- Нет, - проворчал Тюльпан, - мы в деревушке по соседству.
- Что?
- Ничего.
- Чья это зубная щетка?
- Как это - чья? Наша.
- Ею мешают сахар, - пояснил дядя Нат.
- Ну, тогда хоть прополощите рот, патрон. Ну, ведь лучше стало? Ладно, я бегу. Буду позировать для той рекламы бюстгальтеров.
- Голая?
- Только грудь!
Дядя Нат сунул голову под одеяло, Тюльпан взял сэндвич и принялся жевать. "Это не Бухенвальд ужасен, и это не Бельзен я никогда не смогу забыть". Он продолжал рассеянно жевать. "И не Дахау, тот город с тридцатью тысячами жителей, обреченных на пытку. Нет, не их, а соседнюю деревушку, где люди жили весело, работали в поле, вдыхали запах сена и горячего хлеба…" Он смахнул крошки в ладонь, бросил их в рот. "Деревушку с ее ребятишками, которые бегали в поле рвать маргаритки; с ее женщинами, певшими колыбельные своим крохам; с ее стариками, тихо дремавшими на лавочках у домов, и с ее крестьянами, которые поили свою скотину, гладили своих собак, любили своих жен…"
- Это немецкая деревушка, мой друг. Мы на такое не способны. Прекратите надоедать мне и ступайте своей дорогой.
- Мы все там живем, Pukka Sahib. Мы живем в соседней деревушке, мы слушаем музыку, мы читаем книги, мы строим планы на отдых у моря, мы все живем в соседней деревушке; совесть - это всего лишь вопрос километров.
- Зачем же тогда, по-вашему, мы воевали?
- Чтобы защитить мир нашей деревни и радость наших детей. И вот мы вернулись и снова сидим на солнышке, счастливые, слушаем привычное мычание стада, бредущего домой, глядим на пыль, тянущуюся из-под копыт к заходящему солнцу. И тогда улыбка, глупая, самодовольная улыбка появляется на наших лицах, словно стервятник, который всегда возвращается на свою ветку. И какое нам дело, что остальной мир - это бесконечное поле медленной смерти, огромный Дахау, семейный Бухенвальд? Лишь бы в нашей маленькой деревушке пели птички и резвились крольчата.
- Давайте, патрон, поешьте немного. Вы ж не собираетесь извести себя, ведь нет?
- Не собираюсь, дядя Нат. Я думаю.
Тюльпан размешал зубной щеткой сахар в кофе. "Немного бы мужества, и можно было б объявить голодовку в знак протеста против проклятой деревни, маленькой счастливой деревушки, которая дремлет за границами мировой нищеты. Если б немного мужества". Он ухмыльнулся.
- Что такое, патрон? Что смешного?
- Ничего. Я думаю.
Он отпил немного кофе. "Можно было б даже запустить какое-нибудь великое движение под славным лозунгом вроде "Долой изоляционизм совести! За солидарное и неделимое человечество - объединяйтесь! Против маленькой деревушки по соседству - объединимся и вперед! Мы хотим, чтобы человек скорбящий стал наконец человеком действующим!" Таких лозунгов - пруд пруди". Тюльпан задумчиво сделал глоток и вдруг застыл с чашкой в руке.
- Черт возьми! - завопил он.
Натансон подскочил и опрокинул кофе себе на брюки.
- Успокойтесь, патрон, может быть, все еще уладится…
- Только что мне пришла гениальная мысль!
- Вот и хорошо, вот и задавите ее в зародыше, патрон. Иначе она наплодит детенышей.
- Великолепное мошенничество! Божественная афера!
Натансон поставил чашку на ковер.
- Что еще, какая-то халтурка?
- Такая идея, такая прекрасная и такая простая! - вопил Тюльпан.
Лени посмотрела на него с восхищением:
- Обожаю интеллигентов!
- Дети мои, мы можем срубить деньжат!
Недоверчиво глядя на Тюльпана, Натансон стирал со щеки черный грим - простую смесь ваксы и йода. Теперь лишь нос и уши еще выдавали в нем бывшего черномазого. Расчет был прост: в день оный он сможет немедленно доказать, что не является негром, тут же избавится от преследований и обретет безграничное утешение - чудесный сон, который часто посещал его в Европе, пока он, еврей, скрывался от нацистов по убежищам. Вот если б тогда, в Париже, во время ареста, он мог бы так же легко расстегнуть ширинку и доказать, что не обрезан… Только вообразите: черные под угрозой геноцида, вас задерживают, а вы легким прикосновением губки с мылом доказываете, что вы не негр. Так он и жил в ожидании этого чудесного момента утешения, которого никогда не знал.
- Патрон, я не знаю, какая там у вас идея, но чую, что ничего хорошего из этого не выйдет!
- Прокола быть не может. Слушайте внимательно. Все, что мне нужно, это машинка для стрижки, металлические очки, чистая-чистая простыня и прялка.
III
Что новенького?
В редакции "Гласа народа" ночная бригада резалась в карты. Один игрок был маленький лысый негр с пухлыми губами, тонкими усиками и оттопыренными ушами. Его имя было Джефферсон, но все называли его Флапс. Другой - тощий персонаж с печальным носом; темные очки в тонкой черепаховой оправе придавали его лицу траурное выражение. Фамилия его была Гринберг и очень ему подходила. Еще один из бригады, Биддль, заснул в широком кожаном кресле и теперь храпел, сдвинув шляпу на глаза. Но, хотя он и скрыл лицо, его ногти, его рубашка в яркую клетку - все в нем выдавало негритянскую кровь. Было три часа утра. Стоявший на столе факс, кашляя, выпустил бесконечную ленту. Днем никто не обращал на него внимания. Ночью он казался больным соседом, которого мучает бронхит. Безродный пес разлегся на полу и выкусывал блох.
- Что там? - спросил Флапс.
- Чарли Чаплин в афере с отцовством, - сказал Гринберг.
- Ну?
- Его оправдали… Неприятности с этим типом, в котором нет негритянской крови. Его не могли линчевать без доказательств.
Пес, пытаясь поймать блоху, тяпнул себя и горестно заскулил.
- Плуто хороший пес, - сказал Гринберг. - Хороший Плуто, в нем нет негритянской крови. Очень хороший пес Плуто.
Он наклонился и нежно чмокнул его в морду.
- Ненавижу людей, которые называют своих собак Плуто, - заявил Флапс. - Сколько он уже у тебя?
- Два года. С тех пор как моя жена оставила мне записку, что уходит к журналисту, у которого есть талант.
- Только не надо грубостей, - сказал Флапс.
- Я на тебя не сержусь.
- Спасибо.
- Потому что у тебя нет таланта, - сказал Гринберг.
Биддль храпел под своей шляпой.
- Я сделал открытие, - сказал Флапс. - Ну да, уже два года, как ты должен был бы заметить, что твой кобель на самом деле сука.
- У нас с Плуто совершенно платонические отношения, - с достоинством изрек Гринберг. - Ставка!
- Объявляю козырей, - сказал Флапс.
Гринберг бросил свои карты.
- Вера, - прокомментировал Флапс, - тебе не хватает веры. А без веры ничего нельзя сделать, даже в карты выиграть.
В контору вошел Костелло. Он бросил свою шляпу на стол, присел на корточки перед псиной и принялся ее гладить. Его волосы были почти прямыми, губы - очень тонкими, но скулы, глаза и матовая кожа все же выдавали негритянскую кровь.
- Хороший пес Плуто. Очень хороший пес.
- Это сука, - сказал Флапс.
- Маньяк ты сексуальный, - сказал Гринберг.
- Чистокровка? - спросил Флапс.
- Ну вот, - сказал Гринберг. - Оставь кровь в покое.
- И кто это? Ирландский шарик? Гладкошерстый фокстерьер? Немецкий еврей?
- У этого пса нет негритянской крови. И этого довольно.
- А если подумать? - спросил Флапс.
- Он ариец, - сказал Гринберг. - У меня есть бумаги, они подтверждают.
Пепельница была набита окурками. Машина заговаривалась и кряхтела, как слабоумный старик.
- Что нового? - спросил Костелло.
- А чего тебе надо нового? Еще одну войну?
- Все может случиться.
- Например?
- Ну, я не знаю. Плуто заговорит человеческим голосом.
- Он тоже не скажет ничего нового, - заявил Гринберг.
Они молча курили. Биддль храпел. Машина кашляла, изрыгая свою бесконечную ленту. "Мирная конференция рассчитывает закончить свою двухлетнюю работу. Еще пять миллионов человек умерло от голода в Бенгалии…" Бумага уползала подыхать в корзину, сворачиваясь, как больная змеюка. "Программа строительства кораблей в Соединенных Штатах… По оценкам, шесть миллионов китайских крестьян умрут от голода в этом году… Атомная бомба… Гарри Трумэн заявил… В штате Индиана линчевали негра… Гарри Трумэн отвечает… Забастовки в Англии… Трущобы Франции… Превосходство белой расы… Священное право Востока…". Машину сотрясал жестокий застарелый кашель. Костелло вздохнул.
- Ты чего вздыхаешь?
- Не знаю. Люди уже давно забыли, отчего они вздыхают.
- Яблоко, - сказал Флапс.
- Чего?
- Яблоко. Змей. Первородный грех. Две пары на туза.
- Брелан! - сказал Гринберг. - Флапс, почему ты стал журналистом?
- У меня не было выбора. Я подыхал с голоду.
Биддль вдруг перестал храпеть и застонал: ему снился сон. В коротеньких штанишках и хорошенькой матроске Биддль бегал за мячом по саду. Всюду порхали белые бабочки, в небе резвились белые облачка. Белые барашки гуляли по траве; другие ребятишки пускали на пруду парусник, совсем белый. Биддль умирал от желания подойти к ним, но вдруг услышал голос какой-то мамаши: "Нельзя играть с этим мальчиком, он же негр". С тяжелым сердцем бежал Биддль за мячом; и солнышко блестело, и бабочки порхали, и маргаритки цвели повсюду, только не в его сердце - там не было ни солнца, ни бабочек, ни маргариток. Он налетел на старую даму, она пригладила его курчавые волосы и ласково спросила: "Сколько тебе лет, малыш?"
- Солок четыле, - сказал Биддль.
Флапс и Гринберг перестали играть и посмотрели на него с надеждой. Но Биддль не сказал больше ничего вразумительного.
IV
Ночь - все, чего мы заслуживаем
- Кто-то должен указывать путь, - сказал Флапс. - Миру не хватает великой и прекрасной фигуры.
- Фюрера, - сказал Гринберг.
- Ростра, - сказал Флапс.
- Когда я был маленьким, - сказал Костелло, - я ловил мух и запихивал их в бутылку. Потом затыкал ее. И слушал, как они жужжат.
- Милый ребенок, - сказал Гринберг.
- Теперь мухи отомщены. Все, что мы можем, это жужжать.
- Не преувеличивай, - запротестовал Флапс. - У нас есть снега Гималаев, теплые моря, коралловые рифы…
- Бззз, - отозвался Гринберг, - бззз.
- У нас есть пенициллин, собаки, которые нас любят, Гомер, Христос, Ленин…
- Бззз, - отозвался Гринберг, - бззз.
- Грязный еврей, - сказал Флапс.
- Грязный негр, - сказал Гринберг.
- Бззз, - отозвался Костелло, - бззз, бззз, бззз.
Он поднялся и пошел открывать окно. Свежий воздух влился в комнату, точно новая кровь.
- День начинается.
- Это можно остановить? - осведомился Гринберг.
- Нет.
- Ночь, - сказал Гринберг, - вот все, чего мы заслуживаем.
- Вера, - сказал Флапс, - ему не хватает веры. Нельзя жить без веры.
- Грязная ночь, - сказал Гринберг, - холодная, черная и без запаха, как кофе в поганой забегаловке…
Он тяжело встал и дотащился до окна. Накинутое на плечи пальто с повисшими, точно усталые крылья, рукавами, печальный нос и палевые глаза делали его похожим на старую сову. Он высунулся из окна. Гарлем начинал вывозить мусор. Тусклый день выползал на тротуары.
- Я хотел помочь, - сказал Флапс.
- Вечно ты со своим христианским милосердием, - сказал Гринберг.
- День начинается - вот и все новости, - сказал Костелло. - Жидковато для первой полосы.
- Можно исправить маленько… - сказал Гринберг и предложил: - День поднимается, точно белый флаг над руинами.
- День возвращается и рыщет по бандитским окраинам, - выдал Костелло.
- Он хочет убедиться, что все мертвецы мертвы как положено, - продекламировал Гринберг.
- И все раны кровоточат как положено.
- Бззз, - торжественно высказался Флапс. - Бззз.
- Он торопится. Ему нужно в банк, - сказал Гринберг.
- И поискать в мусорках хлеба насущного.
- И отплатить своим угнетателям, - сказал Гринберг.
- И расстрелять кого-нибудь, - сказал Костелло.
- Бззз, - зудел Флапс, - бззз.
- Он грядет со своим величием и своей духовной миссией.
- Он грядет со стаканом рома и атомной бомбой.
- Бзз, - зудел Флапс. - Бззз.
- Грязный негр, - сказал Гринберг.
- Грязный еврей, - сказал Флапс.
- Бззз, - выдал Костелло, - бззз, бзззз.
В контору вошел мальчишка-лифтер с подносом.
- Он грядет с теплым кофе, тостами и "Лаки Страйком", - сказал Гринберг.
Кофе пах великолепно. Они пили, обжигая губы. Мальчишка повернулся к Флапсу:
- Там один негр внизу, он спрашивает вас, сэр.
- Что за негр?
- Очень старый негр, сэр, очень, - восхищенно сказал мальчишка. - Самый старый живой негр, какого я видел, сэр. Приятно посмотреть на такого негра, сэр, это доказывает, что все-таки можно жить долго, сэр, если постараться, сэр.
- Чего он хочет?
- Он говорит, что хочет продать вам новость мирового масштаба, сэр. Очень старый негр, сэр. Даже удивительно видеть такого старого негра в такую рань, сэр.
- Ну ладно, - сказал обескураженный Флапс, - пусть войдет.
Мальчишка вышел, унося на подносе переполненную пепельницу.
- Всюду негры, - заметил Гринберг, уткнувшись носом в кофе.
- Нужно говорить "черные", - проворчал Биддль. - Так пристойнее. Или "афроамериканцы" - это все меняет, понимаешь? Сам себя не уважаешь - никто не будет.
Дверь незаметно отворилась, и в бюро проскользнул дядя Нат, который в своей прекрасной зеленой куртке походил на сушеного кузнечика.
- Добрый день, господа, - сказал он, снимая фуражку.
Он понизил голос и принял вид важный и конфиденциальный.
- Я узнал, господа, об одном сенсационном происшествии, которое наверняка заинтересует ваших читателей, господа. О происшествии абсолютно сенсационном и эксклюзивном, господа.
- Убийство? - встрепенулся Флапс, подбадривая.
- В Гарлеме есть человек, - сказал дядя Нат, - в Гарлеме есть человек, который умирает с голоду.
Флапс скорчил гримасу. Гринберг издал насмешливое карканье.
- На свете миллионы людей умирают с голоду, - сказал он, - и если вы думаете, что о каждом из них будут писать в газетах…
- Но он умирает от голода в Нью-Йорке, - настаивал дядя Нат. - В самом центре Нью-Йорка.
- Неинтересно, - отрезал Флапс. - Тысячи людей умирают от голода в Нью-Йорке. Я сам умираю от голода в Нью-Йорке. Это никого не волнует.
- В Нью-Йорке всегда так: сначала сами начинают голодать, а потом заставляют умирать с голоду других, - сказал Гринберг. - И это называют "добиться успеха".
- Но он, - сказал дядя Нат очень тихо, - он умирает от голода ДОБРОВОЛЬНО.
Воцарилась тишина. Биддль вдруг проснулся.
- То есть как добровольно? - пролепетал Флапс.
- А вот так, - сказал дядя Нат. - Он объявил голодовку.
- Почему? - хрипло спросил Гринберг.
Дядя Нат открыл рот, но ничего не сказал, а принялся усердно рыться в кармане.
- Послушайте, я записал, где же… Вот.
Он важно надел очки.
- "В знак протеста против нищеты в мире, - прочел он. - Чтобы вернуть наконец людям вкус бескровной жертвы и показать им дорогу. Чтобы в нашу эпоху унижений пробудить великое эхо братства и солидарности человеческой…"
- Ганди, - прошептал Костелло. - Нью-йоркский Ганди. Звучит хорошо. Он черный?
- Белый, - сказал дядя Нат.
- Белый Махатма Гарлема! - взревел Флапс.
Биддль рывком поднялся. Гринберг поймал его шляпу.
- Идем? - взвизгнул он.
V
Белый Махатма Гарлема
Тюльпан сидел посреди чердака на коврике перед кроватью и прял. Металлические очки вздрагивали на кончике его носа, череп был обрит наголо, простыня окутывала Тюльпана, как тога. Перед ним стояла миска с пеплом - время от времени он брал щепотку и библейским жестом посыпал голову.
- Вылитый папаша, - сказал Флапс чуть взволнованно.
Он снял шляпу. Гринберг ничего не сказал, Биддль восхищенно вздохнул. Костелло щелкнул фотоаппаратом.
- Пресса, патрон, - возвестил дядя Нат.
Тюльпан обернулся к визитерам.
- Посмотрите на меня, хорошенько посмотрите, - заявил он. - Я - холст Творца. Я - портрет современного Запада во весь рост. Я тот, для кого тщетно пел Гомер, ваял Микеланджело, считал Ньютон и думал Маркс. Да, я тот, для кого напрасно были рождены Гомер, Микеланджело, Ньютон и Маркс. Я предстаю перед вами таким, каким за двадцать веков христианства ускользнул от Баха, Иисуса и Рафаэля, как и ото всех прочих отчаянных попыток замять дело и сохранить лицо. Смотрите на меня хорошенько: я стал стройнее, на роже и на груди у меня теперь меньше растительности, чем двадцать тысяч лет назад, но, несмотря ни на что, убожество мое осталось прежним. Быть может, милосердная коммуна чернокожих Гарлема захочет сделать что-нибудь для бедного Белого, бесконечно осмеянного в своих скромных нуждах, растоптанного в своих самых мирных мечтах, ограбленного в элементарных правах, презренного по крови, эксплуатируемого до седьмого пота и такого одинокого в море вселенской ненависти, что каждого пса, вильнувшего перед ним хвостом, он почитает братом? Есть ли у вас вопросы ко мне?
- Что вы думаете о белой проблеме в Штатах? - спросил Костелло.
- Думаю, она приняла тревожные размеры.
- Вы считаете, ее можно решить?
- Да. Я твердо уверен, что со временем эта проблема сама исчезнет во всем мире.
- А что вы думаете о черной проблеме?
- Можете сказать вашим читателям, что как европеец я безгранично восхищаюсь деликатностью, с которой этот вопрос решают в Соединенных Штатах, никогда не доходя до бесчинств Дахау, Бельзена, Бухенвальда или Сталина.
- Так с нашими читателями нельзя, - запротестовал Биддль. - Мы - газета респектабельная. Нас выписывают даже несколько белых.