И когда Курков, оставив Лизу и детей в Лазоревке, привёз нас в Киев, чтобы проводить, тоже не вспомнил. Но это как раз не мудрено - в таком всё происходило темпоритме. До поезда мы успели: бегом погулять по Андреевскому спуску. Зайти в Дом Булгакова. В две галереи. В китайский ресторанчик. В голландскую пивную. В гости. И закончить гонку у Куркова дома, где выпили красного вина, и где Курков играл на рояле и пел комсомольские песни из песенника. Сначала сам, потом в четыре руки и в два голоса с Элей, маршируя. Думаю, в этот вечер служащие американского посольства были в недоумении.
На коду Курков взял охотничий рожок, проникновенно сыграл "Шаланды полные кефали" и проводил нас на вокзал.
В поезд мы прыгнули за минуту до его отправления.
И тут я вспомнил, зачем ездил в Киев.
Глава 4
Это было летом - 1
А тридцатого августа годом раньше "Укрлитгазета" огласила на всю страну имена литературных счастливцев и баловней литературной судьбы. Тех, кому были присуждены литературные премии за прошлый год. Короленковскую премию выдали мне.
Сам я, правда, газету не читал. Мама тогда уже болела, лежала в девятке, и у меня не было ни времени, ни сил искать газету, которую не читает ни один нормальный человек и не продаёт ни один нормальный торговец. Думаю, тираж у этой газеты раз в пять меньше, чем число членов союза писателей. По одному экземпляру на пятерых членов, значит. И они передают её из рук в руки, как переходящее красное знамя времён социализма - за особые заслуги перед родиной и её литературой.
Так что счастливую новость принесла мне на хвосте знакомая поэтка Люся Ярославка. Она позвонила - собственно, из местных она только и позвонила - и сказала в своём поздравлении, что жизнь я прожил не зря.
Ну ясно, не зря - раз в ней имело место такое знаменательное событие. Настолько знаменательное, что вся областная спилка, все пятьдесят девять классиков областного масштаба, ломали себе головы - кто у меня в Киеве дядька и кому я заплатил. А главный областной пысьмэннык, тот вообще негодовал, призывая в свидетели всех святых и всё областное управление культуры поголовно.
- Пысьмэнство области, - негодовал он, - его на соискание премии не выдвигало. У нас есть семнадцать достойнейших кандидатур, в том числе членов президиума.
- О чём это говорит? - спрашивало управление культуры.
- А говорит это о том, - объяснял управлению главный пысьмэннык, - что дело тут нечисто. Сначала он все московские журналы скупил на корню, и они десять лет подряд печатают всё, что бы он ни накатал, а теперь и до Киева дотянулся своими лапами. Откуда у провинциального журналиста столько денег? Надо сигнализировать финансовым органам правопорядка, чтобы разобрались.
- У творческого представителя украинской интеллигенции никак не может быть столько денег - чтобы купить всех, - говорил заместитель главного областного пысьмэнныка и его личный секретарь. - Поверьте моему опыту.
А главный областной пысьмэннык говорил:
- Так какой же он представитель? Таких, как он, представителей Богдан Хмельницкий в своё время… Да… славное было времечко. Я ещё о нём напишу.
Все эти страсти передавали мне через третьи руки сами же пысьмэнныки города и области, но я с удовольствием не обращал на них внимания. Только вздыхал - мол, ох уж эта мне творческая интеллигенция, склонная к погромам.
А когда, месяца три спустя, в отчётном докладе пысьменныцького съезда та же газета посвятила моей персоне сколько-то строк, то есть больше, чем всем областным членам вместе взятым, главный пысьмэннык области пришёл к выводу, что у меня рука в администрации президента или, на самый худой конец, в кабмине. Пришёл и как-то скис, спал с лица, и на носу у него вскочил волдырь.
Что до самой "Укрлитгазеты", то странная она. Сначала ругалась по моему адресу, как крановщица, потом меня же хвалила на чём свет стоит.
Несколько лет назад ей не понравилось то, что я написал в "Московских новостях" и наговорил русской службе радио "Свобода". Я не помню, что я написал и что наговорил, но думаю, это и неважно - не понравился сам факт публикации в москальских и иже с ними СМИ. За что "Укрлитгазета" поставила меня на место. Не пожалев для этой благородной цели одной своей полосы. Автор статьи - потомственный украинец из Кривого Рога, лет тридцать уже мучающийся в проклятой Москве (естественно, все эти годы в самых светлых своих мечтах он чаял вернуться на милую криворожскую Родину, чтобы к ней припасть или в крайнем случае прильнуть), рассказывал украинству о том, какая я есть москальско-масонская сволочь, и заканчивал рассказ добрым мне советом, а также и пожеланием - убираться в свой Израиль, раз горячо любимая им из Москвы Украина меня чем-то не устраивает.
Что интересно, той газеты я не читал тоже. Её читал мне по телефону вслух один национально озабоченный пысьмэннык-гуморыст. Читал взахлёб, в нужных местах наслаждаясь. Он вроде неплохо ко мне относился и был нормальным парнем, этот гуморыст - только без чувства юмора. Но национализм и чувство юмора - две вещи несовместные, - поэтому я на него не обиделся. И не только на него. Я ни на кого не обижаюсь. В самом худшем случае посылаю на хуй и забываю о существовании посланного мною лица или коллектива.
Так вот о премии более, так сказать, детально. Премию я в конце концов не получил. Я имею в виду деньги. Диплом мне привёз какой-то неизвестный мужик, по-видимому, тоже пысьмэннык. В ноябре он был в столице, и ему с оказией передали красные корочки. На которых только Ленина тиснённого не хватает. По возвращении мужик позвонил, я зашёл к нему на работу, и он отдал мне эти корочки.
- А деньги? - спросил я.
- Какие деньги? - спросил мужик.
Я говорю:
- Премиальные деньги.
А он:
- Разве я вам булгахтерия?
Это была мысль.
Позвонить в бухгалтерию национальной спилки пысьмэнныкив особого труда не составляло и стоило не слишком дорого.
Бухгалтерия долго не могла сообразить, кто я, блин, такой и чего, блин, от неё хочу. Я раза три ей это объяснял. Она раза четыре переспрашивала, как моя настоящая фамилия и чью фамилию носит моя премия. Я уже думал, что погибну под её расспросами. Но бухгалтерию вдруг осенило, и она сказала:
- Ага, ясно. Мы вам премию вышлем переводом. Сто шестьдесят гривен. Перевод за ваш счёт. Ждите.
Сто шестьдесят гривен - это около тридцати трёх долларов. В своей жизни я получал несколько премий. И все они были не слишком большими. Но такой небольшой получать мне всё-таки не приходилось. Разве что в бытность свою инженером - за квартал и за внедрение новой техники. Думаю, самого Владимира Галактионовича - уж на что был бессребреник - размер премии его имени сильно обескуражил бы. Чего же требовать от меня?
- У вас есть мой адрес? - спросил я.
- Нету.
- Как же вы собираетесь посылать деньги?
Бухгалтерия думала дольше, чем принято думать в междугородный телефон.
- А вы мне его продиктуйте, - наконец придумала она.
Я продиктовал.
И забыл о премии, о бухгалтерии и обо всех пысьмэнныках всего мира. Мне было сильно не до воспоминаний о них, совсем не до воспоминаний. И в следующий раз я вспомнил о причитающихся мне бешеных деньгах только перед Новым годом. Получил от генерального пысьмэнныка всея Украины поздравительную открытку с наступающим Рождеством - и вспомнил. Открытка начиналась словами: "Любый побратымэ!" (говорили, что на открытках женщинам стояло "люба посэстрэ!").
Бухгалтерия опять не могла врубиться, кто я и чего мне от неё в канун праздника нужно. А врубившись, сказала:
- Вы уже столько ждали, так подождите ещё. Третьего января мы вам отправим деньги переводом.
Что случилось третьего января, я расскажу. Что было потом - тоже. Но уже сейчас могу сказать твёрдо: "Чего в этом "потом" не было - так это денег переводом".
И последний раз мне вспомнились премиальные деньги в самом конце зимы, когда я уговорил врача провести маме курс химии на дому, и нужно было купить препараты. Всё-таки сто шестьдесят гривен - это была почти треть их стоимости.
Разговор с бухгалтерией выглядел примерно так:
- Когда я получу свои деньги? - сказал я.
- Сейчас, - сказала бухгалтерия, - на счету у национальной спилки пысьмэнныкив нет такой крупной суммы…
Я сказал:
- Сочувствую спилке от всей души. Но меня интересует, когда я получу деньги. Вы можете назвать дату?
Такой наглости бухгалтерия от меня не ожидала.
- Если будете требовать, - сказала она, - вообще ничего не получите.
Я от неё такой наглости тоже не ожидал. Поэтому отвечал несколько сумбурно и чуть грубее, чем следовало:
- В таком случае, - отвечал я, - возьмите мою премию - я вам её дарю, - сверните в трубочку и засуньте в жопу моему лЮбому побратиму.
Назавтра после этого разговора я отвёз областному пысьмэнныку заявление в форме извещения: "Ставлю вас в известность о своём выходе из союза писателей". Дата и подпись.
Главный пысьмэннык области страшно моему заявлению обрадовался. Он даже потянулся меня обнять, а там, чем чёрт не шутит, и поцеловать в щёчку. Мне тоже было приятно порадовать человека. Тем более сейчас. Когда все - в глаза и за глаза - над ним посмеивались. Так как на днях развёрнутая дискуссия о судьбах мировой культуры закончилась плачевно для его официального лица. Свободный художник Колючий при огромном скоплении культурной элиты города, а также и журналистов дал главному пысьмэнныку по морде. Выразив тем самым общее мнение большинства культурных слоёв областного центра.
Конечно, это нужно было сделать давно. В смысле, не по морде дать пысьмэнныку (что тоже, впрочем, не помешало бы), а из его союза выйти. Хотя бы потому выйти, что я никогда в этот союз не входил. Меня приняли туда после путча, в Москве, в числе сотни других, так сказать, достойных и дозревших. И поскольку сломанная общесоюзная машина продолжала по инерции проворачиваться, бумага о моём приёме в писатели пришла из Москвы в Киев, а из Киева в область. Причём бумага была категорического содержания: "Поставить на учёт нового члена", - и баста. Вот его, в смысле, меня и поставили. Если б не эта бумага, областные пысьмэнныки меня к своей спилке на пушечный выстрел не подпустили бы. Да я бы туда и сам не сунулся.
Ну просто в голову бы мне не пришло туда соваться.
Глава 5
Двадцатое апреля. Сразу после шестнадцатого
Смерть наступила двадцатого апреля. В двадцать две минуты восьмого. Около шести второй раз за ночь приезжала "скорая", и сонный врач в грязном халате сонно рассказывал, что скоро уже конец смены и что морфия у него не осталось, и что к концу смены морфия обычно никогда и ни у кого не остаётся.
- Зачем тогда вы приехали? - сказал я. - Я ж объяснил диспетчеру, что нужно.
Врач не мог ответить мне - зачем он приехал. Поэтому он сказал:
- У меня, кажется, есть одна ампула. Но она из неприкосновенных запасов.
- Сколько? - сказал я.
Врач осмотрел жёлтые ногти правой руки и скучно возмутился:
- Что вы такое говорите? Кто же за морфий берёт деньги!
Он порылся в своём саквояже, извлёк ампулу.
- У вас шприц есть? А то шприцы тоже кончились.
Я дал ему шприц. Он сделал маме укол. Измерил давление, Послушал сердце.
- Давление низкое, - сказал он, - но она ещё потянет, - и стал объяснять мне, что нужно колоть ей между уколами морфия.
Я кивал, мол, конечно, обязательно, но совсем его не слушал. Я видел, что ничего маме уже колоть не придётся. Он - не видел. А я - видел. И это было ужасно.
Ужасно было и то, что я оказался прав. В двадцать две минуты восьмого она умерла. Слава Богу, не приходя в сознание. То есть не ощутив нового приступа боли.
Ира взяла её руку и сказала:
- Всё. Кажется, всё.
Те же самые слова три года назад мама сказала нам с Ирой, когда умер отец. Я их запомнил.
А шестнадцатого у мамы был день рождения. Последний день рождения в её жизни. То есть день рождения был и у неё, и у отца. Только отец три года назад умер. А она ещё нет. И два последних года она просила, чтобы её не поздравляли, поскольку поздравлять её теперь не с чем. Мы обязательно ходили в этот день к отцу. А сегодня к нему ни я не пошёл, ни она.
Я принёс маме букет. Налил в вазу воды. Поставил цветы на стол, и они стали пахнуть на всю квартиру.
- Это тебе, - сказал я. - Я хочу, чтобы ты выздоровела.
- Спасибо, - сказала мама. - Я тоже хочу. Но не получится. Надо умирать.
- Кому надо? - спросил я.
- Папа дожил до семидесяти восьми и я дожила. Как обещала. Хватит.
Она действительно, уже будучи совсем больной, говорила, что до семидесяти восьми доживёт, а больше нет. Говорила не один раз. Как будто точно это знала. А я говорил, что не надо подсказывать Богу, как ему себя вести и что делать. Он сам знает, кому хватит, а кому не хватит.
Да, я так говорил, но очень было похоже, что кто-то ведёт маму к могиле упрямо, прямой дорогой. А кто ещё может туда вести?
Началось всё безобидно.
- Что-то мне глотать больно, - сказала мама.
- Выпей чего-нибудь, - сказал я. - Или пополощи горло.
Она заваривала траву, пила чай с лимоном. И вроде горло болело меньше. С чего вдруг оно заболело у неё посреди тёплой весны, никто не задумался.
В начале лета у мамы вздулись лимфоузлы. И она забеспокоилась. Потом они исчезли. Она успокоилась. Потом снова вздулись. И она, видно, заподозрила нехорошее. Зачем-то же она поехала на Космическую.
Там врачиха - злая от безмужья тридцатилетняя баба - заглянула ей в рот и сказала открытым текстом:
- У вас рак миндалины. Это как минимум.
Оттолкнув её, мама вышла из кабинета. Она была в своё время хорошим врачом и понимала, что это такое. Но или не поверила хамоватой врачихе, или решила проверить диагноз. Поставлен-то он был на глаз. Врачиха даже анализ крови не посмотрела, который был у мамы с собой. И мама пошла в девятку. Там работал её старый знакомый. Она говорила:
- Лапшин - очень хороший лор. Я ему верю.
Очень хороший лор сказал:
- Чушь, нет здесь ничего подобного, - и лечил маму больше двух месяцев.
Она уверяла меня, что ей становится лучше. Но потом этот очень хороший лор сказал, что всё идёт очень хорошо, тем не менее онкологу показаться стоит. Он дал маме направление к кандидату меднаук, заведующему поликлиникой онкоцентра. Он даже позвонил ему как коллега коллеге.
К кандидату я пошёл тоже. Сунул ему вместо "здрасьте" полсотни. Кандидат положил деньги в специальный ящик и назначил обследование. УЗИ нужно было ждать три недели.
Кроме того, он отвёл маму всё к той же злой тётке, и она подняла страшный крик:
- Я же сказала вам, что у вас рак. Где вы шлялись больше двух месяцев?
Она посмотрела маме в рот и снова завопила:
- Это преступление! Летом всё было поправимо…
Мама встала с кресла и сказала заведующему кандидату:
- Я к этой хулиганке больше не пойду. Есть у вас другой лор?
- Другого лора у нас нет, - сказал заведующий кандидат. - Но вы успокойтесь, она прекрасный диагност.
Маме от этого было не легче. Пожалуй, наоборот.
Обследование тянулось ещё месяца полтора и всё подтвердило. Маму положили в отделение химиотерапии. Лечащий врач сказала:
- Лимфосаркома в вашем возрасте часто поддаётся лечению.
- А у меня лимфосаркома? - сказала мама и посмотрела на меня. Результаты биопсии из лаборатории забирал я.
- Злокачественные клетки есть? - спросила она, когда я пришёл домой.
- Они сами точно не знают, - сказал я. - В одном анализе есть, а в другом - нет.
Собственно, так оно и было. Единственное, что я утаил - это само слово: лимфосаркома. И даже не утаил. Мама не спрашивала, о каких именно злокачественных клетках идёт речь, а я не уточнял.
Врач посмотрела в направление ещё раз и сказала:
- Да. Тут так написано.
- Ладно, - сказала мама. - Нужно же мне от чего-то умирать.
До Нового года маме провели три курса. И сначала химия вроде бы помогла. У неё не только лимфоузлы стали нормальной величины, но и все родинки с лица исчезли. А их к старости появилось много. В следующий раз я должен был отвезти её на Космическую девятого. А до того времени ей дали от лечения отдых.
Мама сама накрыла новогодний стол.
- Для кого третий прибор? - спросил я.
- Для Эли, - сказала мама.
- Эля не приедет, - сказал я. - Если она уйдёт в новогоднюю ночь, её сын этого не поймёт.
- Хорошо, - мама убрала третий прибор в шкаф, - посидим вдвоём. Посмотрим телевизор.
Я выпил. Закусил. Мама тоже что-то ради праздника съела.
Звонил Колючий и желал, чтобы мама в новом году выздоровела.
Звонили и другие. Желали все одного и того же, все - несбыточного.
А после звонка Эли я ушёл спать. Мама тоже легла. Такая у нас, значит, получилась весёлая встреча Нового, 2002-го года от Рождества Христова.
И наступило третье января этого года.
Я ушёл из дому. Ненадолго. Я хотел только поздравить свою знакомую - мы вместе работали. У неё родились две внучки. От неё я сразу позвонил домой. Телефон не отвечал. Я позвонил ещё. Опять много длинных гудков. Наконец мама ответила.
- У тебя всё в порядке? - спросил я.
- Да, - сказала мама. - Только я упала. Но ты не торопись. Ничего страшного.
Я подумал и сказал:
- Хорошо, пойди в мою комнату и возьми трубку радиотелефона, положи её рядом с собой. Я буду позванивать.
- Не знаю, - сказала мама. - Встать с пола я не могу и доползти, наверно, не смогу. Далеко. Я и так еле добралась из ванной.
Тут мне стало понятно, что дело плохо. И я побежал ловить такси.
Мама лежала в своей комнате на ковре, свернувшись у кресла. На кресле стоял телефон. Трубка, натянув шнур, лежала на полу.
Я поднял маму и понёс к дивану.
- Осторожно ногу, - сказала она. - Бедро.
- Ты сломала шейку бедра? - спросил я.
- Нет, - сказала она. - Я себя ощупала. Нога цела. Просто сильный ушиб.
- Ты уверена?
- Уверена.
Позже она рассказала, что, заперев за мной дверь, пошла в ванную, споткнулась о коврик и упала.
Значит, на полу она пролежала не меньше часа.
- Зачем ты пошла в ванную? - спросил я.
- Не знаю, - сказала мама.
А коврик мы купили с Элей. Буквально накануне. Шли по городу, увидели магазин ковровых покрытий, зашли и купили. Чтобы из ванны вылезать было не так холодно и не так скользко.
К сожалению, мама ошиблась. Ногу она сломала. Причём именно шейку бедра. Это выяснилось через месяц. Я привёз домой её врача с Космической. О боли в ноге она мне сказала:
- Это могут быть метастазы. Курс долго оттягивать нельзя, - она посмотрела мамины бумаги. - И так уже больше месяца просрочили.
- Что нужно делать?
- Для начала рентген.
В районной поликлинике сказали:
- Сейчас нет плёнки. Дней через десять привозите.
- На чём я могу её привезти? У вас карета есть?
- Мы поликлиника, - сказали мне, - а не скорая помощь.