- Скажите им, что я - чрезвычайный посол Европы в Новом Свете, - с готовностью предложил Тюльпан. - Скажите, что я - современный человек, новый человек, порождение войны: свободный, могущественный, победитель до мозга костей, хорошо упитанный, независимый, достойный, полный веры в будущее и счастливую жизнь. Скажите им, что я - голубь, ветвь оливы, что я прилетел к берегам Америки, как голубь к ковчегу после потопа, с сердцем смягченным и духом, успокоенным крепким запахом зверинца и братскими воплями, которые возносятся ко мне над потоками…
- Только что, - угрюмо сказал Биддль, - только что он был холстом Творца. И вот пожалуйста - стал голубем, а теперь еще и возносится над потоками…
- В конце концов, - заявил Тюльпан, - у меня самого американская кровь в жилах. Можете объявить своим читателям, что я - прямой потомок того отважного американского капитана, который в 1499-м с борта судна "Оклахома" открыл Европу.
- Над кем он тут издевается? - с негодованием вскричал Биддль.
- Над пшеницей, налитой, словно грудь кормилицы; над тимьяном, остролистом и миррой; и над бледным светом дня; над океанами и таинственными островами; и над летучими рыбами; и над своим родным городишком; и над гималайскими неграми; и над низамом Хайдарабада; и над странными цветами, которые распускаются, как говорят, на Килиманджаро. Над великими морскими глубинами, где каравеллы, полные несметных сокровищ, по сей день безмятежно покоятся в песках, нежных, словно тело первопричастницы, и там же прячутся гигантские рыбы и затонувшие бутылки, в которых скрыта тайна абсолюта. Над древними папирусами; и над всеми скрипками, которые когда-либо плакали на земле; и над всеми кораблями, опьяненными людскими надеждами; над воздетыми руками; надо всеми крестовыми походами; над ребенком; над старухой, которая бормочет: "Абракадабра!" - и бросает темный пепел в глиняный кувшин, когда кот мурчит, крыса пищит и паук плетет паутину; над Пастером и над пенициллином; над золотыми волосами и острыми грудями; и над тем, кто голыми пятками ступает по горящим углям; и над тем, кто первым сказал: "Я люблю тебя!"; и над тем, кто первым возвел собор; и над тем, кто перед смертью первым крикнул: "Да здравствует свобода!"; и над тем, кто тонул со своим кораблем; и над той, что умерла на костре; над материнской любовью, и над энциклопедиями, и над городами, стертыми с лица земли, и над каплями утренней росы…
- Хорошенький способ развлечься, - волновался Биддль.
- Не изводите себя, патрон, - вступил дядя Нат.
- У вас есть девушка? - спросил Биддль, чтобы тактично сменить тему.
- Она погибла в Тихом океане.
- Что она делала в Тихом океане?
- Вот и я себя спрашиваю. Может, вы сможете мне ответить?
- Она была в W.A.A.C.? - с надеждой предположил Биддль.
- Нет, в морской пехоте.
- Что она делала в морской пехоте? - вскричал Биддль.
- А что, по-вашему, делает молоденькая женщина в морской пехоте? - сказал Тюльпан с необычайным достоинством. И посыпал голову пеплом.
- Каково точное значение вашего жеста? - спросил Гринберг.
- Мои действия не есть жесты. Я - не интеллигент.
- А кто же?
- Точно не знаю. А вы?
- Единственное, что я знаю точно, - сказал Гринберг, - это мой номер телефона. Но бывает, и он вылетает у меня из головы. Что вы думаете о будущем цивилизации?
- У цивилизации нет будущего. И настоящего тоже больше нет. Все, что осталось, - это прошлое. Цивилизация есть нечто, втиснутое человечеством, в берега посредством течения. То, что люди оставляют после себя посредством умирания.
- Ничего не понял, - сказал Биддль.
- Тут нечего понимать, - сказал Махатма. - Нужно лишь течь.
- Цивилизация… - повторил Биддль, который с большим трудом воспринимал идеи, как все те, у кого идеи редки, - цивилизация - это мы.
- Это след, - сказал Тюльпан, - непрочная капля росы, трепещущая под лучами рассвета… Я - след. Я - капля росы.
- А только что, - сказал Биддль, - вот только что он был холстом Творца, потом голубем и оливковой веткой. Потом - следом чего-то. А теперь он уже роса, он уже трепещет под лучами…
- Какова ваша цель? - спросил Флапс.
- Она проста, - ответил Тюльпан, взяв щепотку пепла. - Я хочу привлечь внимание чернокожих Гарлема к моей европейской родине. Я хотел бы, чтобы каждый черный брат, достойный этого имени, присоединился к моей смиренной жертве, к моему смиренному протесту. Нам в основном не хватает пищи, теплой одежды и мелочи на карманные расходы. Все дары будут приняты с признательностью. Прилагайте почтовый конверт для ответа. Моя цель - свобода для Европы, независимость для моей европейской родины без всяких условий…
Он посыпал свою голову пеплом.
- Сначала объединитесь, - сказал Биддль, - удивите всех, и независимость тут же придет. Почему бы вам для начала не разделить Европу на два больших дружественных Штата: Пакистан на востоке, а на западе - грозный такой анти-Пакистан?
- Мы просим независимости немедленно и без всяких условий, - веско изрек Тюльпан.
- В Гарлеме нет такого черного, - сказал Костелло, - который признал бы вас способными к самоуправлению. Вас, которые еще поклоняются Священной корове в ее наиболее гнусной форме - Суверенного государства. Вас, которые лижут ее божественный навоз под видом всех золотых эталонов и всех ценностей предков. Вас, которые низвели своего знаменитого Господа Милосердного и Справедливого до факира, прилипшего к доске с гвоздями, до шпагоглотателя, до ярмарочного шарлатана. Вы думаете, в Гарлеме найдется негр, готовый протянуть вам руку?
- Не изводите себя, патрон, - быстро проговорил дядя Нат.
- Это не я, это он меня изводит. И он прав - дайте ему палку, пусть бьет сильнее.
- Палок на всех не хватит, - сказал Костелло.
- Цивилизация, - настаивал Биддль, - цивилизация - это очень просто: достаточно иметь сердце. У вас есть сердце?
- Огрызок.
- Никакой у него не огрызок, - заметил дядя Нат, - не огрызок, а соловей.
- Не обращайте на него внимания, - сказал Тюльпан. - Ему всюду мерещатся соловьи.
- Вы умеете плакать? - спросил Биддль.
- Все мои слезы мертвы.
- То есть как - мертвы? Отчего?
- Слезы - дети достатка. У них слишком слабое здоровье. Им нужна крыша над головой, наваристый бульончик на обед, и тапочки, и грелка в кровать. Тогда они бывают прекрасны и пухлы, и довольно пустяка - зубной боли, любовной тоски, - чтобы заставить их покинуть гнездышко. Но дайте им две войны между отцом и сыном, разрушьте их дом, бросьте их в концлагерь - и они делаются вдруг мелкими и редкими и мрут как мухи.
- А ваши слезы - отчего они умерли?
- Одну убили в Испании, в Сопротивлении. Другую - в Греции: старую слезу-идеалистку. Несколько миллионов умерли в Польше: это все слезы евреев. Одну линчевали в Детройте, потому что у нее была негритянская кровь. Другие погибли под Сталинградом и в RAF, некоторых расстреляли с заложниками в Мон-Валерьен… и вот теперь я совсем один, без единой слезинки, точно я не человек, а кусок сухого дерева.
- Ну вот, он опять начал, - забеспокоился Биддль. - Сначала был холстом Творца, потом голубем, веткой, следом, каплей росы. Потом стал огрызком, помнится, и соловьем. Теперь он кусок дерева. Чем он будет в следующий раз?
- В следующий раз, - сказал дядя Нат, - он станет камнем - камнем, который бросают в пропасть, чтобы узнать, глубока ли она.
VI
Молитва за Победителей
- "Белый Махатма Гарлема", - прочел дядя Нат, триумфально потрясая "Гласом народа". - Клянусь силой, которая сделала меня негром, вы, патрон, теперь знамениты.
- На какой странице? - осведомился Тюльпан, слегка краснея.
- На шестой. Первые пять полностью посвящены реконструкции трущоб.
- Читайте.
- "Белый Махатма Гарлема, - с удовольствием начал дядя Нат. - Вот уже восемь дней молодой интеллигент, беженец из Европы г-н Тюльпан упрямо отказывается от любой пищи. Как заявил он одному из наших корреспондентов, "нынешнее состояние человечества вызывает ужас и отвращение у каждого, кто достоин звания человека. Мы только что одержали победу в войне, угрожавшей цивилизации, а над руинами наших городов уже витает тень нового крестового похода в защиту цивилизации. Однако цивилизация, которая за две тысячи лет своего существования не научилась истреблять насилие в зародыше, не заслуживает ничего, кроме насильственной смерти. Пришли трагические времена. Необходимы немедленные действия. Малейшее промедление будет гибельно. И потому я объявляю голодовку в знак протеста против цивилизации и требую ее немедленного уничтожения и замены чем-то другим. Да, но чем? Все предложения будут приняты, не медлите - пишите мне. Долой Соединенные Штаты Америки! Да здравствуют Соединенные Штаты Мира! Гарри Трумэна в президенты!"".
- Как?
- "Гарри Трумэна в президенты". Так и написано. Не изводите себя.
- Не буду.
Тюльпан задумчиво посыпал голову пеплом. После обеда восторженная статья, появившаяся в "Бунд", приветствовала, как в ней говорилось, "этот первый знак нового времени". "Мы - свидетели возрождения индивидуума, - с энтузиазмом провозгласил этот печатный орган. - Не будем же равнодушны к величию. Пример благородного юноши, высоко и решительно поднявшего знамя борьбы за истинно демократическое общество, за мир, лучший и справедливый…"
- Хорошо сказано, - одобрил Тюльпан, жуя гамбургер.
- Не перебивайте меня! "..лучший и справедливый, имеет особое значение для нас, цветных граждан Америки. Слишком долго страдали мы под бичом расистов, чтобы медлить с ответом на этот волнующий призыв. Мы легко могли бы сказать, что и без того достаточно заняты судьбой наших чернокожих братьев и гонениями - экономическими, моральными и социальными, - которым их постоянно подвергают. Но такое заявление было бы недостойно американских негров. Мы не допускаем никакого изоляционизма убеждений и объявляем подписку, чтобы предоставить все необходимые средства Постящемуся Европейцу и его великому гуманистическому движению "Молитва за Победителей"". Вы нашли хорошее имя для своего дела, патрон, - одобрил дядя Нат.
- Ничего я не находил, - проворчал Тюльпан. - Это они нашли. Оно само оказалось у них на устах, как улыбка.
Тут же "Глас народа" откликнулся передовицей, которая и привлекла наконец внимание цивилизованной общественности к Белому Махатме Гарлема. Издание доводило до сведения читателей, что, дабы ответить на призыв Постящегося Европейца, редакция газеты, которая всегда в первых рядах, если речь идет о добром деле, открывает подписку в пользу движения "Молитва за Победителей", "само название которого, - говорилось в заключение, - залог справедливости, сострадания и солидарности человеческой. Редакция: 30 долларов". Следом несколько частных пожертвований: "Флапс: один доллар. Плуто: пятьдесят центов и ни центом больше".
- Клюют, - заметил дядя Нат, приступая вместе с Тюльпаном к скромной трапезе: неизвестный поклонник прислал им из деревни дикого фазана. - Они клюют!
Они клюнули. В Гарлеме немедленно заявили о себе еще несколько постящихся. Все причисляли себя к Тюльпану и называли его Свами. Самое солидное негритянское издание "America first", которое всегда призывало к объединению всех американцев независимо от расы перед лицом поднявшегося европейского варварства, сначала, чтобы наверстать упущенное время, откликнулось презрительной заметкой "Афера голодающего". Оно опубликовало длинную передовицу, озаглавленную "Новая форма европейского саботажа". Тюльпана там выставили социалистом и членом пятой колонны. "Если в Америке увеличится число голодающих, - писала газета, - система потребления будет разрушена. Наше производство упадет до нуля, поскольку рабочие, которые не едят, будут неспособны работать. Мы скатайся в бездну". И газета закончила требованием немедленно арестовать Махатму и всех его сообщников.
- Они выставят меня подыхать в Европу! - ужаснулся Тюльпан.
Утром новость о "Голодном крестовом походе, начатом молодым беглецом из Бухенвальда", появилась во всех газетах Гарлема, и ее тут же перепечатали основные издания Нью-Йорка. А на следующий день "Глас народа", совершенно ошалев от мысли, что делает scoop, опубликовал на первой полосе под заголовком "Белый Махатма Гарлема" фото Тюльпана в простыне и с прялкой. "Мы присутствуем при уникальном явлении нового сознания, - писал Флапс, - историческом моменте, когда сумма совершенных обществом преступлений внезапно легла невыносимым грузом на плечи индивида и пробудила в нем душераздирающее чувство его личной ответственности…"
- Лени.
- Патрон?
- Скоро у нас будет машина, радио, холодильник. Мы будем счастливы.
- Да, патрон.
- Мы уедем отсюда.
- Да, патрон.
- Мы поедем жить куда-нибудь в Голливуд, подальше от цивилизации.
- Да, патрон.
VII
История Сэмми Подметки
Многочисленные ганди продолжали являться всюду, особенно в бедных кварталах города. Но серьезно конкурировать с Тюльпаном они не могли, будучи, по большей части, лишь жалкими самозванцами без широты жеста и дерзости воображения. Они приходили и уходили быстро, словно земные ночи, и не оставляли следа, рассеиваясь так же печально, как и рождались: без выгоды для себя, без пользы для человечества. Впрочем, один из них какое-то время, казалось, сиял в небе Гарлема как постоянное светило. Но и он в свой черед канул в небытие. Звали его Бабочкин, Хаим Бабочкин, и он во всеуслышание объявил себя последователем гарлемского Ганди. Однако у него сразу обнаружилась стойкая тяга к отклонениям от доктрины, выдававшая сильную путаницу в идеях, которая и вылилась незамедлительно в прямое отрицание слов Учителя. Сознавая опасность, Тюльпан тут же состряпал заявление для прессы и другое - для радио, в которых резко изобличил Бабочкина в спекуляции и отказал ему в праве произносить свое имя. Официальное отречение было вызвано тем тревожным обстоятельством, что новый Ганди, в отличие от своих эфемерных предшественников, имел большой успех и, помимо прочего, перетягивал на свою сторону многочисленных последователей Тюльпана. Не порывая открыто с движением "Молитва за Победителей", Бабочкин объявил о создании новой, "сионистской", ветви движения. Его программа была проста, даже элементарна. Он заявил, что склоняется к полному отделению от белой расы и открытию, немедленному и без всяких условий, африканской земли - "священной родины", как он выражался, - для эмиграции ее черных сынов. Бабочкин провозгласил свой пост жестким протестом против любых новых попыток погубить черную расу путем прогрессирующей ассимиляции; в нескольких простых, но, нужно признать, весьма трогательных словах он заявил, что поддерживает Африку - "сильную, черную, единую", - и громко потребовал создания новой африканской армии, каждый офицер которой должен был бы сначала доказать, что у него нет ни капли арийской крови.
- Не изводите себя, патрон, - умолял дядя Нат после пресс-конференции, во время которой Тюльпан разнес, как ему казалось, позицию Бабочкина, окрестив того "уклонистом". - Не волнуйтесь и постарайтесь не делать трагедии. Помните, что случилось с Сэмми Подметкой.
- И что же случилось с Сэмми Подметкой, дядя Нат?
- Однажды утром, патрон, он проснулся с хорошеньким нимбом над головой. Не с какой-то дешевой штуковиной, учтите, а с настоящим первоклассным нимбом, от которого глаза слепли. Так вот, можете мне верить, патрон, можете не верить, но это принесло ему одни неприятности. Для начала он потерял всех клиентов: он же был чистильщиком обуви, знатным чистильщиком, но люди, даром что закоснели в грехах, все равно смущались, когда их ботинки натирал негр с настоящим нимбом. И они шли к другим чистильщикам. Заметьте, люди сразу стали ужасно добры с Сэмми Подметкой, в высшей степени обходительны. Но все его избегали. Например, когда он заходил пропустить стаканчик к Безумному Гарри, всем становилось неловко, и все молча тянули спиртное, и Безумный Гарри был недоволен, потому что, натурально, он не был настолько безумен, чтобы выставить за дверь негра с нимбом. Это могло далеко завести, такое дело, вы понимаете.
- Отлично понимаю, дядя Нат.
- И еще, у Сэмми Подметки была подружка, с которой он жил во грехе, Матильда Большой Вальс, как ее прозвали. Так вот, для нее это был жуткий шок, для Матильды-то. Она сразу бросила Сэмми Подметку. Сказала напоследок, чтоб он ее простил, что все кончено, и приняла постриг. Таковы женщины, патрон.
- Да, дядя Нат. Женщины таковы.
- Все это несчастье кончилось тем, что Сэмми Подметка стал жутко обидчивым, а если на него хоть чуть-чуть заглядывались, очень сердился и бросался с кулаками. Хорошо еще, что здесь все шпики - ирландцы: они не смели тронуть и волоса на его голове, а когда встречались с ним на улице, просили благословения, и Сэмми с большим удовольствием благословлял их пачкой "Честерфилда". При таком житье-бытье, как вы понимаете, он кончил тем, что заделался настоящим хулиганом, таскал свой прекрасный нимб по всем злачным местам Гарлема, и видеть это было больно. И он пил, и никогда не платил за выпивку. Это не слишком вежливо было, патрон. Это бросало тень на всю корпорацию.
- А лечиться он не пробовал, дядя Нат?
- Пробовал, патрон, он все перепробовал. Сначала он пошел к самому лучшему нью-йоркскому специалисту по волосяному покрову. Но тот был иудей и отказался даже пальцем пошевелить, сказав, что это может далеко завести, такое дело, и что с ними уже была история вроде этой, примерно две тысячи лет назад. В конце концов он даже дал Сэмми Подметке денег, чтобы тот ушел и никогда больше не приходил. Потом кто-то сказал Сэмми, что это, возможно, от нервов, и он пошел к психиатру, но это тоже не помогло, патрон, это было не от нервов. Потом он поехал в Голливуд и немного поработал статистом у Сесила Б. де Миля. Наконец он сделался настоящим бандитом, убил человека или даже двух, скрывался от полиции в Гарлеме, и никто не смел на него донести из-за этой истории в Библии, вы помните. Ведь никогда же не знаешь заранее, правда?
- Помню. Заранее никогда не знаешь.
- И потом, в прошлом году, нимб одним махом погас, и бедный Сэмми Подметка так и умер сразу.
- Как, дядя Нат, прямо сразу?