– Клянусь, что воздержался бы, даже если б и мог! К тому же, эта история будет гораздо печальнее для будущей графини, чем для тебя. А что, она очень дурна собой, если у тебя такой вид?
– Нет, государь, – прекрасна, как ангел!
– Тогда… глупа?
– Наоборот, умна и хитра, я полагаю, как любой университетский доктор.
– Бедна, как церковная крыса?
– Она приносит мне громадное состояние!
– Ну! Я ничего не понимаю, – пожал плечами король.
– Она прекрасна, но холодна и не любит меня; да и я тоже ее не люблю, потому что ее равнодушие для меня слишком оскорбительно.
– Черт возьми! Разборчива же твоя невеста, если такой красивый малый ей не нравится. Кто же она и почему выходит за тебя замуж, не любя?
– Это – Ружена Рабштейн, единственная дочь покойного барона Рабштейна, и мы по семейным причинам обручены с детства.
Вацлав нахмурился.
– Барон Рабштейн? Приятель Розенберга? У меня осталось о нем нехорошее воспоминание. Это был дерзкий мятежник!
– Государь! С девяти лет Ружена воспитывается в нашей семье, и одно это должно служить уже ручательством внушенного ей почтения и неизменной верности вашей особе. Я надеюсь на милостивое разрешение представить мою невесту вам и ее величеству королеве.
– Охотно разрешаю! А когда твоя свадьба?
– Не могу сказать точно! Моя мать находится пока в Болонье и лишь по возвращении своем сама привезет Ружену в Прагу.
– Если в эту пору я буду в городе, то приеду к тебе на свадьбу. Относительно же любви, не огорчайся! Невеста может быть холодна, а женой она будет полна огня; слишком большая разница между положением той или другой.
– О, громадная! До церкви – повелевает она, и я разрешаю ступать на меня, как на какого-нибудь червяка; а потом приказывать уж буду я и дорого заставлю ее заплатить за дерзость не любить меня, – со смехом закончил Вок.
Король ему вторил и затем, насмеявшись вволю, они стали играть.
Вацлав был в духе, и его поминутно раздававшийся звонкий смех слышен был даже в соседних комнатах. Молодой граф с неистощимым юмором забавлял его, рассказывая такие сочные истории и приключения, которым позавидовал бы сам Боккачио.
Вечером, в тот же день, Вок имел краткое свидание с Лобковицем, который подтвердил ему новость о декрете, и они немедленно отправили послание к Гусу.
В доме профессора Гюбнера было много народу. Праздновалась помолвка племянницы его Марги с Гинцом Лейнхардтом.
В ярко освещенных комнатах собрался весь цвет бюргерства и купечества Старого города, в сопровождении их супруг, нарядно одетых и украшенных драгоценностями; было также много профессоров и студентов.
Гюбнер угощал на славу, пили и ели много; старое вино лилось рекой, сласти и шафранные пирожки были в изобилии.
Шумной и беспечной веселости молодежи резко противоречили, однако, бледность и едва скрытая грусть самой невесты.
Марга сильно похудела и осунулась. Свежесть лица исчезла, и обычная оживленность сменилась лихорадочной нервностью. После сцены с дядей она слегла в кровать и проболела около недели, что и задержало обручение. Ее мать старалась убедить Гюбнера не принуждать Маргу выходить за человека, который ей противен; можно было обождать и найти другого немца, если уж он ни за что не хочет выдать ее за чеха. Но профессор был неумолим и отвращение племянницы к жениху счел за каприз, который, по его мнению, окончательно пройдет со временем. Данное же им слово должно оставаться незыблемым, и он не станет брать его обратно из-за фантазии глупой девчонки, не понимающей своего счастья.
Как только Марга поправилась, Гюбнер позвал ее к себе и так грубо подтвердил еще раз ей свою волю, что она окончательно пала духом.
К ее отчаянию, дядя стал зорко следить, и ей невозможно было предупредить любимого человека или повидаться с ним.
Этот праздник был для нее истинной пыткой, и она с отвращением приняла целование Гинца, – высокого, здорового малого.
Но сам жених, словно не замечал холодности невесты, и рассыпался перед ней в нежностях и любезностях, – словом, держал себя с ней так запросто, что ее только коробило его ухаживание.
Если молодежь веселилась от души, то родители и другие гости зрелого возраста были видимо чем-то взволнованы и возбуждены, и шумно обсуждали какой-то вопрос, по-видимому, важный, судя по жужжанию дам и раскрасневшимся лицам мужчин.
Речь шла об обнародованном накануне королевском повелении, воспрещавшем всем и каждому в Богемии, под страхом тяжких наказаний, признавать впредь папу Григория XII главой христианской церкви [36] .
Большинство женщин было возмущено этой мерой, которую считали пристрастной.
При узкости своего мировоззрение, они были совершенно слепы относительно раскола в церкви, и папа, которого признавал за такового архиепископ или их духовник, был для них бесспорно истинным наместником Христовым.
Мужчины смотрели на дело шире и с политической точки зрения, как и следовало ожидать в те времена, когда вопросы религиозные и политические сливались воедино. Немцы прекрасно поняли, что, выходя из "послушания" Григорию, Вацлав, при посредстве нового папы, имел в виду восстановить свою императорскую власть в Германии; но ввиду своего скрытого сочувствия противнику Вацлава, Рупрехту Палатину, немецкая партия и пользовалась своим преобладанием в университете, чтобы отказать в "нейтралитете" королю, а в архиепископе Сбинке, с его духовенством, нашла себе подмогу. Что король не обратил внимания на их мнение и все-таки покинул Григория, – это было тревожным признаком и потому вызывало горячие споры.
Было поздно, когда пришел новый гость, которого не ждали в такой час. То был профессор Рейнек, приятель Гюбнера, который, по нездоровью, отказался накануне присутствовать на семейном торжестве, и потому его теперешнее появление тем более всех удивило.
Подойдя к хозяину, он попросил свести его в рабочий кабинет и пригласить туда некоторых из профессоров. Пораженный волнением приятеля, бледностью его лица и дрожанием рук, Гюбнер поспешил исполнить его желание и, несколько минут спустя, шесть человек собралось вокруг Рейнека.
– Друзья мои, у меня есть новость, столь печальная, неожиданная и важная, что я счел невозможным дожидаться завтрашнего дня, – глухим голосом сказал Рейнек. – Действительность превзошла худшие наши ожидание, и немцы отныне осуждены быть слугами чехов: король даровал чехам три голоса в университетском совете…
Волнение помешало ему говорить.
В комнате воцарилось молчание; немое удивление читалось на всех лицах. Первым оправился Гюбнер.
– Да это невозможно! Тебя, вероятно, ввели в заблуждение какие-нибудь ложные слухи! Король лично обещал поддержать все наши привилегии! Еще сегодня утром я видел ректора, и он ничего не знал о новом решении.
– Правда, фон Бальтенгаген еще не получил королевского декрета, но я-то знаю, что таковой существует, и мне даже известно его содержание.
– Как? Каким образом? Объяснитесь! – слышалось со всех сторон.
– Постойте, я вам расскажу, как все это случилось, – ответил Рейнек, вытирая себе лоб. – Несколько дней тому назад, возвращаюсь я из Нового города, куда ходил к одному знакомому канонику, чтобы обсудить с ним вопрос о " послушании ", и прохожу мимо жилища этой проклятой проныры Гуса; в эту самую минуту от него выходит Ян Илья с приятелем. Это обстоятельство меня удивило, так как оба они не принадлежат к числу сторонников Вифлеемского болтуна. Еще более поразил меня их торжествующий, радостный вид; а когда Илья, проходя мимо, смерил меня взглядом глубочайшего презрения, в моей душе шевельнулось подозрение…
– После отпора, полученного в Кутенберге, чехи сплотились, – перебил его магистр Варентраппе, декан факультета искусств. – Даже те, которые раньше ссорились с Гусом по поводу Виклефа, теперь навещают его, с тех пор, как он болен. Хотя все-таки подобное поведение Ильи подозрительно, потому что за последнее время проклятые чехи присмирели и поджали хвосты, точно избитые собаки…
– Избитые-то собаки это – мы, и вы сейчас поймете, что их презрение не лишено основания, – гневно заговорил опять Рейнек. – Раз во мне зародилось подозрение, я хотел узнать все на чистоту и отправился к Хотеку; [37] он, хоть и чех, а славный малый и вполне предан немцам. У него есть связи с королевской канцелярией, и он уже не раз добывал мне очень важные сведения. Итак, вот что принес он мне два часа тому назад.
Рейнек вытащил из кармана тщательно сложенный кусок пергамента и, развертывая его, прибавил:
– Теперь слушайте декрет, изданный королем 18-го числа: [38] "Хотя каждый человек обязан любить всех людей без исключения, однако же, необходимо, чтобы эта любовь исходила из родственного расположения; дать же предпочтение чужому пред домашним несправедливо, ибо всякая любовь обращена сначала на самого себя, а потом уже распространяется на родных и других приятелей. По сведениям, дошедшим до короля, народ немецкий, не имеющий никакого права жительства в этом королевстве чешском, присвоил себе в пражском университете три голоса, тогда как народ чешский, истинный наследник земли, имеет только один. Король считает несправедливым, чтобы чужие, посторонние люди пользовались в избытке трудами обывателей, а свои были удручены недостатком, и повелевает ректору и университету, чтобы с этих пор народ чешский имел во всех собраниях, судах, экзаменах, выборах и других, каких бы то ни было актах и совещаниях университета, согласно обычаю, которого держится народ французский и все народы в Ломбардии и Италии, три голоса. И он должен оставаться при этой привилегии на вечное время, без всякого изменения…"
В комнате царила тишина; от бешенства и изумления, присутствующие не могли говорить.
– Ну, что вы скажете об этом хорошеньком документике, который лишает нас даже права жить в Богемии, если чехи не смилуются над нами и не разрешат нам этого? – спросил в заключение Рейнек, вытирая пот со лба.
Его вопрос словно разрушил оцепенение, и поднялась настоящая буря.
Каждый наперерыв старался выставить свое мнение о том, как отвести неожиданный удар; в одном все поголовно сходились, – что лучше покинуть город, нежели подвергаться неслыханному позору и унижению.
– Лучше оставить Прагу, – воскликнул один из профессоров.
– Уйдем, а не подчинимся! Но предварительно надо попробовать иное средство, – спокойнее других заметил магистр Варентраппе. – Во-первых, обождем, пока декрет будет обнародован, а затем можно будет сделать королю представление и напомнить ранее данные им обещания, а как ultima ratio, возвестить ему наше бесповоротное решение уйти отсюда прочь!
– Если уж ничто не поможет, одна эта угроза образумит Вацлава, – ядовито усмехнулся Гюбнер. – Наш уход – это разорение города и конец университету. В данном случае нас поддержит все бюргерство Старого города.
Спор продолжался в том же страстном тоне. Одна мысль потерять привилегии и утратить первенствующее положение приводила немцев в такое бешенство, которое отнимало у этих людей науки всякое самообладание.
Хоть и было постановлено ничего не говорить в этот вечер остальным гостям, но празднество было испорчено. Долгое совещание и доносившийся из кабинета шум возбужденных голосов привлекли общее внимание, а разгоряченные, расстроенные лица хозяина дома и прочих профессоров подтверждали только подозрение, что случилось что-то неожиданное и ужасное…
Прежнее веселье сменилось тревогой, и гости поспешно стали разъезжаться.
Глава 10
Графиня Вальдштейн вернулась из Болоньи гораздо ранее, чем предполагала. Она так торопилась в Прагу, что, не доезжая до Рабштейна, послала извещение о своем прибытии, а в замке осталась ровно столько времени, сколько требовалось для укладки вещей.
В темный, туманный вечер, в конце февраля, прибыла она с Руженой в Прагу. Сама графиня со своей будущей невесткой сидела в одних носилках, Анна с Ииткой в других, а отец Иларий ехал верхом рядом с Матиасом, командовавшим охраной. Недалеко от городских ворот их встретил граф Гинек с сыном, в сопровождении отряда вооруженных людей. По словам графа, беспорядки в городе побудили его и Вока выехать к ним на встречу и лично проводить их до дому.
Да и на самом деле Прага представляла необычное оживление.
Несмотря на ночь, которая обыкновенно прогоняла мирных обывателей с темных, узких улиц, становившихся притоном ночных воров, грабителей и прочего лихого люда, – теперь всюду были видны толпы студентов-немцев, шумно расхаживавших с факелами в руках, враждебно оглядывая или даже ругая всякого попадавшегося по дороге чеха.
Граф с сыном ехали по сторонам носилок. Графиня и Ружена спустили на лица вуали; но всякий раз, когда по дороге попадался освещенный дом, или улица озарялась факелами, молодая девушка с любопытством и страхом всматривалась в своего жениха.
Вок очень изменился и похорошел за эти два года, в продолжение которых они не видались.
У него была мужественная осанка, лицо дышало энергией и молодой удалью, а презрительная, не сходившая с уст усмешка открывала белые, чудные зубы.
На голове у него был легкий шлем без забрала и весь он был закутан в темный плащ. Большие черные глаза Вока тоже поминутно взглядывали внутрь носилок, где сидела его невеста, закрытая теперь непроницаемым вуалем. При встрече темнота помешала ему разглядеть Ружену, и пришлось ограничиться поцелуем маленькой белой ручки, с которой сдернута была шелковая, подбитая мехом перчатка.
На пути им приходилось останавливаться перед скопищами студентов или горожан, которые с криками и ругательствами неоднократно пытались их задержать, но каждый раз многочисленный, вооруженный конвой внушал толпе должное уважение, и дальнейший проход очищался.
Наконец, они прибыли к дому Вальдштейнов – громадному, мрачному зданию, украшенному по сторонам башнями. Через широкие ворота, обитые железом и тщательно охраняемые, поезд въехал во двор.
Вок спрыгнул с лошади и собрался вести невесту в залу, но Ружена взяла под руку Анну и, не поднимая вуаля, пошла с ней в дом, кивнув жениху, со словами:
– До свиданья, до ужина!
Досада, отразившаяся на лице Вока, забавляла ее.
Брошенный один, молодой граф пошел за матерью в ее комнату, где и остался до ужина, беседуя о путешествии и разных новостях, привезенных из Италии. Между прочим, графиня упомянула, что у нее есть из Болоньи чудные вещи, которые Вок мог бы поднести невесте в виде свадебного подарка.
– Я купила их по очень сходной цене, благодаря кузену Томассо, который удивительный знаток в этом деле!
– Недаром он епископ, – иронически заметил Вок. – А где же у тебя эти вещи? Мне хотелось бы их посмотреть.
– Я сейчас же покажу тебе их, они у меня в особом сундуке, – поспешила ответить графиня, не сводившая взора с сына и с восхищением любовавшаяся каждым движением его статной фигуры.
– Нет, уж лучше отложим осмотр до завтра! Ты устала, да вот идут звать нас к ужину, – рассеянно сказал он, вставая и быстро идя в столовую.
Почти одновременно с ним вошла и Ружена.
Она переоделась и была в лиловом шелковом, с широкими рукавами платье, плотно облегавшем ее стройный стан. На этом темном фоне дивно выделялись ее чудные золотистые волосы, как ореолом обрамлявшие бледное от волнения лицо. Большие, теперь почти черные глаза ее испуганно, стыдливо взглянули на молодого графа, остановившегося, как очарованный, на пороге.
Воку было трудно признать в обаятельной, стоявшей перед ним во всем блеске красоты Ружене – ту пятнадцатилетнюю девочку, худенькую, бледную и благодаря быстрому росту, болезненную, которая осталась в его памяти.
– Ты ли это, Ружена, или небесное видение? – вскричал он с таким неподдельным восторгом, что Ружена покраснела и застыдилась, а, входившие в это время граф и графиня захохотали.
– Поцелуй ее и убедишься, что перед тобой не призрак, – весело крикнул ему отец.
Вок не заставил себя долго просить и последовал мудрому совету отца – обнял невесту и страстно поцеловал, Ружена не сопротивлялась и только в смущении опустила головку, а затем дала себя отвести в столовую и заняла место рядом с женихом.
Желая оживить за столом общество, старый граф завязал разговор с женой и сыном; за это время Ружена мало-помалу оправилась и осмотрелась.
– Скажи, дядя Гинек, – вдруг спросила она, – что такое происходит в Праге; в городе точно восстание! Ты сам сказал, что здесь неспокойно, и потому выехал с Воком к нам на встречу. Почему так возбуждены жители и особенно студенты?
– Да, ведь ты и Яна еще не знаете великой новости, – оживился граф и стал рассказывать историю декрета, которым давалось три голоса чехам.
– После его обнародования, немцы точно взбесились, – продолжал он. – Они заваливают короля жалобами и протестами, надоедают депутациями; а так как ничто не помогает, то они дерзнули прибегнуть к угрозе. Три народности собрались 16 числа на совещание, и все магистры со студентами клятвенно обещались покинуть Прагу, если декрет не будет отменен. [39] А чтобы обещание это сделать еще более обязательным, они скрепили его собственными подписями у нотариуса. Теперь, если кто вздумает его не исполнить, подвергается четверному наказанию: во-первых, как за ложную присягу, затем, исключению из корпорации, бесчестью и, наконец, большой денежной пене. [40]
– А если они и на самом деле исполнят угрозу, это будет громадной потерей для города, – заметила графиня. – Подумай, ведь, сколько тысяч немецких профессоров, студентов и мастеров живет здесь; сколько пергаментщиков, переписчиков, переплетчиков и т. д. кормится университетом; разумеется, все они последуют за уходящими.
– Ах! Нельзя жертвовать жизненными интересами чешского народа ради удобств переписчиков и переплетчиков, – с неудовольствием вступился Вок. – Если они и уйдут, больше хлеба останется своим! Слава Богу, университет не погибнет без немецких профессоров! Да они и не уйдут, будь уверена! Они надеются настращать нас и принудить короля исполнить их требования. Этакие дураки! Воображают, что подобный прием удастся им и здесь, как удался в Болонье, откуда профессора и студенты перекочевали в Сиэну, когда университет счел себя оскорбленным городом; а болонцы прибежали затем звать их обратно. Только у нас другие условия, и угроза ожидаемого действия не произведет, это верно!
Дамы были очень утомлены путешествием, и потому все разошлись сразу после ужина.
Утром графиня была еще занята со служанками разбором вещей, как вошел Вок и выразил желание осмотреть назначенные Ружене подарки.
Графиня отослала прислугу и открыла стоявший на столе чудной работы ларец.
– То, что я тебе сейчас покажу, куплено на вес золота, но я хотела, чтобы твой дар был достоин тебя, – сказала она, вздохнув.
– Для такой невесты, как моя Ружена, нет ничего дорогого! Боже, как она хороша! Я тебе говорю, мать, весь двор будет мне завидовать, – с гордостью сказал Вок.