Звучит убедительно. Отцу на последний его день рождения я подарил альбом для фотографий. Он очень благодарил, но так им и не воспользовался. Обсуждаем, чем можно порадовать Хуго Лепшица.
***
От Эллы пришло письмо. Даты нет, но письмо на писано до моего последнего посещения, я уверен: о событиях на даче в нем ни слова.
Дорогой Ганс
это письмо прочти пожалуйста ночью
оно и написано ночью
тут творятся странныевещи
я вынуждена ночью не спать
только Невсегда удается…
Представь однажды утром ты проснулся
а тебя оказывается обворовали
именно это со мной и произошло
никого на свете нет тише воров
они парят в комнате словно эльфы…
Я проснулась а чудесная картинка
которую тымне подарил исчезла
тут я вспомнила какчасто пропадают вещи
сигарета спичка страница книги
упомянутый вор работает так осторожно что сразу ничего и не заметишь а в этот раз…
С тех пор как я бодрствую ночью
он Ниразу не приходил
я читаю или пишу чтобы Незаснуть
хочу его застать врасплох
но у него такой тонкий нюх
или он видит свет у меня из-под двери
а только я выключу свет как засыпаю
его тогда не поймать…
Ты помнишь надеюсь Альберта
он и теперь мой друг
когда я рассказала ему о воровстве
он все понял ведь за это время
многие вещи и у него пропадали
Альберт понятливый человек
только его советы Никчемуне пригодны
будешь смеяться когда узнаешь
какое его предложение
а именно связать все что под угрозой
ведь Ниукакого вора нету времени
развязывать сотни узелков…
Но это не столько смешно сколько грустно
бедный Альфред
у него мысль острая как нож
но только в одном направлении вовнутрь
а вовне Ничего ему придумать не удается…
В столовой я слышала что других тоже обокрали
это радует втомсмысле
что я не единственная жертва
сначала я решила посоветоваться с другими
как заманить вора в ловушку
но потом подумала
что тот может тоже сидеть тут за столиком
только когда у персонала чтонибудь пропадет
будут приняты какието меры
надеюсь тогда уже будет поздно…
Хватит об этом как там твой главный экзамен
отец рассказывал
что тебе много приходится заниматься
что он уверен ты сдашь
конечно я Нестала его разочаровывать
но я Нетак в тебе уверена как он
по правде ты работаешь немного
учеба тебе дается легко
у тебя мозги прямо созданы для школы
ты удивительно хорошо запоминаешь
но у тебя есть другое свойство
которое этому противоречит и тебе мешает
ты знаешь о чем я
это поверхностность
ты всегда думаешь что в другом месте
найдешь больше чем там где ты есть
ты ни на чем не задерживаешься
в этом смысле брал бы пример с Сестры
ведь я до сих пор в этом безумном доме
хотя уже очень давно. Но так хорошо ночью
вора что ли благодарить за это такое всем надо бы пережить
и тебе тоже
за открытым окном поет эта птица
я читала как славится ее голос но не знаю почему
в этих хвалах думаю учитывается ночь
а я напротив слушала бы лучше шум деревьев
теперь я уже и не знаю стоят ли у тебя деревья под окном…
Под конец хочу тебя попросить
сохранить это дело с воровством при себе
иными словами держать его в тайне
я ведь не знаю что из этого выйдет
не хочу быть среди тех
кто делает из мухи слона
вдруг все кончится ничем
хотя сама я в это не верю…
Между нами
я давно пережила свою потерю
но пусть никто об этом не узнает
Твоясестра
Никогда я не дарил Элле никакой картинки.
***
Отец открыл дверь ко мне в комнату, не постучавшись. Я еще лежал в постели. Перечитывал письмо по четвертому или пятому разу, вставать было незачем. Он зашел, чтобы сделать выговор: хозяйство я запустил, вся посуда грязная, мебель покрылась пылью и прочее. Дескать, следил бы я лучше за квартирой, чем совать нос в дела чужих людей. Честно, так и сказал: чужих людей.
Запершись в ванной, я просидел там битый час. Непонятно, то ли он действительно злится из-за запущенной квартиры, то ли хочет заткнуть мне рот на весь оставшийся день. Потом меня осенило, что заодно я получил зашифрованное сообщение: знай он про мою поездку на дачу, так с нее бы и начал.
Я вернулся в комнату, он вошел следом за мной с чашкой чая в руке, сел.
- Нашел все-таки чистую чашку? - поинтересовался я.
- Пришлось вымыть, - сказал он.
Я стал одеваться, но чувствовал себя неловко: с одной стороны, после всех оскорблений мне не хотелось стоять перед ним голышом, с другой - не хотелось торопиться. Выпроводить его из комнаты я никак не мог, такое недопустимо.
- Будь так любезен, расскажи мне, что у тебя с выпускными, - заговорил он.
- Они закончились.
- Каков же результат?
- Сам не знаю, - ответил я. - Вроде все хорошо.
На несколько секунд я отвлекся на одежду, а когда взглянул на него снова, он уже отставил чашку и углубился в чтение письма от Эллы. Казалось, он перечитывает дважды каждую строчку. Заметив в его глазах интерес, я почувствовал приступ зависти. И ушел на кухню.
Взялся за мытье посуды. Нет для отца никого на свете важнее Эллы, хотя ездит он к ней реже моего. Его задевало, что Элла не испытывает к нему глубокой сердечной привязанности. Поняв, что я для нее на первом месте, он стал ездить к ней в лечебницу только сам, без меня.
Пока вода наполняла раковину, я тихонько пробрался в комнату, а он все так же сидит с письмом в руке. Сидит ко мне спиной, но видно, что взволнован.
Путем долгих переговоров мы распределили работу по дому, точно оговорив, кто ходит в магазин, кто вытирает пыль, моет посуду и пылесосит. В этом месяце моя очередь покупать продукты и мыть посуду, нельзя давать отцу оснований упрекать меня по любому поводу.
Покончив со стаканами, я вдруг заметил, что и он сидит на кухне за столом. Но продолжал мыть посуду. Он явился поговорить со мной, а не проверять мою работу, так я чувствовал. Без причины, просто чтобы побыть рядом, он ко мне не приближался.
- Часто она тебе пишет? - спросил он.
- Иногда месяцами ни строчки, а потом опять через каждые два дня.
- Почему же ты никогда не показывал мне ее письма?
- А почему ты должен быть в курсе моей переписки?
Помолчав несколько секунд, он произнес:
- Это не твоя переписка, трепло.
- А что же это?
- Мне она никогда не писала.
Признание отца меня озадачило, разумеется, я полагал, что Элла пишет и ему тоже. "Как же ему тяжело", - подумалось мне. Наверное, он решил, что все предназначенные нам обоим письма Элла по странной привычке адресует мне одному, следовательно, права у него такие же, только я эти письма всегда утаиваю.
Услышав вздох, я хотел было сказать что-то утешительное, но, когда обернулся, его уже не было на кухне. Всегда у нас так: один вечно обижается, другой вечно мучается, как бы сладить с этой напастью.
Я вошел в его комнату: сидит в кресле, скрестив руки, и смотрит на меня так, будто давно ждет, а я опаздываю. Не знаю, может, надо задним числом дать ему все письма Эллы, пусть почитает? Но не выйдет ли, что многие из них, большинство, не обрадуют его, а огорчат?
Однако отец вовсе не ждал утешения, кивком он велел мне сесть.
- В чем дело? - спросил я.
Сделав удивленный вид, он ткнул себя в грудь со словами:
- Разве я тебя звал?
- Мне что, уйти?
О, как я надеюсь, что не унаследовал его страсти усложнять любой обмен словами, грузить собеседника своими бесчисленными обидами, сколько раз это превращало в пытку самый обычный разговор.
- Понятия не имел, что она тебе не пишет, - попытался объяснить я, - иначе бы…
Отец перебил меня:
- Оставь свои переживания при себе. Мне представляется, ты хотел поговорить о чем-то другом.
- У тебя неверные представления.
- Тем лучше.
Еще одно его свойство мешало нормальному разговору: начнешь рассказывать, а он обязательно тебя прервет своими предположениями о дальнейшем развитии событий. Порой мне приходилось с боем пробиваться через его уточнения и предположения, чтобы довести рассказ до конца. Такая его привычка отнимала кучу времени, зато не раз меня выручала, поскольку его гипотезы оказывались много лучше правды, о которой я намеревался сообщить.
Я мог бы и дальше молчать часами, но он не позволил:
- Думаю, к убийцам и рвани тебе следует испытывать хоть чуточку ненависти.
- Ты о чем говоришь? - удивился я.
- Почему ты совершенно равнодушен? - продолжал отец. - Почему не впадаешь в ярость, вспоминая о жертвах? Не только об убитых, но о таких людях, как мы с Эллой. А ты - хоть бы капельку волнения.
Похлопал себя по карманам, будто в поисках сигареты, потом вспомнил, что бросил курить, и прекратил поиски. Спросил:
- Ты что, не знаешь, отчего заболела Элла?
- Этого никто не знает.
- Как ты смеешь такое говорить!
За этим последовал рассказ о детстве Эллы, вовсе не новый для меня. Я сидел против него - сдержанный, настроенный скептически, - а он погрузился в воспоминания. Как и следовало ожидать, отец разволновался, когда малютку-дочку спрятали у чужих, жадных до денег людей. А когда жизнерадостная Элла после освобождения превратилась в перевозбужденного, недоверчивого, трудного ребенка, залился слезами. Элла на эту тему никогда не высказывалась, однако отец не сомневался: на самом-то деле ее следовало спрятать от людей, к которым она попала.
Когда он закончил, я спросил, что они решили дальше делать с пленником. Он уставился на меня так, будто мой вопрос вообще ни к селу ни к городу. Но я все-таки продолжил:
- С этим человеком вы взвалили на свои плечи неподъемную ношу. Губите себя, сами того не замечая.
- Редко встречаются люди, уже в восемнадцать лет столь умудренные опытом, - сказал отец.
- Ты утверждаешь, будто данный случай вне компетенции суда и этого человека они приговорят лишь оттого, что у них нет выхода. Но это неверно.
- Ну и пусть будет неверно.
- Ты не можешь всерьез утверждать, что они втайне симпатизируют надзирателям. Его осудят, и именно из убеждения в том, что такие люди должны быть осуждены.
Отец насмешливо глядел на меня и кивал, словно подбадривая: неси, мол, дальше чепуху. А затем сказал:
- Объясняю тебе еще раз: его не могут осудить из убеждений, поскольку таковых у них не имеется. Они понимают только приказы. Многие уверены, что отданные приказы совпадают с их личным мнением. Но как на это полагаться? Прикажи им жрать собачье дерьмо, если сила на твоей стороне, так они скоро и дерьмо будут считать деликатесом.
- Это все пустые слова.
- Ты посмотри вокруг, - возразил отец, указывая на окно. - Есть в этой стране хоть что-нибудь свое? Хоть что-нибудь они сделали потому, что сами до этого додумались?
- Что они там делают - не важно, ты просто терпеть не можешь немцев.
- Невелика премудрость.
По лицу было видно, что разговор он считает оконченным и я ему мешаю. И мне, уставшему и обессиленному, его не остановить. Я поинтересовался, что показали допросы. Сам расслышал, как равнодушно прозвучали мои слова - моя жалкая попытка дать новый толчок иссякшему разговору. Выяснилось, увы, весьма немногое, это он вынужден признать. Тут я заметил, мол, пленник все равно говорит только то, что от него хотят услышать. Отец в ответ улыбнулся:
- Жаль, тебя с нами нет, при твоем-то знании дела.
- А что будет, когда допросы закончатся? Отец посмотрел на часы и встал, удивившись, что уже так поздно:
- В другой раз, дружок, в другой раз.
Проходя мимо, он потрепал меня по плечу. В дверях обернулся и произнес:
- А в дальнейшем показывай мне письма сразу.
***
Трижды в течение дня я звонил Гордону Кварту, и трижды его не было дома. Трубку все время брала Ванда - арфистка, с которой он жил, - и спрашивала, зачем мне понадобился Гордон. С каждым разом голос ее звучал все более нетерпеливо, словно она обижалась, что какое-то дело хотят обсудить с ним, а не с нею. Даже отец не знал, женаты они или нет. У Ванды была самая большая щель между зубами, какую я в жизни видел, а кроме того, она была моложе Кварта как минимум на двадцать лет. Лишь несколько раз я наблюдал их вместе, и у меня сложилось впечатление, что Кварт ее побаивается. Однако когда я заговорил об этом с отцом, он только покрутил пальцем у виска.
Даже знай я сам, зачем мне нужен Кварт, ей бы я не признался: нет сомнений, что он скрывает от Ванды историю с похищением человека. Позвонив в третий раз, я соврал, что мне надо кое-что уточнить по истории музыки, причем именно у него, в связи с моими экзаменами. В спешке я не сообразил, что Ванда и сама музыкант, пусть и без работы, а тем самым я обижаю ее еще больше.
На четвертый раз Кварт наконец взял трубку сам, был уже вечер. Я сказал, что хотел бы с ним поговорить, и он даже не поинтересовался, по какому поводу. Так, словно причина моего звонка была ему доподлинно известна, он стал перечислять концерты и репетиции, и в конце концов свободными остались только суббота и воскресенье. Тогда я спросил, не найдется ли у него чуточку времени сегодня, не более получаса, дело ведь очень срочное. Он велел подождать, затем вернулся к телефону и предложил поужинать вместе с ними. Я попросил разрешения зайти после ужина, он согласился:
- Хорошо, приходи в девять.
Кварт сам открыл дверь, заговорщицки пожал мне руку и указал на дверь в свою комнату. В глубине коридора, я заметил, стояла Ванда. На мое приветствие она что-то буркнула и ушла. Кварт закрыл за нами дверь и сказал:
- Полагаю, ты хочешь поговорить с глазу на глаз?
В самой середине комнаты пюпитр, перед ним стул, на стуле лежит скрипка. Кварт убрал скрипку в футляр, чтобы освободить место: другого стула в комнате не было, только диван. Однажды я слышал, как Кварт жаловался отцу, какое для него несчастье, что Хейфец и Ойстрах - евреи; от него, мол, тоже ждут чего-то великого, а он всего лишь посредственный скрипач.
Кварт спросил, знает ли отец о моем визите, я ответил:
- Понятия не имеет.
Он скривился, но я успокоил его, сказав, что мой визит вовсе не тайна, что он, пожалуйста, может доложить отцу, если считает нужным.
- Спасибо большое, - ответил он.
Положив футляр со скрипкой на полку, Кварт уселся на стул, скрестил руки на груди и откинулся назад, как зритель перед спектаклем, от которого многого не ждет. Мне пришлось забиться в угол дивана, чтобы ноты на пюпитре не закрывали его лица. Поза вовсе ему не шла, я всегда держал его за мямлю: неловкий, стеснительный и робкий, человек-мышь.
- Речь про надзирателя, - объявил я.
Из разговоров с отцом в последние дни я набрал разных подходящих фраз и слов, способных выставить похищение в дурном свете. Знаю, никаких новых доводов у меня не было. Но все же я не считал безнадежной попытку вбить клин между похитителями: может, какое-нибудь мое слово, отскочив от отца как от стенки горох, вдруг да и заденет слабака Гордона? Если мне удастся нагнать страху, если он испугается за самого себя, то ведь и для двоих других ситуация переменится.
Добрых минут десять я его убеждал. В отличие от разговоров с отцом, когда я волновался, ощущая провал, тут мне удалось взять верх - так, по крайней мере, я считал. Не спуская глаз с Кварта, я старался распознать по реакциям, чем могу его зацепить и какие аргументы бесполезны. Теперь-то я знаю, что его недооценивал.
Кварт не перебивал, но всем своим видом пытался меня застращать: губы сомкнуты, взгляд ледяной, лицо не дрогнет. Руки положил на живот, как на перила, и даже моргнуть не позволил себе ни разу.
Мы смерили друг друга долгим взглядом, я все еще надеялся, что он мысленно готовится к отступлению. И собрался заговорить вновь, но тут он встал, приотворил дверь и осторожно выглянул в коридор. Опять усевшись, он дал мне знак продолжать. Я вдруг почувствовал, что он взял верх: блеск моей речи как-то поблек из-за возникшей заминки.
Вскоре и я услыхал шаги в коридоре, сразу вслед за тем хлопнула входная дверь. Кварт, прикусив губу, на несколько мгновений углубился в себя, потом произнес:
- Это Ванда ушла. Не беспокойся.
Даже не счел нужным пойти и проверить, так ли это. Я молчал, а он издавал какие-то глухие звуки, как будто вздыхал от тяжести забот. Затем взглянул на меня и сразу вспомнил, о чем я говорил:
- Ну да, да, ты высказался достаточно ясно. Мне ответить нечего.
Слабость это, или сила, или ни то ни другое? Недоумение, написанное на моем лице, придало ему бодрости. Тут-то он и заявил, что я об отца обломал зубы и решил попытать счастья со стариком Квартом, благо тот не столь крепкий орешек. При этой мысли он едва не заулыбался, и тон его утратил серьезность. Мол, мне для полного комплекта теперь только к Ротштейну сбегать, и вопрос решен, тогда можно и собственными делами заняться - наконец-то.
Вмиг он стал силен, а я слаб, где же ошибка? И я опять поехал с начала, уверяя, что пленник, если его отпустят, не сумеет доставить им неприятностей, что заявить на него можно и после, что его точно засудят и тогда мучиться с ним придется тюремному начальству, а не им.
Кварт словно не знал, веселиться ему или отчаиваться. Терпеливо согласился с моим предположением, что Хепнер будет молчать, если его выпустят. Но вот если на него заявить, если дойдет до процесса, то с чего он их пощадит?
Нельзя было признавать правоту Кварта. И я повторил те самые аргументы, что однажды уже не сработали: даже жертвы не имеют права ставить себя выше закона, а меня страх берет жить в такой стране, где каждый назначает себя судьей, и так далее. Говорил до тех пор, пока Кварт не прервал меня словами:
- Ладно, мальчик, ты сделал все, что мог.
Сел рядом на диван, похлопал меня по руке.
Непонятно, откуда в нем столько уверенности? Обращается со мной так, будто чувствует свое превосходство. Именно из-за своего дружелюбия Кварт мне показался даже сильнее отца.
- Придется тебе смириться с тем, что у нас своя голова на плечах, - сказал он.
- А вы допускаете такую возможность: в конце концов отец, вы и Ротштейн вместе с надзирателем окажетесь за решеткой? - спросил я.
- Да, допускаем, - ответил Кварт. - Бывают вещи и пострашнее.
- Отец хотя бы называет мотивы. По-моему, все они абсурдны, но тем не менее это мотивы. А вы ничего не говорите. Выслушали мою болтовню, покачали головой - и ладно.
- Он был в лагере, я был в лагере. Отчего же мотивы у нас будут разные? - возразил Кварт.
- Значит, вы тоже считаете, что немецкий суд не для надзирателей?