- Давай зайдем к Вове в мастерскую, - сказал Колючий, - у него тепло и есть чай. Еда тоже вполне возможна. Потому что он в мастерской живёт и любит готовить деликатесы.
Из полуподвала поднялись к Вове. На полувторой этаж. Постучали. Вова вышел обескураженный. Весь пунцовый, весь взъерошенный и радостный, в запотевших очках.
- Рад вас видеть, - сказал Вова. - Но почему без звонка? Я же не один, а с женщиной.
- И мы не одни, а с женщиной, - сказал Колючий. И сказал: - Ладно, в другой раз.
- С первой попытки чаю выпить не удалось, - сказал я Эле. - Так что пей тоник.
- Много тоника я не могу, - сказала Эля. - От тоника меня пучит.
Мы вышли на Артёма.
- Пойдем к Валюне. У него вчера был день рождения.
- Я не хочу к Валюне. Он водки нальёт, а мне жарко. Я не могу пить водку в такую жару. Я эстет.
- Не будем пить водку, - сказал Колючий. - Только чай.
Пошли по Артёма вниз, свернули на Шевченко.
Валюня пребывал в соответствующем состоянии, в состоянии после дня рождения. Пил пиво. И настойку шиповника на спирту. Её он купил в аптеке, чтоб голова не болела. Антонины не было. Антонина работала в Иерусалиме. Зарабатывала шекели, нянча иерусалимских детей. Она уехала туда полулегально, по церковным каналам. Священники ей помогли, потому что она пела в церковном хоре сопрано и выполняла в церкви разные побочные функции. А уехала так, чтобы Валюня не знал, инкогнито. Иначе он бы её не отпустил. Сказала, что едет на Рождество в Сергиев Посад, помолиться. А потом письмо написала, когда добралась до места. Мол, стою, Валя, непосредственно у гроба Господня. Валюня получил это письмо, прочёл и говорит сам себе: "Вот тебе, Валя, и Рождество".
Конечно, он расстроился.
- Ходил только что на главпочтамт, - сказал, - звонил Антонине. Телефон не отвечает.
- На работе она, - сказал Колючий.
- У неё мобильный телефон, - сказал Валюня и показал мятую бумажку с длинным номером.
- Ух ты! - сказал я. А Валюня, глядя на Колючего, сказал:
- Ты, конечно, голодный.
- Кто сказал, что художник должен быть голодным? - сказал Колючий.
- Художник должен быть Колючим, - скал я. И объяснил: - Каламбур.
Колючему каламбур понравился. И он согласился выпить чаю.
Валюня поставил чайник на плиту.
- Я ж тебе говорил, - сказал я Эле, - что чай будет. Рано или поздно.
Мы выпили чаю. Потом ещё выпили. А Валюня выпил к тому же весь тоник из нашей бутылки.
- Красота! - сказал он и выпустил из носа газ. - Вчера одних салатов штук десять нарезал. А Лида подарила мне пишущую машинку.
Он посопел, почесался и сказал:
- На хуя мне пишущая машинка? Это вопрос не на жизнь, а на смерть.
Беседа как-то не ладилась. Валюня страдал. Он вчера спьяну купил себе повременно женщину. Поскольку за пять месяцев без Антонины просто извёлся. Взял у матери десять евро - ей немцы заплатили за то, что угоняли к себе в Германию и там эксплуатировали - и купил. Самую простую, уличную. Конечно, он теперь страдал. Жара, перепой, растрата десяти евро, угрызения совести и торжество плоти. Кто это всё может перенести без страданий?
- Завтра мебельный салон "Румыния" открывает картинную галерею, - сказал Колючий. - Будет торговать финской мебелью и нашими работами.
- А вчера Султан Рахманов умер, - сказал Валюня. - Тут рядом его офис. - И без всякой связи: - Надо ещё раз пойти. Позвонить Антонине.
- И мы тоже пойдём, - сказала Эля. - Нам уже пора.
То есть все мы хотели идти. Каждый по своим делам. Только Колючий не хотел. Он хотел продолжать пить чай и о чём-нибудь умно беседовать. Но чай неожиданно кончился. А беседа так и не началась. Колючий быстро, мягким карандашом, нарисовал портрет Эли в профиль и подарил ей. Валюня сделал то же самое, но анфас. И нам ничего не осталось, как встать и пойти. Мы встали и пошли. По теневой стороне проспекта. Валюня - опять звонить. Колючий - с нами за компанию. А мы - в сторону вокзала. Всем нам было по пути. До почтамта, как минимум. У памятника вождю нас догнал толстый Степанов. С супругой.
- Ты с каждым разом всё больше, - сказал я.
- Неправда, - сказала супруга.
- Правда, - сказал я.
- Ты, как всегда, с комплиментами, - сказал Степанов.
- Я как всегда, - сказал я. - Вы куда?
- Так, гуляем. В книжный магазин на экскурсию.
У нас теперь есть точно такой книжный, как в уважающих себя столицах, потому что есть точно (ну, или примерно) такая, как везде, "Плаза". Называется она "Плаза Украины", всё в ней на американский манер, и все ходят в неё и в её шикарные магазины на экскурсию. Чтобы в Нью-Йорк или ещё куда не ездить.
- Мне в книжный нельзя, - сказал я. - Мне там слишком многое хочется купить. А куда потом всё это девать? Да и денег сейчас нет на книги.
- А у меня есть деньги, - сказал Степанов. - Такие дела.
Они свернули в книжный не прощаясь, а мы пошли прямо не задерживаясь. Но задержались. Эля решила, что ей нужно в "Рыбу". Купить сырой сёмги. По двадцать гривен за килограмм. Чтобы дома её посолить кустарным способом и наделать много-много бутербродов. К прощальному вечеру на работе. Но сёмги в "Рыбе" не оказалось. То есть сёмги было завались, но солёной и от этого безумно дорогой.
- Придётся обойтись без сёмги, - сказала Эля. - А жаль. Ею закусывать - интеллигентно. Да и вкусно.
У почтамта Валюня сказал:
- Ну пока, - и вошёл в помещение переговорного пункта.
- Пока, - сказали мы ему в спину.
- А я пройдусь с вами, - сказал Колючий. - Вы прямо?
- Прямо.
- Лида говорит, что профессор Бойко - голубой педофил, - сказал на ходу Колючий. - Она уже и в университет сообщила, и в союз художников. Я ей говорю: "Разве так можно? Вы с ним тридцать лет знакомы". А она говорит: "Он на Пасху к моему сыну грязно приставал".
Я разговора на тему Лиды не поддержал. Не любил я тему Лиды. И её заведомо ложных измышлений не любил.
На углу Садовой и проспекта остановились.
- Ну, всё. Мне налево.
- А нам опять прямо.
- До вокзала?
- Да. Прощайтесь.
Колючий похлопал Элю по плечу, приобнял. Эля улыбнулась.
- Хорошо прощайтесь, - сказал я.
Колючий удивился и Элю поцеловал. Эля тоже его поцеловала.
- Надо ехать на Орель, - сказал Колючий. - Сливаться с природой. А то что мы тут сидим и сидим?
- Да, - сказал я. - Непонятно.
- Почему ты ему ничего не сказал? - спросила Эля, когда он ушёл.
- Зачем? - сказал я. - Зачем портить день?
- Но он же не понял, что попрощался со мной по-настоящему. Может быть, навсегда.
- Почему это навсегда? - сказал я. - Навсегда я не согласен.
Глава 3
Это было летом - 2
Да, летом 2002-го года. Ровно через четыре месяца после смерти мамы. День в день. Именно тогда Эля меня наконец уговорила. И припёрла к стенке, сказав, что даже съездит со мной в Киев. Придумала себе командировку, хотя мужу всё было про нас известно, - и мы поехали.
Взяли билеты в одно купе, только она подсела в своём Верхнедзержинске. Её, как и предполагалось, никто не провожал. Но перед станцией я всё равно вышел из купе и постоял не спеша в тамбуре. А когда вернулся, она уже сидела на нижней полке, и поезд уже трогался.
- Привет! - сказала Эля.
- Привет! - сказал я.
- Курил? - сказала Эля.
- Курил, - сказал я. - На случай, если бы тебя вдруг провожали.
- Кто меня может провожать! - сказала Эля.
- Ну, я не знаю, кто.
- И я не знаю.
Поезд пришёл на удивление точно. Без двух минут шесть. То есть времени у нас было много. А куда его девать, мы не знали. Поэтому просто бродили по Киеву. Бесцельно. На ходу что-то такое съели - в катакомбах всё того же американского типа под Майданом Нэзалэжности. Кафешка называлась практически по-французски - "Швыдко", и ели мы нечто быстрого, швыдкого то бишь, приготовления. Вкус еда имела смутный. Поев, заглянули сквозь стекло в закрытый ещё книжный магазин. Такой же, как у нас, в нашей доморощенной "Плазе". Отсюда, снаружи, он выглядел роскошно. Правда, я знаю, что все закрытые магазины, а книжные особенно, выглядят гораздо роскошнее, чем открытые.
Больше внизу делать было нечего. Мы выбрались наверх. Постояли на Крещатике. Осмотрели со спины бетонную тетку в золоте. Она торчала над городом и что-то символизировала в лучах восходящего солнца.
До немецкого посольства прошли пешком. Пристроились к какой-то сильно советской очереди. Обнаружили, что очередь не та. Выяснили, что та будет в два часа дня, и занять её заранее или там предварительно в неё записаться - нельзя ни за какие деньги. Не предусмотрено порядком. Можно, конечно, сидеть тут, во дворике, не отходя, и быть первым. Но это глупость. Потому что посольские служащие принять успевают обычно всех.
И мы ушли. Эля сказала:
- А не съездить ли нам к дяде Йосифу. Восемьдесят лет человеку, надо его навестить.
- Он что, болен? - спросил я.
- Почему болен? - сказала Эля. - Он ещё огого.
Она поехала к дяде. А я не поехал. Что я, восьмидесятилетнего дядю не видел? Я решил, раз уж всё так удачно сложилось, найти две редакции, где мне были должны. Не очень много - много наши органы массовой информации не платят, - но какая разница сколько, главное не количество, главное - что не ты должен, а тебе. Это уже само по себе радует и веселит.
Не знаю, как съездила Эля, а я - так очень удачно съездил. В обеих редакциях мне отдали деньги. На Украине это такая редкость - чтобы те, кто тебе должен, добровольно отдавали деньги. Да ещё по-белому, по первому требованию и не по знакомству. Загадочная всё-таки страна Украина.
Встретиться с Элей мы договорились в 13–00. Встретились. Съели по мороженому и пошли к посольству.
Вдруг увидели неоновую вывеску "Едем". Переглянулись. Мистика какая-то. Я подумал: "Наверно, Эля права, надо ехать". И тут же догадался, что это всего лишь название ресторана, написанное по-украински, и означает оно не "едем", а "Эдем". Но ощущение, что это знак, осталось. А может быть, я нуждался в знаке, и готов был принять за него что угодно.
На этот раз очередь во дворе имела место быть. И как раз та, что нужно, только гораздо длиннее. Двигалась очередь быстро. Вдоль неё ходил какой-то полуофициальный дядька, смотрел документы, отвечал на вопросы, давал советы (как потом выяснится, вполне дурацкие. Но это выяснится потом). Дядька посмотрел моё свидетельство о рождении. Перечитал национальность мамы и национальность папы.
- Молодой человек, - сказал он. - Что вы здесь до сих пор делаете?
- Живу, - сказал я и отнял у него документ.
Дядька удивился:
- Зачем?
А я стал злиться и психовать. Какое ему дело, что я здесь делаю и зачем живу? Нет, ну какое?
Часа через полтора я держал в руках анкеты и памятки, с подробными рекомендациями - как поступать дальше, если я хочу получить полное право жить - нет, проживать! - в благословенной стране Германии, считаясь беженцем. Что не только почётно, но и прибыльно.
Я сунул бумажки в сумку.
- Всё, звоним Куркову.
Курков взял трубку после первого же гудка.
- Привет, это я, - сказал я. - Мы приехали.
- Ну так приходите, - сказал он. - Ты же знаешь адрес?
Адрес я знал. Но шли мы долго. Потому что петляли.
Я подходил к прохожим аборигенам и спрашивал:
- Не скажете, где находится американское посольство? - что делать, сегодня был день посещения посольств и их поисков.
Прохожие аборигены или шарахались от меня, или посылали в самые разные стороны и места. Почему-то никто из них точно не знал, где находится американское посольство. Где американские химчистки, знали многие, а где посольство - нет. Но Курков жил именно поблизости посольства, а не поблизости химчистки.
Эля сказала:
- Я знаю, почему они шарахаются. Они думают, что мы хотим американское посольство взорвать.
- Взорвать?!
- Посмотри на свою черную сумку.
Я посмотрел.
- Теперь прислушайся.
Я прислушался.
В сумке громко тикал мой будильник угличского часового завода. Я всегда беру этот безотказный будильник с собой в дорогу. Мало ли что.
- Про твою чёрную рожу я не говорю. Типичный террорист.
- Сумка да, сумка тикает, как сумасшедшая, - сказал я. - А рожа - вопрос спорный. У меня уже вся голова седая.
- А что, седых террористов со спорными рожами не бывает? - сказала Эля и сказала: - Пошли.
- Куда?
- Какая разница? В любом случае мы на правильном пути.
Эля, как обычно, угадала. Мы нашли посольство. Поскольку давно ходили вокруг да около. Наткнулись на вывеску "ул. Некрасовская", дальше всё уже было просто.
- Смотри, - сказал я, когда подошли к дому Куркова. - Он же чуть ли не во дворе у американцев живёт. Наверно, в гости к ним ходит, на файф-о-клок, бля, на ланч. Ловко устроился.
Кстати, жена у Куркова англичанка. Настоящая англичанка. Из Англии. И дети говорят по-русски, по-английски, а при надобности и по-украински. Они всё время перетекают из языка в язык, легко и свободно. За ними не уследишь.
Интересно, зачем люди женятся на англичанках? Может, с тоски? Или, наоборот, от любви и от чувств вселенского масштаба, которые не имеют границ? Судя по всему, от любви. Во всяком случае, Лиза отказывала Куркову несколько раз, но он её добивался, пока не добился, чтобы она стала Курковой. И она стала. И сейчас была заметно беременна третьим ребёнком. А двое предыдущих детей жили здесь, в квартире вокруг нас, какой-то собственной детской жизнью.
Старшая Габи приходила из своей комнаты есть с тарелки Куркова бутерброды. А мы, между прочим, их не ели, мы ими закусывали. Это разные вещи. Младший Тэо приходил тоже. Но он стоял и молча наблюдал за процессом. Он вообще был молчалив, этот Тэо Курков.
- Ты съешь мои бутерброды, и я умру с голоду, - говорил Курков Габи. - Вас некому станет кормить и вы тоже умрёте.
- Шутит, - объясняла нам Габи и продолжала есть бутерброды.
Курков, поняв, что её не остановить, сходил на кухню и принёс большую сковороду.
- Это кус-кус с котлетами, - сказал он. - Гвоздь программы.
- Объясни, что такое кус-кус, - сказал я. - Что такое котлеты, я знаю.
Курков показал пальцем на россыпи кругленькой крупы в сковороде и повторил:
- Это - кус-кус. Мы с Лизой это любим.
И мы стали закусывать кус-кусом. И котлетами, конечно, тоже стали закусывать.
И вечер получился хороший. Не от выпитого и усталости, а от тепла. Особого домашнего тепла, которое чувствовалось в этом доме везде.
Несмотря на всеобщую августовскую жару.
Утром я проснулся от того, что надо мной стояли Габи и Тэо. Они стояли и смотрели.
- Ты ему кто? - спросила Габи у Эли. - Жена?
- Нет, - сказала Эля. - Не жена.
- А почему ты с ним спишь?
Эля задумалась. Габи ждала ответа. Тэо тоже чего-то ждал.
- А у вас же нет для меня отдельной кровати, - сказала Эля.
Теперь задумалась Габи. И Тэо задумался вместе с ней.
- Действительно нет.
Габи вышла из комнаты и сказала Лизе:
- Нужно купить ещё одну кровать.
- Хорошо, - сказала Лиза. - Купим. И сказала: - Габи, говори со мной по-английски.
- Ты что, по-русски не понимаешь? - сказала Габи, но на английский всё-таки перешла.
После завтрака съездили на рынок. Цены нам показались умопомрачительными. А Куркову ничего, доступными.
- У меня же в прошлом году двадцать книжек вышло на разных языках. Так что для меня нормальные цены, - сказал Курков.
Мы купили всякой съестной всячины, погрузили в "форд" и поехали домой.
Лиза и дети были уже готовы.
Мы вошли и взяли сумки. Габи смерила меня взглядом. Сравнила с Элей, с отцом, с Лизой. Наконец, сравнила с собой. И сделала вывод:
- Ты очень маленький мужчина, - сказала она.
- Маленький, зато настоящий, - сказал я.
Она ещё раз на меня посмотрела:
- Нет, ну всё-таки очень маленький.
В Лазоревку ехали совсем не долго. Часа, что ли, полтора. Лиза с лёгким акцентом рассказывала о лазоревском соседе, который как-то подвозил её на "москвиче" в Киев.
- Сели, - говорит, - в машину, он у детей своих спрашивает: "Что нужно сделать перед дорогой?". "Помолиться, - отвечают дети, - сказать "спаси Бог"". - А я думаю - почему бы не пристегнуться? И не зря думаю. Потому что до самого Киева все ехали не пристёгнутыми. Кроме меня, конечно.
Параллельно Габи дёргала Элю - интересовалась, есть у неё дети или их у неё нет. Узнав, что есть сын, стала выяснять, приедет ли он к ним в гости.
- Приедет, - сказала Эля. - Он девочек любит.
- А мальчиков? - спросил Тэо и уснул.
- Да, - сказала Габи и тоже уснула.
- Зачем ей утром понадобилась ещё одна кровать? - сказала Лиза. - Не знаешь?
Эля объяснила.
- Нет, всё-таки я правильно их воспитываю, - сказала Лиза. - Всё-таки правильно.
А потом были два дня в деревне. Где Курков купил себе по случаю дом.
- Эх, хорошо в деревне летом, - говорил Курков, когда мы пили водку и ели мясо на вертеле, и угощали им чужого кота. Кот ходил по двору и прикидывался своим. Ходил почти до утра, пока мясо не закончилось, и запах его не растворился в ночи без остатка.
- Тиха украинская ночь, - говорил Курков.
А я говорил:
- Сам написал?
- Не льсти мне, - говорил Курков и гладил кота. Кот в надежде на продолжение банкета гладить себя позволял.
- А я из союза писателей вышел, - говорил я.
- А я стал в нём секретарём, - говорил Курков. - Представляешь?
- Туда нам и дорога, - говорил я.
А Курков говорил:
- Надо за это выпить. Или не надо?
Мы выпивали, борясь между тостами с комарами. Женщины и дети давно ушли спать. Я говорил:
- Покойный Даур Зантария - между прочим, мой ровесник - как-то сказал: "Волнует меня только то, что может быть зафиксировано в истории". А меня волнует только то, что не может быть зафиксировано в истории. - Я всё время норовил серьёзно поговорить с Курковым о литературе и прочей чепухе. Курков меня стыдил:
- Да ну её, эту литературу, в задницу. Ты ещё про дискурс со мной поговори. Или про парадигму.
- Нет, до дискурса я никогда не опускался, - говорил я, и мы выпивали. За Лизу, за Элю, за Тэо и Габи. За нас мы тоже выпивали и чувствовали, что за всё это выпивать приятно.
Весь следующий день мы купались в пруду. Вечером ходили за целебной родниковой водой в лес, к капличке. Перед сном я читал Габи и Тэо сказки. И они их слушали. Когда привезённые из города русские книжки кончились, Габи принесла английскую.
- Я не умею читать по-английски, - сказал я.
- Да ты хоть попробуй, - сказала Габи.
Давно мне не было так легко и спокойно, так по-настоящему легко и по-настоящему спокойно. И я напрочь забыл, что в сумке у меня лежат анкеты, и что у Эли уже есть вызов, и что она меньше чем через год уедет. Я не вспомнил обо всём этом ни разу.