Роман-фантасмагория: в послевоенной Америке беженец из Европы задумывает банальную аферу - но в результате становится великим пророком, новым Ганди или Христом…
Содержание:
ПРИМЕЧАНИЕ, 1
I - Патрон, не изводите себя 1
II - Первый диалог раба и его Господина 2
III - Что новенького? 3
IV - Ночь - все, чего мы заслуживаем 4
V - Белый Махатма Гарлема 4
VI - Молитва за Победителей 5
VII - История Сэмми Подметки 6
VIII - Ко всем голодным 7
IX - Вековое "и-а!" 8
X - Человек - он что, немец? 9
XI - Нам нужен не стакан воды 10
XII - Он предсказывает будущее 11
XIII - Дело лишь в том, чтобы крикнуть 11
XIV - Еще один заблудший крестный ход 12
XV - Индивидуум не мертв 13
XVI - Он творит чудеса 14
XVII - Он принимает себя всерьез 14
XVIII - "И-а!" на глетчере 15
XIX - "И-а!" без роздыху 16
Апофеоз 17
Примечания 19
Ромен Гари
Тюльпан
Леону Блюму с почтением
Сила крика так велика, что разбивает суровые бесчеловечные законы.
Кафка
ПРИМЕЧАНИЕ,
В этой краткой работе силились мы воссоздать перед современниками одну из величайших фигур в истории человечества и делали это с одной лишь надеждой - разбудить слабое эхо милосердия и братства, коих сейчас, в наше время, так остро не хватает.
Мы нисколько не претендуем на то, чтобы представить нечто категоричное и бесспорное.
Веками на сей необъятный сюжет создавались и будут еще создаваться тысячи замечательных и гораздо более ученых трудов - но не смогут ни исчерпать его, ни охватить во всей полноте.
Мы ни в коей мере не причисляем себя к единственным наследникам исторической правды.
В ту далекую эпоху, когда появился Тюльпан, человечество переживало времена мрачные и тяжелые, из коих вынырнуло с трудом, дрожащее и как бы оторопевшее. Войны следовали за войнами, руины оседали к руинам и пепел к пеплу, так что до нас дошло очень мало подлинных или достойных доверия документов. Вот почему во многих описаниях должны мы были прибегнуть к помощи воображения, что и признаем с готовностью, предоставляя другим право создания научных теорий и категоричных текстов.
Наша цель проще.
Сейчас, через три с лишним тысячи лет после священной жертвы, принесенной тем, кто открыл Путь, мы чудесным образом выходим из битвы, в которой будущее нашей расы и само существование цивилизации было поставлено на кон.
Наша победа куплена дорогой ценой. Наши города изъедены пылью, наши поля разорены, и цвет нашей молодежи скосило.
Однако после жестокого, яростного побоища, кажется нам, великое смятение овладело душами и люди посмотрели друг на друга, онемевшие и подавленные, опустив руки, с опустошенными сердцами, не ведая более, куда идти* .
И чтобы помочь им, чтобы указать им дорогу, силимся мы воссоздать пред ними одну из лучезарнейших глав нашей истории - чтобы указать им дорогу и чтобы вернуть им веру в человека, в его призвание и великий жребий.
Наш мир нуждается в вере, люди не могут жить без нее.
Правоверные, возможно, упрекнут нас в наивности, тривиальном взгляде на столь высокий предмет; эрудиты, конечно, примут в штыки то, что сочтут попыткой популяризации.
Вот что мы ответим на все это: есть слава и мужество человеческое, столь возвышенные, что никогда и ничем нельзя их опошлить, даже упорствуя в том.
И мы старались уважать все мнения и, будем надеяться, все верования.
И мы хотели рассказать все коротко и ясно, чтобы достучаться до людских душ прежде, чем станет слишком поздно.
Ибо так было всегда: после великой войны либо возрождается вера в своем великом сиянии, либо происходят варварские революции.
Наш смиренный вклад не должно воспринимать иначе, кроме как отчаянную и, быть может, тщетную попытку предотвратить вторую возможность* .
I
Патрон, не изводите себя
Тюльпан взял флейту со шкафа и забился в угол кровати* . Он поднес инструмент к губам и, прикрыв глаза, на одном дыхании сыграл "Послеполуденный отдых Фавна". Играл он хорошо. В мерзкой меблированной комнатушке Гарлема и впрямь возник пруд, и лебеди дремали, спрятав голову под крыло, и розовые кусты тянулись вдоль стен, и мечтательная нимфа склонилась над выщербленной раковиной, где валялись окурки, грязные тарелки и зубная щетка… "Есть хочется". Тюльпан выронил флейту и принялся внимательно рассматривать потолок. "Какое сегодня число?" Он рассеянно провел рукой по щеке. "Надо бы побриться". На чердаке было холодно. "15-е… 15-е марта 1946-го", - вдруг вспомнил он с таким облегчением, словно все это имело значение - дни, месяцы, годы. "Ужасно есть хочется". Он так и водил рукой по щеке, машинально. "Мыши всю ночь скреблись. Завтра ровно полгода, как я уехал из Европы". Он наклонился и долго с любопытством разглядывал свои тапочки, стоявшие на коврике у кровати. "Девять месяцев назад я был в Бухенвальде. Как странно". Он так и смотрел на тапочки - склонившись, рассеянно, по привычке насвистывая "Deutschland über alles" . "Девять месяцев назад я был в Бухенвальде. Теперь у меня есть тапочки". Он откинулся на спину и вновь принялся созерцать потолок, его пятна, сырую штукатурку, лохмотья паутины. "Приезжайте в Калифорнию, к ее солнцу, ее пляжам, к ее благоуханным садам". Ему мерещился восход нового светила - бараньей ноги со спутниками-картофелинами. Он очень хотел есть. "Надо бы умыться, одеться, выйти на улицу, немного пройтись. Двигаться - это полезно". Он зевнул. "Куда девался этот старый негр? Сейчас, поди, явится пьяный и без гроша. Плохи наши дела". Дела и впрямь были плохи: дважды в неделю управляющий-итальянец приходил напомнить о долге.
"Дайте нам еще неделю, - умолял Тюльпан. - Я вот-вот найду работу". - "Платите или катитесь отсюда!" - "Карузо, между беженцами из Европы…" - "Ха! Клевета! Я уже два года американский гражданин и запрещаю оскорблять меня". - "Карузо, представьте, что посреди океана торпеда взорвала корабль. Так неужели, подобрав единственного пассажира, который спасся на утлом плоту, вы возьмете с бедняги плату за проезд?" - "Морские законы меня не интересуют". - "Ответьте". - "Думаю, что возьму, если хотите знать. И вообще, кто взрывает корабли посреди океана?" - "Вы только что слышали, - взвизгивал дядя Нат, - глашатая западной цивилизации!" - "Цивилизации? Ха! Оскорбляете!" - возмущался Карузо.
Заскрипела дверь, и на чердак прошмыгнул дядя Нат с коробочкой ваксы под мышкой. Это был черный*, с мягким благодушным лицом, согнутый в три погибели годами и работой. Дядя Нат носил славную зеленую куртку, щедро расшитую золотом, на которой в два ряда сверкали двенадцать пуговиц, и фуражку, тоже с позолотой и большими золотыми буквами над козырьком: "Central hotel". Куртка была собственностью дяди Ната - он украл ее в провинциальном театре, где работал ночным сторожем. На грудь старик цеплял множество орденов, которые старательно чистил каждое утро: это была память о тех временах, когда он служил помощником укротителя в бродячем цирке. Потом на каком-то благотворительном представлении укротителя сожрал лев по имени Брутус, и директор устроил разнос всей труппе, "и все тогда сказали, что после этого нельзя сердиться на льва, и что, в конце концов, у него была причина, и что надо смотреть на вещи шире, великодушнее и не обращать внимания на мелочи. Сердца, воображения - вот чего нам не хватает. Но льва все-таки пристрелили. Таковы люди, и от моего патрона остались только ордена и усы. Усы я положил в медальон и послал безутешной вдове, приписав несколько добрых слов. Ведь все, что нам нужно, - это немного симпатии, немного великодушия… Нельзя вершить великие дела без любви". Старый чистильщик обуви поставил свою коробку в угол и ласково посмотрел на Тюльпана.
- Патрон, не изводите себя.
- Не буду. Пусть хоть все они лопнут.
- Они лопнут, патрон, не изводите себя. И сразу Господь рассердится, и поднимется со своего облака, и засучит рукава, и разгневается своим самым великим гневом, и все сметет здесь внизу: моря и континенты, дромадеров и севрюг…
- Дромадеров, дядя Нат? Почему дромадеров?
- А почему нет, во имя силы, которая сделала меня негром? Они тысячи лет только жевали жвачку и ничего не делали, чтобы улучшить судьбу черных, эти дромадеры. Долой жалость к жвачным, патрон, они будут сметены!
- Будут, дядя Нат. Лично я не против. Все идет к тому, что средние классы вымрут.
- Они будут выметены с травинками и густыми чащами, с людьми и бедными неграми, и здесь не останется ничего, кроме очищенной рыхлой Земли, которая всплывет из великого гнева Божия, как… как поплавок. Я принес вам поесть.
Он снял свою куртку и аккуратно повесил ее на спинку стула. Рубашки у него не было - подтяжки тянулись прямо по груди, костлявой и голой, с белыми жесткими волосами. Из кармана он вытащил сэндвич, завернутый в газету. Сверху был заголовок: "Считать ли япошек людьми?", чуть ниже: "Гарри Трумэн заявляет: Расизм в Германии и Японии вырвут с корнем", еще ниже: "Волнения расистов в Детройте. Есть жертвы". Он протянул сверток Тюльпану.
- Патрон, не изводите себя.
- Не буду.
- Потому что в печальную безлунную ночь, в великой тишине без шелестов и шорохов Господь сойдет еще раз на пустую Землю и воссоздаст все кусочки лучшего мира, сажая: там - лес, там - фиалку; творя: там - осла, там - муравья, там - кувшинку с острым клювом…
- Кувшинка, дядя Нат, это не птица. Это водный цветок.
- …и в свою святую бороду, на которой первая росинка нового дня будет трепетать от каждого Его слова, Он прошепчет: "Нет, за что я больше не возьмусь, так это за человека".
- И ничего нельзя сделать, дядя Нат?
- Ничего.
- Точно?
- Я буду непреклонен.
- Совсем?
- Может, создам одного бедного негра.
- Почему бедного негра, дядя Нат?
- Господь нуждается в любви. А где Он найдет больше любви, чем в глазах одного бедного негра?
- Нигде.
- Но это долго не продлится, патрон. Как-нибудь вечером, когда моему негру будет очень одиноко и очень грустно на пустынной земле, он с криком полезет на дерево, и тогда Господь сжалится над ним и даст ему подружку… И снова все пойдет прахом, патрон…
- Все?
- Все. И негры станут как белые, и снова будет резня, и снова земля сделается еще более пустынной, чем луна в воскресенье…
- Почему в воскресенье, дядя Нат?
- Кто же будет по воскресеньям сидеть на темной стороне?
- Никто, дядя Нат, никто. Простите.
- Большие континенты поплывут в морях и океанах, словно утопленники, и некому будет слушать здесь песни соловья…
Старый негр надел ночную сорочку и скользнул под одеяло.
- Но вы не изводите себя, патрон.
- Не буду.
- Потому что все это не помешает соловью петь.
- Правда?
- Можете мне верить, патрон.
И уже из-под одеяла раздалось:
- Пусть только где-нибудь останется соловей, ощипанный, но свободный, счастливый оттого, что может петь на ветке все ночи напролет, - какая еще надежда нужна человечеству?
II
Первый диалог раба и его Господина
- Нет, вам я не доверяю.
- Мне, Pukka Sahib? Но я всего лишь бедный недоносок, раб-европеец. Я могу хитрить, брюзжать, но на самом деле просто продаюсь. Хотите меня купить?
- Посмотрим-ка зубы. Хм! У вас душа есть?
- Нет. И не было. И не знаю, что это.
- Политические убеждения?
- Мои? Вы, кажется, принимаете меня за свободного?
- Но вы же победили в войне.
- Когда война окончена, Господин, есть побежденные, которых освободили, но не победители.
- Покажите-ка еще раз ваши зубы. Что вы думаете о капитализме?
- Спина, Господин, вот на что стоит взглянуть. Сокровенная спина. Вот вам моя спина.
- Что вы думаете об империализме?
- И руки, Господин, взгляните на руки. У вас есть завод? Угольная шахта? Тогда я - тот, кто вам нужен.
- Вы уважаете банки?
- Pukka Sahib! Каждый раз, как иду мимо, крещусь, честное слово.
- Вы патриот?
- Глубочайший. Националист до кончиков ногтей. И к тому же недавно испросил у правительства Штатов натурализацию.
- А не думали вы поднять бунт, разрушить политический и административный строй этого государства?
- Нет, Pukka Sahib, я молод и готов подождать, пока он разрушится сам.
- Ну, вы меня немного успокоили. Можете продолжать свою историю.
- Спасибо, Pukka Sahib. Будьте благословенны, мой Господин. Осмелюсь ли я просить чести нести ваш портфель?
- Вот.
- Тысяча благодарностей, мой Господин… Да пребудет Аллах с вами, как ястреб.
Тюльпан лежал на спине, закинув руки за голову, и разглядывал потолок: влага вывела на штукатурке острова и континенты, целую вселенную, запутанную и темную. "Как будто одной нашей мало". Он с неприязнью рассматривал особенно расплывшееся и сальное пятно. "А ведь оно хочет быть гегемоном. Воображает, что у него духовная миссия на потолке…" Он закрыл глаза: "Это становится навязчивой идеей". Скрипнула дверь, и на чердак вошла Лени с корзиной. В шестнадцать лет у нее была совершенно невероятная для истории дубильного производства кожа, рыжие волосы и невинные глаза ее матери-стриптизерши, которую дядя Нат хорошо знал по Берлину, по ночному клубу, где работал портье. "В те времена добрые люди одержали победу в войне, гнусный агрессор лежал разбитый в пух и прах, и свободные народы собрались наконец построить лучший мир - мир справедливости и уважения к личности; они собрались наконец переписать учебники истории, перевоспитать победителей в побежденных, всем дать хлеб, работу и свет…"
Тюльпан что-то цедил сквозь зубы, беспорядочно размахивая руками, будто ловил мух.
- Патрон, не изводите себя, - сказала Лени. - Перестаньте все время думать об этом.
- О чем - об этом?
- Вы прекрасно знаете, о чем. Вот, я принесла завтрак.
- А чего-нибудь выпить - для бедного негра?
- Бедный негр уже выпил достаточно.
Дядя Нат долго сетовал на нравы нынешней молодежи, ее претензию на всезнание, всепонимание и на ее склонность водить стариков родителей за нос. "Вы видели что-нибудь подобное? Если б я говорил так со своим бедным отцом, он бы в гробу перевернулся, причем дважды. Я всегда очень уважал своего бедного отца. Когда он приходил домой, то часто сажал меня на колени, и моя бедная мать всегда говорила: "Ну же, поздоровайся с хозяином…""
- Вставайте, патрон. Умойтесь, зубы почистите.
- Не хочу, - пробормотал Тюльпан.
- Мы ведем жизнь очень скромную, библейски скромную, - с пафосом вмешался дядя Нат. - Ах! Нынешние дети - у них совсем больше нет сердца, совести, души. Если б я был такой юной девушкой, как она, и если б у меня был такой почтенный отец, как я, отец никогда не чистил бы башмаков, он был бы всегда одет в белый лен и целый день читал бы Библию, сидя под синим небом на белом-белом хлопковом поле среди курчавых барашков. Я знаю, что бы я делал, если б был хорошенькой девушкой, такой ладной, как она…
- Где мыло?
- На шкафу когда-то был кусок, точно. Но, думаю, мыши его уже сожрали.
- И все-таки умойтесь, патрон… Вот. Нельзя опускаться. Мы не в Бухенвальде, здесь…