Голос ни с кем ни спутаешь - Виктор Сологуб. Тот самый пианист, которого Вольт когда-то избавил от писчего спазма. Избавил, но с тех пор два или три раза случались рецидивы. И снять их мог только Вольт.
Такова судьба почти всех психологических чудес: время от времени их приходится повторять. И постепенно все больше накапливается таких страждущих на шее Вольта. Или на его совести? Он их называет: мои рецидивисты. Но как ни иронизируй, а он уже отчасти принадлежит не себе, а им, и должен быть готов к такому вот паническому звонку.
- Ну что, Виктор? - Так уж с самого начала: на французский лад. - Только не вешать нос на квинту!
Но и услышав свое фирменное выражение, Сологуб не взбодрился:
- Катастрофа! Снова тот спазм!
Он стесняется прилагательного "писчий": как это у него, пианиста, какой-то канцелярский спазм?! Хорошо, я завтра же…
- Какое - завтра?! У меня тут клавирабенд! - Любит Сологуб такие вот ненужные слова. - Последний аккорд - и свело. Сейчас антракт. Ну можно затянуть минут на пятнадцать лишних. Ну двадцать. Приезжайте срочно! Умоляю!
Тут уж вариантов нет, придется ехать. Все-таки они у Вольта на совести, его рецидивисты. На совести - а потому и на шее.
- Вы где?
- Да в Большом же зале!
С обидой: как это Вольт не знает? А мог бы пригласить на концерт, не дожидаясь спазма, между прочим.
- Хорошо.
- В чем есть! Срочно! Умоляю! Ваша машина в порядке?
- Да.
- Умоляю!
Вольт заглянул в комнату.
Вставай и пошли. В чем есть. Послушаем второе отделение Сологуба.
- Да ты что? - счастливо вздохнула Надя. - Я не могу в таком виде! Хоть пять минут!
- Ни секунды. Оба в чем есть. Ничего, посидим там сбоку за колоннами.
Она, как всегда дома, в старом тренировочном. И он тоже переоделся, когда пришел. Любимая его одежда - тренировочный костюм. Вот только дома у них с Надей не одинаковые салатные, как утром в бассейне, не выглядят одной командой.
- Ну не могу же я…
- Тогда оставайся.
Он вышел, не оглядываясь, как всегда уверенный, что Надя его догонит. И точно - уже в самом низу, но догнала все-таки. На руке у нее болтались какие-то тряпки.
- Я на ходу. Ты меня пусти назад, там просторнее переодеваться.
Вольту сделалось досадно: что-то терялось от этого переодевания, лучше бы в тренировочном - чтобы контрастно со всей публикой! Но промолчал: видно, для женщины это инстинкт непреодолимый - выглядеть!
Два-три предыдущих рецидива случались с Сологубом на репетициях, и вот новая фаза: прямо посреди концерта. Динамика плохая.
Есть у Вольта еще один писчий спазм на шее и на совести - тот у знаменитого лекальщика. Интересная личность. Более гордого своим мастерством человека Вольт не встречал. Вдруг потребовал, чтобы на работу и с работы ему подавали казенную машину: почему машина возит директора, когда он, Богомазов, для завода важнее - директора можно заменить, а его - нет! Уперся в принцип: доказать, что такой мастер, как он, главнее администратора! И добился. Директора, конечно, тоже продолжают возить, но и Богомазова, благо у них начало работы не совпадает. Вот такой! Ну и если ему сводит кисть - сразу под угрозой самые ответственные заказы! В последний раз Вольта вызывали к нему так же срочно, как сейчас на концерт, - только что днем, посреди смены. Но случилось это больше года назад, и с тех пор рецидивов нет. Значит, дал тогда хороший импульс. Да и легче Богомазову тем, что он работает здесь же в Ленинграде, а Сологуб непрерывно на гастролях…
- Ну вот видишь, я готова!
Вольт как раз приставал к шестому подъезду - артистическому.
Он здесь уже бывал, но не как "скорая помощь", а гостем того же Сологуба. Но когда он бывал здесь гостем, никто его не встречал, приходилось называть свою фамилию старушке при гардеробе, которая сверялась по бумажке. Теперь же на Вольта бросился потный от волнения лысый толстяк.
- Вольт Платоныч Комаровский? Вы? Наконец-то! Мы на вас как на бога! Представляете: выйти и отменить отделение? Такого еще не бывало! Как на бога!
- Ничего отменять не придется, - на ходу обнадежил Вольт. - Сейчас все будет в норме.
Дорогу он знал.
- Как на бога! - повторял, поспешая следом, толстяк.
Вольт стремительно шел через обитое голубым шелком артистическое фойе, по которому прогуливались гости из директорской ложи. Шел, как всегда уверенный, что Надя идет за ним. Гости смотрели на них с любопытством и поспешно расступались.
Перед дверью в комнату, отведенную для солиста, Надя полуспросила:
- Я подожду?
- Нет-нет, ты тоже со мной!
Пусть Сологуб увидит, что Вольт взял жену послушать второе отделение - лишнее доказательство уверенности в успехе.
Тот сидел весь поникший. Рано начавшие редеть локоны спутались и закрыли лоб - обычно-то его высокое чело сияет гордостью и белизной: Сологуб не совсем альбинос, но близок.
- Ну что? Нос на квинте?
- Вольт Платоныч, это конец. Я больше не концертант. Даже если сегодня вы явите очередное чудо. Я не смогу выходить под таким страхом. У меня как раз поездка по Скандинавии. А если и там? Госконцерт вас вряд ли пошлет со мной, даже если я попрошу.
- Да уж! С психологами пока что ездят только футбольные команды. Только нечего было звать меня, если это конец. Раз позвали, значит, сами знаете, что не конец… Кстати, вы ведь знакомы, а смотрите друг мимо друга. Поздоровайтесь, пожмите руки. Ничего-ничего, хоть и спазм, а пожать можете. Вот так. Что у вас во втором отделении? Надя так обрадовалась! Одевалась на бегу. Так что у вас?
- Если состоится второе отделение…
- Перестаньте, Виктор, вы отлично знаете, что состоится! Ну-ка, где ваша драгоценная кисть?.. Ладно, Надя подождет там снаружи, чтобы она видела вас только красивым и победительным.
Не в первый раз Вольт массировал эту кисть, и все равно снова удивился: такая она неожиданно крупная и сильная для этого узкоплечего молодого человека.
Заглянул встречавший Вольта толстяк.
- Ну как? Первый звонок еще нельзя давать? Публика волнуется.
- Да что вы, Савва Эрастович! - Сологуб разом покраснел. Он из тех, кто в гневе краснеет. - Только начали!
- Почему не давать? Давайте, - небрежно сказал Вольт. - И жену мою усадите, пожалуйста. Она здесь, гуляет по фойе. Я сейчас подойду, тоже сяду.
Толстяк Савва Эрастович, просияв, исчез.
Вольт разминал и массировал великолепную кисть пианиста. Конечно, не от массажа снимется спазм, а от внушения, но внушают не только слова - вот и пальцы Вольта сейчас внушают: накоротке пальцам с пальцами сговориться легче!
- Будут, конечно, у вас рецидивы, Виктор. Считайте, что вам такой крест. Патологические импульсы накапливаются-накапливаются в мозгу, а потом р-раз - и выстреливают сюда в кисть. Вот и спазм. Но можете ездить по Скандинавии уверенно; и по всем прочим городам и весям, куда зашлет вас Госконцерт. А в октябре всегда приезжайте сюда в Ленинград, понятно? И каждый октябрь будут вам выстреливать в кисть накопившиеся импульсы. Запомнили? Каждый октябрь!
Вольт резко встряхнул кисть.
- Все! Поворачивайтесь к роялю и сыграйте что-нибудь для меня персонально. Да, нас же отвлекли, вы так и не сказали, что у вас в программе.
Сологуб неуверенно поднес кисть к лицу, пошевелил пальцами.
- Да… Кажется…
- Не "кажется", а все прошло! Так что у вас? Сологуб пересел к стоявшему здесь же кабинетному роялю. Гамма, несколько арпеджио…
- Ой, спасибо! - Смешное детское "ой", - А если бы не застал дома?
- Теперь в октябре будем сговариваться заранее, и невозможны никакие "не застал". А сегодня, считайте, крупно повезло. Счастливая ваша звезда! - Такие, как Сологуб, счастливую звезду воспринимают буквально. - Так что у вас?
- Второе отделение шопеновское. В первом был Шуман… Ну вот вам персонально знаменитый Двенадцатый этюд. В программе не стоит. Да он всегда в запасе для бисов.
На звуки рояля вновь заглянул Савва Эрастович, молча показал руками: мол, грандиозно! - и убежал. Не иначе, приказать второй звонок.
Вольт смотрел на невероятную энергию и точность работы пальцев пианиста, и музыка до него почти не доходила. Удивительное человеческое совершенство - такая работа. Вот тоже максимум.
Сологуб сверху размашисто, но точно попал в последний аккорд и откинулся, отбросив традиционным вдохновенным движением локоны с высокого чела.
- Десять минут назад я в это не верил.
- Видите, все отлично. А этот этюд… Этот этюд вы, Виктор, будете играть каждый раз в октябре, после того как я сниму с вас ежегодный спазм. Всего раз в год и для меня персонально, договорились? И сегодня на бис не надо. У вас и так в запасе небось бисов на целое отделение. Значит, пока не играете Двенадцатый этюд - нет и спазма, понятно? До следующего октября.
Зачем Вольт это сказал? Просто каприз? Может быть. Но возможно, и необходимый финал сегодняшнего внушения: пусть у них с Сологубом появится свой обряд - таким натурам нужен обряд, нужно магическое табу.
- Третий звонок! - торжествующе возвестил Савва Эрастович.
В лице пианиста появилась отрешенность. Он посмотрел мимо Вольта и медленно встал. Савва Эрастович наклонился к Вольту и почти прошептал:
- Пойдемте, провожу вас к супруге.
Надя напряженно смотрела навстречу мужу с красного дивана, поставленного поперек боковой галереи и отделяющего пространство, называемое директорской ложей. Надя переживала, это ясно, что среди белых колонн Вольт здесь в потертом тренировочном костюме! На Вольта и правда снова взглянули с любопытством - как недавно в голубом фойе, но долго разглядывать и удивляться было некогда: на эстраду навстречу аплодисментам выходил Сологуб.
Он заиграл - Третью балладу, как выяснилось из подсунутой Надей программки, - и Вольт забыл о совершенстве рук. Он думал о совершенстве музыки. Об удивительном человеческом максимуме, на котором создается такая музыка. Но он никогда ни на секунду не допускал гипотезы о непознаваемости вдохновления: резервы творческих сил тоже можно будет научиться раскрывать! Эти резервы - самые нужные человечеству для непрерывного прогрессирования! В конечном итоге именно в этом цель его, Вольта Комаровского, работы. А пока звучала музыка счастливца Шопена, интуитивно нашедшего путь к собственным беспредельным силам.
Ну а бисы шли по нарастающей. Когда Сологуб в очередной раз уселся за рояль, в паузе после оборвавшихся аплодисментов кто-то успел выкрикнуть: "Двенадцатый этюд!" Вольт улыбнулся с превосходством счастливого обладателя: не будет Двенадцатого этюда!
Заходить после концерта к Сологубу Вольт не стал: там толпились поздравляющие, при них ничего внушающего не скажешь. На площадке лестницы стоял Савва Эрастович.
Еще раз, от лица дирекции! Заходите к нам, всегда будем рады!
И он поцеловал Наде ручку. При Надином росте толстяку пришлось перегибаться почти пополам.
Вольт мгновенно представил, как бы это выглядело в ИМИ! Прощаясь с Поливановой, поцеловать ей ручку!
- Чего ты улыбаешься?
Вот вопрос, которого Вольт не выносит. Если б захотел, сам бы сказал, без вопросов. Но невозможно же быть все время как на витрине, объяснять каждое свое выражение лица, каждый жест!
- Неважно. Так, мелькнуло.
- А я подумала, тому, как он поцеловал ручку. Наклонился, а в лысине отражается люстра.
Вольт не захотел поощрять ее догадливость и соврал:
- Нет, совсем другому.
Уже когда отъехали, Надя сказала:
- Здорово это у тебя! Все-таки это какой-то магнетизм. Ну пусть называется биополем.
До Вольта не сразу дошло, о чем она: он уже думал совсем о другом.
- Какой магнетизм?
- Ну как ты вылечил Сологуба.
И так Вольта страшно злят бесконечные разговоры про биополе, про экстрасенсов - такой же модный идиотизм, как дубленки или джинсы, о которых день и ночь мечтает внук этой жалкой Грушевой, - так еще не хватало выслушивать то же самое от Нади! Это как прямое предательство!
- Какой, к черту, магнетизм! Чистое внушение. Все в нем самом, нужно только помочь его собственным силам!
- Что же он - не хотел? А ты пришел, раз-два - и отпустило. Да я ж и на себе испытала. Помнишь, когда болели зубы. Я никогда не говорю, пока не испытаю на своей шкуре.
Никогда Надя не спорит, куда пойти, что купить, никаких бытовых дрязг, о которых только и слышишь в других семьях, - ну идеальная жена! Если бы не этот неожиданный остров упрямства: когда доходит до всякой мистики - тут у нее вдруг мнение, и что ни говори - без толку: в конце концов замолчит, но внутри останется при своих глупостях!
- Можно подавить любую собственную боль. Только почти никто не умеет. Между прочим, об этом знали еще в средние века: что встречаются люди, нечувствительные к пыткам. А там тебе не зубная боль! Тогда все валили на дьявола, теперь это называется экстрасенсом.
- "Подавлять собственную боль"! Легко тебе говорить, когда у тебя ничего не болело! А ты бы попробовал на себе!
Вольт вспомнил постыдную утреннюю боль в сердце. Усмехнулся и подтвердил:
- Да-да, у меня никогда не болело. С чего бы у меня болеть. Но все-таки подавлять можно. Самому. Это доказано.
- Кем доказано? Такими, как ты, - идеально здоровыми? Теоретически все доказывать просто. Испытал бы на себе! Нет, на самом деле нужна помощь. Чтобы чья-то сила. Внешняя. Вот я сама не умею подавлять, а ты приложил руку - и сразу. Выходит, твоя сила подействовала?
Не остров упрямства, а крепость на острове. Неприступный замок!
- Я включил твою внутреннюю анестезию, неужели непонятно?! Если я нажимаю выключатель, ты же не думаешь, что лампочка загорелась от энергии из моего пальца!
Приехали. Хорошо, что дом совсем близко от Большого зала, а то бы Вольт наговорил!.. Нет ничего на свете ненавистнее упрямой глупости!
5
Мама еще должна была досматривать очередной убогий фильм, и потому Вольт очень удивился, когда она выбежала в прихожую им навстречу. Выбежала, хотя вообще-то у нее из-за солей в суставах болят ноги - не помогает и воздержание от помидоров, вычитанное для нее Персом.
- Вы подумайте, какое счастье! Петюнчик приезжает. Прилетает! У него уже билет, только рейс задерживается, он звонил прямо с аэродрома. Но счастье, что не позвонил чуть позже: я бы уже надела наушники! Напрасно вы, Наденька, их мне включили, раз собирались уходить.
- Надя не знала. Меня вызвали срочно. Видишь, я даже не переоделся.
Хотел добавить, что пора все-таки научиться включать и выключать наушники, но удержался: бесполезно.
- Ну словом, счастье, что я не успела надеть наушники. А то бы мы не ждали. Он прилетит среди ночи, захочет есть, спать, а ничего не приготовлено, не постелено. Ты мне достань раскладушку.
Приезд Перса возвращал детское ощущение предстоящего праздника. Как вступление к "Щелкунчику" - предчувствие Нового года.
Перс уехал в Москву после школы - в Москве к тому времени жил отец - и там поступил в университет: пронесся слух, что в Москве организуется первая кафедра эсперанто. Слух остался слухом, да по эсперанто Перс уже тогда сам себе был и профессор и вся кафедра, но он уехал, и с тех пор его приезды - редкие праздники.
Тогда в детстве было ощущение, что с приездом брата мир как бы расширялся. Перс снова и снова говорил о будущем, в котором все смогут понимать друг друга - благодаря эсперанто, конечно. Странно, но как раз тогда впервые поразила Вольта мысль, с тех пор никогда не покидавшая его совершенно, что быть человеком - стыдно! Перс заговорил о летающих тарелках, об инопланетянах - тогда о них говорили меньше, чем сейчас, а Вольт по отроческой восторженности (он учился классе в седьмом-восьмом) готов был в них поверить - и вдруг Вольт представил: как же инопланетяне должны смотреть на нас, на людей?! Если мы разумные, почему говорим на разных языках, не понимая друг друга? Да нет, какие же мы разумные, если воюем, если готовы уничтожить всю Землю! Инопланетяне со стороны не станут разбираться, что не все готовы воевать и уничтожать, для них мы все одинаковы, все люди - агрессивное племя. Стыдно!
Может быть, с этого началась мечта Вольта, мечта, ставшая работой, целью: помочь человеку сделаться по-настоящему разумным, талантливым, добрым - таким, чтобы не стыдно было перед инопланетянами. А работа Перса, его мечта о едином языке - то же самое: отыскание человеческих резервов, только не индивидуальных, а всечеловеческих! Так что специальности у Вольта с Персом разные, а цель, если вдуматься, одна. Ну что ж, - на то они и братья.
А вера в летаюшие тарелки… Увы, повзрослев, Вольт не смог дальше в них верить. Потому что… Можно привести множество гомерических глупостей, которые говорят и пишут приверженцы тарелок. Но дело не в их глупостях. Дело в том, что Вольту очень хочется, чтобы это было правдой, чтобы уже сейчас можно было бы встретиться с инопланетянином, слетать на его тарелке хотя бы на Марс. Очень хочется! Вот именно потому это невозможно. Вольт знает, что не сбывается то, чего слишком хочется. Когда ушел отец, Вольт очень хотел, чтобы он вернулся, чтобы они зажили по-прежнему, но даже тогда, совсем ребенком, он знал, что это невозможно и напрасно мама надеется. Потом в восьмом классе он очень хотел, чтобы в него влюбилась Женя Евтушенко - и знал, что не влюбится, именно потому, что ему этого слишком хочется. А как он тогда мечтал о выигрыше в лотерею или по займу - ведь жили они очень стесненно, так неужели не заслужили? - но знал, что это невозможно. А иметь врожденную гениальность - хоть музыкальную, хоть научную?!. Обычные школьные мечты. Но, может быть, Вольта отличало то, что он твердо знал в глубине души, что мечты несбыточны, что нужно очень долго трудиться, самосовершенствоваться - и добьешься чего-то; не столь блистательного, как в мечтах, но все-таки… Так и с инопланетянами: несбыточная мечта, а реальны пока орбитальные полеты, короткие высадки на Луну. Он не верит больше в инопланетян, но осталось чувство стыда за безмерные грехи человечества и мечта преобразовать каждого человека, чтобы не было стыдно перед разумными существами, которые когда-нибудь все-таки взглянут на нас со стороны! Отсюда антропомаксимология… И мечта эта в его сознании навсегда связана со старшим братом.
Когда-то Вольт не замечал слабостей Перса: разбросанности, умения (и желания?) больше говорить о будущих работах, чем делать их. А когда стал замечать, тем обиднее делалось, что слишком много времени Перс убивает на вещи совсем ненужные (одни милые родственнички чего стоят!) что он, специалист, каких немного во всем мире - в этом Вольт уверен свято! - который год переводит все ту же девятнадцатую строфу "Онегина"…
- Так ты мне достань раскладушку, - еще раз сказала мама, - я прямо сейчас постелю.