- Внучка, - догадался Глен.
- Точно! - обрадовался Иван Осипович. - Только сейчас ей уже пятнадцать. - Он мельком взглянул на фотографию. - Совсем не изменилась! Ну, разве только волосы потемнели.
На следующей фотографии был изображен небольшой чёрный терьер, играющий с мячиком на полу.
- Твоя собака? - спросил Глен.
- А, да, моя! Тузик. Эта фотография недавно сделана. Любит с мячом играть.
- А это он в вашей квартире играет?
- Да, у нас сейчас две комнаты… В общем, ничего, довольно просторные, светлые, - уточнил Иван Осипович. - Дом, правда, очень старый. Всё боимся, как бы не рассыпался.
- Правда, может рассыпаться? - приняв слова приятеля за чистую монету, изумился канадец.
- Да нет, это я так шучу! Мы сначала с женой, в коммуналке жили. - Понимая, что Глену, понятие коммуналка вряд ли знакомо, Иван Осипович пояснил: - Коммуналка, это такая квартира с несколькими комнатами, в каждой комнате разные семьи живут, а кухня у всех одна.
- Одна? - поразился Глен. - А как же они все там помещаются, когда готовят?
- По очереди. Договариваются.
- Да-а-а! - присвистнул Глен. - Но, по-моему, Иван, это не очень удобно?
- Да, ты прав, это совсем неудобно. Но, сейчас-то, слава Богу, в отдельной квартире живем, причём, давно уже.
Глен почувствовал, что профессору неприятно вспоминать о жизни в тесной коммуналке. Он понимающе кивнул.
- А эта - рядом с тобой - жена?
- Да, Люда. Это нас дочка снимала.
С фотографии на Глена смотрела уже немолодая, полноватая женщина, с мягкой и, кажется, доброй улыбкой. Взгляд женщины был тёплым, располагающим. Тёмно-зелёный костюм, - а может это платье такое, на фотографии не разобрать, - ей определённо шёл.
Глен, ни с того ни с сего, спросил:
- А вот как ты, Иван, в Бога поверил?
- О… Ну, это долгая история… - задумчиво проговорил Иван Осипович. - Тут ведь в двух словах и не расскажешь.
- Ничего, я не тороплюсь! - простодушно подбодрил приятеля Глен.
- Да я и сам толком не знаю. Правда, есть у меня одно подозрение…
- Подозрение? - изумился Глен.
- Да. Понимаешь, у нас в Советское время царил атеизм… Грубо говоря, верить в Бога было запрещено.
- О, да. Я много слышал об этой тяжёлой для вас эпохе.
- Прости, Глен, но во всём остальном, - кроме, конечно, атеизма, - Советское время было гораздо более добрым и радостным, чем нынешнее.
Канадец вопросительно уставился на профессора.
- Но ваша молодежь считает… - начал было он.
- Наша молодежь, Глен, родилась уже после социализма, а я жил в нём! Чувствуешь разницу?
- Чувствую, - вежливо ответил Глен, но на самом деле он ничего подобного не чувствовал. Он отпил из рюмки немного водки и непроизвольно поморщился. "Не такие уж они и простые, эти русские", - подумал канадец с удивлением, но без неприязни.
- Так как же ты поверил в Бога, Иван? - возвращая разговор в прежнее русло, настойчиво спросил Глен.
- Я и сам об этом задумывался… Знаешь, когда я ребенком был, мои родители с одной семьей дружили. Та семья в большой коммуналке жила.
- Где много квартир и только одна кухня? - уточнил Глен.
- Да. Ну так вот, там в одной квартире старушечка жила… тихая, благообразная, она в Бога верила. А я, когда мои родители навещали этих своих друзей, заходил к ней в гости. Нравилось мне у неё сидеть почему-то. Я уже, конечно, не помню, о чём мы с ней говорили, - я её саму-то очень смутно припоминаю, как во сне. Но это ощущение покоя, тихого света какого-то, от неё исходящего, мне, кажется, вовек не забыть. И, можешь представить, только ведь недавно, на старости лет, случайно вспомнил, как её звали! Наталья, баба Наташа…
Лицо Ивана Осиповича вдруг просветлело, а взгляд стал не то отрешённым, не то рассеянным. Видно было, что мысли унесли его куда-то очень далеко и от Глена, и от столика в кафе, и от Невского проспекта.
"Улетел, как Нильс с дикими гусями", - почему-то подумалось Глену.
- Значит, встреча с этой доброй старушкой была очень важной в твоей жизни. От неё ты и перенял веру в Бога. То есть уже в детстве?
- Нет, не в детстве. То есть, сейчас-то я уже понимаю, что верил с самого детства, но тогда я об этом и не догадывался.
- А осознанно когда поверил? - продолжал допытываться Глен. Ему самому, пришедшему к вере не так давно, было важно услышать ответ на свой вопрос.
- Ну, это и вовсе грустная история, - уклончиво ответил он. - Не хочется наводить на тебя тоску.
- Ничего. Наведи, пожалуйста! - упрямо просил Глен.
- Кроме того, это не очень-то… приглядная история… - опять замялся было Иван Осипович.
- Ну, если тебе очень трудно вспоминать, то, что ж, конечно, не надо, - великодушно согласился Глен.
Он посмотрел в окно на Казанский Собор, помолчал немного, подумал…
- А разве мне, Иван, было чем хвастаться, когда я тебе о своей Джуди рассказывал? Как я нашу с ней жизнь всю без остатка просвистел? - неожиданно, с сильным чувством сказал Эриксон. - А ты ведь завтра утром уезжаешь!
Официантка унесла со стола пустые чашки, тарелки и рюмки, и, почему-то не предложив заказать ничего больше, сразу же принесла счёт. Вид у неё был неприветливый. Можно было подумать, что приятели её чем-то раздражали, - но, к сожалению, придраться было не к чему.
Некоторое время Глен и Иван Осипович с туповатым недоумением смотрели на внезапно опустевший стол: лишь стеклянная солонка одиноко торчала посередине его.
- А давай зайдём в Казанский собор! - неожиданно предложил Иван Осипович.
- Давай! - охотно согласился Глен. Собор ему уже в первый день встречи с Иваном понравился, только осматривали они его слишком бегло. Канадец, усмехнувшись, помахал рукой солонке, на что Иван Осипович только головой покачал, и друзья без сожаления покинули кафе.
Приятели вошли в Казанский собор. Глен предусмотрительно снял с головы свою ярко-зелёную, довольно нелепую кепку с козырьком. Он считал, что нужно уважать чужие традиции, тем более что это было совсем не трудно.
Войдя в собор, приятели сразу же заметили длинную очередь.
- Это к иконе Божией матери, она называется "Казанская", - сразу догадался Иван Осипович.
- Почему ж такая очередь? - удивился Глен. - В прошлый раз вроде не было!..
- Я и сам не знаю! - честно признался Иван Осипович. - Может… событие какое-нибудь, а может, просто так совпало. Давай, тоже в очередь встанем. Икона, кстати, красивая, древняя. Посмотришь заодно! И как это мы главную петербургскую икону в прошлый раз пропустили?
Глен был не против, и они встали в длинную очередь.
- Был у меня такой вот случай, - без всякого вступления - начал русский профессор. - Мы с Людой жили в новом районе, коммуналку нашу расформировали, и нам, как молодым специалистам, дали отдельную квартиру. Вот мы радовались! Думали, уж теперь-то поживем, без всяких соседей. Но… вышло иначе. У Люды был старший брат Петя. Он отдельно, конечно, жил. Так уж получилось, что в свои двадцать лет он стал инвалидом.
- Несчастный случай? Авария? - догадался Глен.
- Да, несчастный случай, - подтвердил Иван Осипович. - Ну вот, Петя, несмотря на инвалидность, женился. Правда его жена вышла за него не по любви. Она была из какой-то глухой деревни, кажется, - ну да не важно. В общем, не любила она Петю, а просто очень хотела в Москве остаться. Он ведь после аварии очень некрасивым стал - из-за травмы… Но даже и это не главное, а главное, что травма затронула часть его мозга.
- Гм!.. - понимающе покачал головой Глен.
- Ну вот. Сначала, это мало в чём проявлялось, а потом, он, что называется, стал чудить.
- Из-за болезни, - догадался Глен.
- Из-за болезни, - подтвердил Иван Осипович. - И жена очень быстро от него ушла. А Люда решила взять его к нам, домой. Ты понимаешь, она, Люда без отца росла; Петя-брат был ей в детстве вместо отца. Во всяком случае, она его так воспринимала. Петя её и от мальчишек-хулиганов защищал, и уроки с ней делал. И даже иногда, в ущерб мальчишеской дружбе, из чувства долга, ходил с ней в кино. Причём заметь: не на те фильмы, которые ему самому нравились, а на те, которые ей, как девчонке, были интересны! А ведь, кроме того, что она девчонка, - так ещё и разница между ними в восемь лет была. Существенно?
-Ещё как существенно, особенно в детстве! - согласился Глен.
- А сам он на этих фильмах, - Люда потом вспоминала, - чаще всего скучал. В лучшем случае зевал, а то и вовсе засыпал от скуки. Но всё равно упорно водил Люду в кино, примерно два раза в месяц.
- Да! - понимающе покачал головою Глен.
- Воспитывал! На свой манер. А матери их тогда и вовсе не до кино было: на двух работах крутилась, только и успевала проворачиваться.
Вот Люда и взяла этого Петю, брата своего, к нам: хотелось ей отблагодарить его за всё, что он в детстве для неё делал, жизнь ему облегчить. Но Петя-то после травмы стал совсем другой. Мозг повредился у него. Капризничал Петя: и всё было ему не так, и всё не то.… Не столько меня он, сколько Люду изводил. Вся память детства у него куда-то пропала, он то просто не узнавал её, то за кого-нибудь другого принимал.… От еды, приготовленной Людой, он отказывался, а сам себе такое варево готовил, что нас от одного запаха выворачивало. Но он эти помои ел, - уж не знаю как, но ел. Комнату свою от нас на замок закрывал - даже если выходил на минутку! А когда случайно забывал запереть, то потом старательно искал, что у него за это время пропало. И всё время находил, - понимаешь!.. То носка старого недосчитывался, то какого-то синего подноса… Нервы трепал страшно! Чудил!.. А иногда и буйствовал. В общем, Глен, трудно нам с Людой было его терпеть, а иногда просто и невозможно.
- Ну, а что ж вы его в лечебницу не отдали?
- Не было у нас на примете приличных лечебниц, это во-первых… А во-вторых, нам казалось недостойным так избавиться от родственника.
- Ну, это же неправильно!
- Может и неправильно, - теперь-то какая разница?.. В общем, жили вместе и мучились. И трудно мне было сдерживаться, Глен, и чем дальше, тем труднее: порою очень хотелось его пристукнуть. Но больной человек - что с него возьмёшь!.. Сожму только кулаки, зубы стисну и стою молчу. И, казалось, не будет этому ни конца, ни края. И вот однажды, когда он свой очередной пропавший носок начал искать и возмущаться на всю кухню, я не выдержал и вызвал психушку. И его увезли. Сразу же. Без вопросов. Один раз взглянули на него и увезли. А Люда тогда на работе была. Казалось бы, в доме в первый раз спокойно стало. Но не поверишь, Глен, у меня после этого на душе такая тяжесть появилась, словно я большое зло совершил.
Кроме нас, у этого Пети родственников не было. Не нужен он был, конечно, никому. И ты не поверишь: до того мне его жалко стало, что хоть плачь. Ну откуда это взялось, куда вся злость подевалась?.. Ведь я порою люто ненавидел его за все эти художества.… А тут, как только увезли его, просто места себе не нахожу.
Вышел я тогда из дома, Глен, и отправился в психушку, его вызволять. Ты понимаешь, что-то помимо моей воли заставляло меня идти и вызволять нашего несчастного Петю. Я с собой просто ничего поделать не мог. Не жилось мне и всё.
Пришёл я в больницу, - меня сразу к главному врачу направили. Врач со мной долго говорил, чем дольше продолжалась беседа, тем острее я чувствовал: в этом заведении и здоровый запросто с ума сойдёт. Врач так пытливо меня расспрашивал, так пристально в глаза всматривался, что мне просто жутко стало. В какой-то момент подумалось мне, что он и меня сейчас в смирительную рубашку запихнёт, и будем мы в одной палате с Петей жизнь доживать, носки пропавшие искать.
Глен не выдержал и тихонько засмеялся.
- Ох, нет, мне было не до смеха, Глен! Вижу, поверили психиатры, наконец, что это я в пылу ссоры, себя не помня, вызвал психушку, - в состоянии аффекта; а сам-то Петя человек спокойный, покладистый, и жить нам с ним - одно удовольствие. Всё это меня и заставили изложить в письменном заявлении. Кажется, Петя им приглянулся, и оставить они его собирались всерьёз и надолго.
- Ну, забирайте своего родственничка, - с недовольной улыбочкой сказал один их врачей.
Привели меня, в какое-то помещение. Сидит там присмиревший Петя на кушеточке, съежившись, вид у него загнанный… И понял я, что никогда бы себе не простил, если бы там его оставил.
И как только я Петю домой отвёз, так из дому пошёл почему-то в церковь. Можно сказать, не я пошёл, а ноги сами меня туда понесли. Так я твёрдо туда направлялся, словно и не было никакого другого пути, или будто меня кто-то за руку вёл. Почему в церковь, зачем? Если бы остановил меня кто-нибудь тогда и спросил, я бы не нашёл что ответить. Просто шагал и всё, не рассуждая. А когда вошёл внутрь церкви, сразу купил и поставил несколько свечек.
Раньше я никогда ничего подобного не делал и представить себе такого не мог. А если бы сказали мне, что такое со мной случится, я бы не поверил, рассмеялся.
Всё это было похоже на чудо. И я не сомневаюсь, Глен, что чудом оно и было. А когда вышел из храма, то, как на крыльях обратно домой летел. Чувство, у меня такое было, словно я что-то важное сделал. Как будто камень тяжёлый с души моей свалился. И не пугало меня больше, что снова ждет нас с Людой Петина несправедливость, подозрительность или даже буйство. Меня ничего теперь не пугало, так я был рад, что не совершил непоправимой ошибки, что называется, не взял грех на душу.
И стал я с тех пор ходить в церковь. Молиться не умел, а только свечки ставил и на иконы смотрел. Иногда подолгу стоял, уходить не хотелось. А о чём я думал тогда, я, конечно, не помню и даже представить не могу. Наверно, пытался понять, почему меня сюда так тянет. Но понять я этого тогда не мог.
Библию я в то время не читал, ничего о вере в Бога не знал, но вот тянуло меня в церковь и всё. Потом и Люда стала со мной ходить. Ей тоже на душе легче становилось после церкви, и отрицать это мы не могли.
А Петя наш после психушки чуть потише стал. Начнёт бывало по обыкновению права качать, а потом вдруг нахмурится и замолчит. А месяца через три он заболел. Энергии дурной у него поубавилось, и он понемногу стал позволять за собой ухаживать. Так было куда легче для нас с Людой: не бороться с ним попусту, а ухаживать, как за настоящим больным - это было намного легче. Сил на нас кричать у него уже не было. И, видно, понимал он и сам, что умирает.
Умер Петя тихо. С нами к тому времени давно уже примирился. Сначала Петя есть всё меньше стал, отказывался от пищи, а потом и вовсе есть не смог, - так и угас. Быстро, за неделю всего.
А я с тех самых пор понял, что в Бога верю. Пытаясь получше разобраться, стал книги читать о вере: интересно было. Потом на службы начал ходить…
Иван Осипович замолчал, задумался.
- Ну вот! Уж не знаю, получилось у меня ответить на твой вопрос или нет. Но, мне кажется, так я и пришёл к своей вере. Петя привёл!
Глен молча, серьёзно смотрел на Ивана Осиповича. Он был благодарен русскому другу за то, что тот открыл перед ним часть своей души. Глен оценил это, но не мог сообразить, как выразить своё сочувствие, что именно сказать. Тогда он лишь тихонько дотронулся до плеча Ивана Осиповича. Профессор жест Глена сразу понял и просто кивнул в ответ.
За разговорами приятели и не заметили, что уже вплотную подошли к Казанской иконе Божией матери. Оба остановились перед ней и молча смотрели на икону. Иван Осипович перекрестился и поцеловал образ, а Глен стоял рядом и внимательно рассматривал изображение Богородицы. Икона, и в самом деле, была очень красивая.
Потом, чтобы не задерживать остальных людей, желающих приложиться к чудотворному образу, приятели отошли немного в сторону.
Однако, и стоя чуть поодаль иконы, Иван Осипович все ещё продолжал о чём-то молиться - сосредоточенно, про себя. Глен тем временем, с тихим удивлением, смотрел то на икону, то на людей, с благоговением подходящих к ней. Чувствовал он себя так, словно ему доверили прикоснуться к чужой, непонятной, но очень большой тайне.
И вновь возвращаясь взглядом к иконе, Глен молча благодарил Бога. Душа его отчего-то ликовала. Он благодарил Бога и за радость жить, и за эту промыслительную встречу с русским профессором…
Когда приятели вышли из храма, небо по-прежнему было ясным. Туч на небе не было, а вечер, судя по всему, наступать не спешил. Продолжался бесконечный летний день…
ПРАВЕДНИК
Рассказ
Тимофей Иванович Синицын стоял у окна своей квартиры на третьем этаже и смотрел, как внизу, на улице, его красавица жена Юлечка прощалась со своим новым ухажёром.
Прощание как всегда было бурным и долгим.
На этот раз в друзьях ходило лицо кавказской национальности - мужчина высокий, черноволосый и чернобровый, - словом, очень колоритного вида. Прощалась Юлечка с новым возлюбленным как всегда на глазах всего честного народа. Похоже, ей доставляло удовольствие эпатировать публику. Поцелуи при прощаниях, как правило, были страстными, а объятья крепкими. Сцены неизменно впечатляли, как хорошая театральная постановка. Так уж Юлечке нравилось. Не могла она прощаться попросту, без театральных эффектов. Если бы Синицын стоял сейчас не у окна, а находился к Юле поближе, во дворе, то услышал бы ещё и отрывистые, но пламенные речи.
И соседи, присматривающие во дворе за детьми, и старушки, безвылазно сидящие на лавочках, все, казалось, смотрели только на Юлечку. Возлюбленных Юлечка меняла часто, так что рассматривать их, а тем более запоминать, было ни к чему.
К тому же Юлечка была очень красива. Тоненькая, как стебелек, высокая, ноги длинные, головка небольшая, аккуратная, а черты лица нежные. Глаза у Юлечки огромные, карие, а ресницы длиннющие, густые. Волосы черные, как смоль, длинные, но не прямые, а расходящиеся от макушки вниз легкими волнами. Посмотреть, так просто, куколка! Правда, соседи почему-то выбирали для её характеристики другие слова.
Слово "шалава" казалось Юле слишком глупым, и потому не беспокоило. А вот прозвище "валютная проститутка" категорически не нравилось. В этом прозвище, конечно, было больше злости, чем правды, потому что вела Юля такую бесшабашную жизнь не из-за любви к деньгам, а тем более валюте. Просто натура у неё была такая безбашенная!