так что он?
Раздосадованный Лепшиц молча жует: картинка сменилась, какой теперь смысл рассуждать, на кого похож блондин в третьем ряду. У нас телевизора не было, ни дома, ни на даче. Лично я хотел телевизор, но деньгами распоряжался отец. Как-то я упрекнул его, мол, в классе каждый день что-нибудь обсуждают, а я об этом и понятия не имею, но он ответил: "Да что там понимать-то!"
Не выпуская из виду немого оратора, Лепшиц заявил:
- Могу тебе объяснить, почему он молчит.
- Почему же? - заинтересовалась Рахель.
Взгляд в мою сторону: а понял ли я, что речь обо мне?
- Он ничего не говорит, потому что его не приняли.
Мне дана секундная возможность развеять подозрения, но я ее не использую. Чем дольше они подозревают худшее, тем сильнее будет облегчение.
- Еще я могу тебе объяснить, почему его не приняли, - продолжал Лепшиц.
- Почему?
- Он из гордости не написал в анкете, что является сыном человека, пострадавшего от фашизма.
Именно это я указал в соответствующей графе, хотя мне и тогда было не по себе.
- А при чем тут гордость? - поинтересовался я.
- Можно сказать и "глупость", если тебе приятнее, - ответил Лепшиц.
- Но вы заблуждаетесь. Я не являюсь сыном человека, пострадавшего от фашизма.
Тут они вступили одновременно:
- А кто же ты тогда?
И еще:
- Совсем рассудок потерял?
- Когда я родился, он давно уже не был пострадавшим.
- Это на всю жизнь, дорогой мой, - разъяснил Лепшиц. - От этого никогда не избавишься.
А Рахель Лепшиц добавила:
- Человек не может сам решать, чей он сын.
- Но он может решать, какой он сын.
- В этом я тоже сомневаюсь, - заметила она, а Лепшиц только головой качал из-за подобного недомыслия.
Я не стал ввязываться в спор, который не возник бы без моего вранья, и помолчал еще немного. Может, меня и приняли только по этой самой причине, но мне-то какая забота. Была бы забота, если б я придавал значение учебе и опасался, что удачу мне принесли лишь смягчающие обстоятельства.
Отец терпеть не мог, что его считали жертвой. Эту тему мы вообще не обсуждали, но некоторые его высказывания не позволяют сделать иного вывода. Например, я помню их ссору с Гордоном Квартом, когда он обзывал Кварта попрошайкой: тот пришел с сообщением, что официально признанные жертвы фашизма могут не платить за радиоточку, а отец впал в такую ярость, что мы оба удивились. Лет в одиннадцать-двенадцать я был очень впечатлителен, я и теперь помню, как во время ссоры все мои симпатии постепенно перешли от Кварта к отцу. Тот упрекал Кварта в отсутствии чутья на бестактность, кричал. Ясно как божий день, эта мера - чистое оскорбление, а тот, дурак, считает ее благодеянием. "Делают из тебя попрошайку, а ты еще и спасибо говоришь!" А когда Гордон Кварт все-таки решил воспользоваться льготой, они разругались на несколько недель.
- Не пойму, чего вы так волнуетесь, - говорю я. - Разумеется, меня приняли.
- Тебя приняли?
- А вы сомневались?
Несколько секунд я один продолжал жевать. В глазах Рахели блеснула слезинка - о, какое преувеличение, счастье выглядит совсем по-иному. Но для Хуго Лепшица инцидент еще не исчерпан.
- Объясни, пожалуйста, зачем ты заставил нас дергаться?
Вопрос прозвучал так, будто Лепшиц повторил его в десятый раз.
Рахель примирительно коснулась его руки:
- Ну, извини, ему просто приятно, что мы волнуемся. Не будь к нему строг, раз все так хорошо закончилось.
- Я вижу это по-другому, - сказал Лепшиц.
- Как же?
- Он дал нам понять, что его проблемы - не наше собачье дело.
- Я тебя умоляю!
- Более того, - продолжал Лепшиц, - он хочет показать, что наш интерес ему в тягость. Мол, пусть не воображают, будто заслужили мое доверие.
- Боже упаси, Хуго, что ты говоришь!
Итак, Лепшиц после долгого молчания дал себе наконец волю. Рахель тоже вроде чует неладное и была бы счастлива, сумей я опровергнуть его упреки. Кивает мне, словно призывая скорее уладить недоразумение. Доставлю ей это удовольствие, хотя Лепшиц прав и для его выводов особой проницательности не требуется, надо просто поверить своим глазам. А мне надо срочно убедить их в другом, я ведь их должник, и не по злому умыслу они взяли меня к себе.
И я нагло заявляю Лепшицу:
- Все неправда, что ты говоришь!
- Да? И в чем же ошибка?
- Я не упомянул о письме только потому, что не считаю его таким уж важным.
- Это письмо ты не считаешь важным?
- Ну вот, видишь! - с облегчением воскликнула Рахель, будто я разбил все подозрения в прах. Но Лепшица переубедить непросто, он покачал головой так мелко и быстро, что, казалось, затрясся. Кусок мацы, который он смазывал маслом, раскрошился.
- Вам странно, что кто-то не рад, если его приняли в университет?
- Да, странно, - подтвердил Лепшиц. - Зачем же ты подавал документы?
- Ну, не приняли бы меня - экая трагедия.
- Блестящее объяснение.
- Слушай, оставь его в покое, - вмешалась Рахель. - А ты сделай милость, дай мне прочитать письмо.
Я пошел в свою комнату за письмом. Все преступление Хуго и Рахели Лепшиц состоит в том, что они такие, какие есть. Сколько же можно ставить им в вину, что год назад они верили: я со своим приличным наследством - лучшая партия для их дочери. Мы все в это верили. Я вернулся и протянул Рахели письмо.
Пока она читала, Лепшиц обратился ко мне:
- Ответь мне на один вопрос: если тебе безразлично решение, то отчего ты каждый день караулишь почтальона?
Прочь отсюда, никаких сомнений, комната нужна мне как можно скорее. Похоже, я покраснел под его твердым, испытующим взглядом, такого я еще не видел. И к собственному изумлению, сказал:
- Нет, не каждый день. Иногда проверяю ящик, потому что жду действительно важного письма.
- От кого?
Рахель наконец дочитала. К разговору она не прислушивалась и простодушно подсунула письмо Лепшицу, чтобы он тоже чуточку порадовался. Но он и не подумал, наоборот, сдвинул в сторону бумажонку и устремил взгляд на беззвучного оратора, принимая все более серьезный вид, словно ему удается читать по губам. Рахель делала мне знаки рукой, успокаивала, мол, все образуется. Затем свернула листок и положила рядом с моей тарелкой.
А я жевал и жевал. С некоторых пор я владею искусством не думать ни о чем и в голове ощущаю тогда лишь легкий зуд, прикрывающий мозг - так я себе представляю - защитным слоем, чтобы уберечь от работы. На слова, сказанные обычным тоном, я не реагирую, лучше меня толкнуть, если надо. Я жевал и отрабатывал свое мастерство.
Вдруг сквозь защитный слой пробился легкий вскрик Рахели. Она зажала рот рукой, что такое? Лепшиц переключился на другой канал, а там Вилли Брандт как раз подал в отставку, вот она и вскрикнула.
Стряхнув защитный слой, я услышал, как ругаются Хуго и Рахель Лепшиц: она возмущена, дескать, могли уж наши люди пощадить такого разумного человека, а он убежден, мол, шпионаж для любой страны обычное дело, и только дамочки с интеллектом домохозяйки находят здесь повод для сострадания. Она, конечно, возражала, но каким образом - не знаю, я взял свой зеленый конверт и почти незаметно смылся.
***
В нерешительности стоял я возле бассейна. Вдруг мне стало страшно идти домой, где отец сидит на кухне, прихлебывает из блюдечка горячий чай и читает газету "Нойес Дойчланд". Но испуг брал меня и при мысли о том, что придется от него таиться или, хуже того, косить под дурачка и вести себя как обычно. Атаковать надо мне, но каким образом? Если я, не придумав ничего получше, выдвину обвинение, что на даче они творят несправедливость, то полный привет.
Я поехал к сестре Элле в лечебницу, вот оно, решение. Элла - единственный человек, с которым я могу откровенно поговорить о вчерашних событиях; поразительно, как я раньше о ней не подумал. В хорошие дни она высказывается столь умно, что диву даешься, отчего не все остальные, а как раз она сидит в психушке. Ей не соврешь, от нее ничего не скроешь, смысла нет: или она видит тебя насквозь с непостижимой точностью, или сам чувствуешь себя дрянью. Короче, если хочется что-нибудь соврать или скрыть, то лучше к ней вовсе не ездить. Зато в другие дни она ни на что не реагирует, только кивает и улыбается, как мамаша, которая вроде бы прислушивается к лепету ребенка, а у самой мозги плавятся от забот.
Сторож с огромной головой приветствовал меня по-военному, мы знакомы лет сто. Однажды Элла повстречалась нам на дороге далеко от лечебницы, и отец устроил ему выволочку: зачем тот сидит в будке, если кто угодно может выйти за ворота?! С тех пор сторож пользуется любой возможностью доказать, что против меня, в отличие от отца, он ничего не имеет. Следует добавить, что отец часто бывал несправедлив и груб с теми, кому за пятьдесят.
Лечебница - серое одноэтажное строение - похожа на какую-то времянку. Сколько я помню, вокруг всегда высились груды кирпича и горы цемента, словно строители только и ждут, когда здание освободится и они доведут его до ума. Внутри же, наоборот, лечебница обустроена полностью, хотя и очень бедно. Зато окружающий ее парк - богатый и дикий.
Я вошел в комнату дежурной медсестры, на чьей двери висела соответствующая табличка, мы поздоровались по имени. Объяснений, зачем я явился, не требовалось, и я, как всегда, двинулся в комнату для посетителей, куда мне приведут Эллу. Нам разрешалось также гулять по парку.
Однако на сей раз сестра вернулась не с Эллой, а с врачом, которого я раньше никогда не видел. Тот спросил:
- Вы ее брат?
Я кивнул, он пожал мне руку. Что-то не в порядке, это уж ясно. В другом конце комнаты два пациента играли в уголки, один нарочито хохотал, радуясь, как видно, глупости своего противника. Визг и взрывы хохота - для этого места звуки привычные, постепенно и я научился не выказывать испуг. Врач сказал, что сегодня мне не удастся поговорить с Эллой. Я всяко умолял его дать разрешение, мне срочно нужен совет, произошло чрезвычайное событие… Но он ответил:
- Раз так - тем более нельзя.
Мне льстило, что врач обращается со мной, как со взрослым, не жалея времени. Что до свидания с сестрой, он вроде бы последнее слово еще не сказал. Я еще во время прежних приходов заметил, что за врачебными решениями нередко скрывается лишь беспомощность. Тем не менее распоряжаются тут они, независимо от степени уверенности в своей правоте.
Он объяснил, что Элле пришлось дать успокоительное, она утомлена и едва ли сможет вести разговор. Я переспросил:
- Что означает "пришлось дать"?
Тогда он распахнул рубашку, открыв шею до самого плеча, и я увидел темно-красную царапину, которая начиналась от кадыка и терялась где-то возле ключицы. Не было необходимости задавать вопросы, однако и он ничего не пояснил, лишь дал мне полюбоваться царапиной несколько секунд. Я был ошеломлен, но и полон любопытства, поскольку никогда не встречался с теми, на кого нападала Элла: вот, значит, как выглядит невыносимое для нее человеческое лицо. По-моему, ничего устрашающего в нем нет, заурядное лицо, бледное, подозрений не внушает. Я поинтересовался, как часто он встречался с Эллой прежде.
Мгновение врач смотрел на меня непонимающим взглядом, потом улыбнулся и сказал:
- Нет, нет, вы напрасно связываете одно с другим.
Вчера во время прогулки по парку Элла накинулась на пожилую даму, которая навещала другую пациентку. Выдрала у нее клок волос, а когда та упала, стала топтать ее ногами. Он, врач, поспешил к ним и получил ранение, пытаясь удержать разбушевавшуюся Эллу.
Не зная, как его переубедить, я просто извинился за сестру. Он ответил:
- А что вы можете сделать? - Помолчал немного и добавил: - Да что тут вообще можно сделать?
Он понравился мне больше всех других врачей, каких я видел до сих пор, и я опять попросил:
- Ну пустите меня все-таки к сестре!
- Конечно, вы можете пройти к ней, - ответил он, как будто мы перед тем просто не поняли друг друга. - Но от сенсационных новостей следует ее избавить. Она действительно утомлена. Еще бы, так наглотаться лекарств - тут любому плохо станет.
По пути к ее палате врач рассказал, что он в этой лечебнице всего две недели, но к Элле успел прикипеть сердцем. Похоже, он пытался оправдаться за уступчивость, но это зря: кому же Элла может не понравиться?
Вид у Эллы был, как после тяжелой работы, отнявшей все ее силы. Когда я вошел, глаза ее были устремлены прямо на дверь. Руки на подлокотниках стула, будто она собиралась встать, но замерла в движении. Я обнял ее, стал гладить ее волосы. И представить не могу, чтобы кто-то испытывал к другому столько сострадания, сколько я к Элле. От отца я знал, что он порой ездит в лечебницу только ради того, чтобы ее обнять.
Взяв другой стул, я уселся, окно было открыто. Пахло смолой и свежескошенной травою. Когда во сне я вижу нашу маму, у нее всегда лицо как у Эллы. Ненавижу лекарства. Сегодня ей досталась особенно большая доза, и она ведь ежедневно глотает эту гадость, причем под присмотром, ей доверять нельзя. Лекарства снимают постоянное возбуждение, но от нее самой-то почти ничего не остается.
Элла взяла меня за руку и сказала:
- Вчера это опять случилось.
Я не знал, как себя вести, потому что она обычно никогда не упоминала о своих приступах. Видя, что ее коробит, стоит мне открыть рот, я давно снял эту тему. Что же теперь лучше: прикинуться дурачком или все-таки проявить осведомленность?
- Что такое случилось? - спросил я.
- А ты разве не знаешь? - ответила она, несколько оживившись.
Я быстро проговорил:
- Знаю, знаю, конечно.
Она кивнула, словно ничего другого и предположить не могла. Затем веки ее отяжелели, и я убедился в том, что совет врача был вполне разумен. Но все-таки спросил:
- А чем закончилось?
- Чем и всегда, - ответила она, борясь с непомерной усталостью. - Пришли люди и меня схватили.
Я стал рассуждать:
- Что тут необычного, если человеку какие- то лица отвратительны? Я и сам такой, просто лучше умею сдерживаться.
- В том-то вся и разница, - сказала Элла. - И знаешь что? Как только они меня схватят, я сразу думаю: "Вы все правильно сделали, теперь порядок!"
Я рассказал ей, что и врачу чуточку досталось: не хотелось ничего скрывать. Однако страх, что я веду себя неверно, меня не покидал. Описал ей царапину, которую показал мне врач, но она почти не слушала. И на вопрос, произвел ли врач на нее то же благоприятное впечатление, что и на меня, уже не ответила. Тогда я предложил ей немного поспать, а я, мол, подожду, как-нибудь скоротаю время.
Элла кивнула. Пошла к кровати, легла и, едва я стал ее укрывать одеялом, уже заснула. Хотелось есть, я открыл шкафчик и нашел там печенье. Вообще, меня тошнит от больниц и прочих подобных заведений, добровольно я там к еде не притронусь, но ведь Элла живет здесь, в этой палате.
У Эллы есть книжная полка, однако стоят на ней в основном не те книги, что привозим мы с отцом. Она только прочитает книжку, так сразу и подарит, и никак ее не переучишь. А может, обменивается с кем-нибудь. Я взял с полку чужую книжку, уселся на стул возле окна и принялся читать. То ли из-за экзамена по плаванию, то ли из-за прошлой ночи, но и я сразу заснул.
Разбудила нас медсестра. Я сидел спиной к двери. Сделал вид, будто смотрю в окно, только книжка упала на пол, когда я обернулся.
Медсестра, переводя взгляд с меня на Эллу, спросила, не хочет ли та сегодня пообедать. Я спросил, нельзя ли принести обед прямо сюда, я сам и принесу, но Элла вмешалась:
- Мне и так плохо, а вы еще о еде говорите.
Сестра оставила нас вдвоем. Элла встала, попила воды из-под крана. Она утверждала, будто вода здесь очень вкусная, а я спрашивал себя: с какой же другой водой может она сравнить здешнюю? Элла съела все печенье, какое осталось. А в ответ на мой удивленный взгляд пояснила:
- А то бы она от нас нипочем не отстала.
Мы снова сели к окну, я выжидал. Ногти у нее на руках были срезаны чуть ли не до мяса. Усталость так и не прошла, для этого ей бы поспать раз в десять дольше. Она улыбнулась, подбадривая меня, а затем спросила:
- Скажи-ка, как называется эта штука, в которой напиток сохраняет тепло?
- Термос?
- Точно, - подтвердила она. - В другой раз принеси мне полный термос кофе. Тут кофе теперь не купишь.