- Нет, зрелостью от тебя и не пахнет, - сказал озабоченно Пал Палыч. - Шибает надрывом и оголтелостью. Подумать, как оно все бывает! Все как в суровой античной притче. Однажды является за твоим сыном какой-то байстрюк по имени Авгий и забирает его в кавалерию. А там заставляет чистить конюшни от всякого дерьма и навоза. И каково это видеть отцу?
- Довольно, свекор, я вас умоляю, - сказала красивая Поликсена. - Ваши античные притчи пованивают.
- Напоминать их - мой долг, невестка. Античность должна войти в вашу плоть. В ваши глаза и ваши ноздри. Однажды вы и сами почувствуете, как плодородно пахнет помет. Запах, исполненный оптимизма, а также способствующий покою.
- Какая целебная буколика, - неодобрительно буркнул Сизов.
- Ты наблюдателен, Елисеюшко. Буколика в духе Феокрита, - охотно согласился Пал Палыч. - Пора ввести тебя в курс событий, случившихся здесь, пока ты странствовал. Мы поняли, что люди-бедняжки несчастливы в своем настоящем - оно не вознаграждает усилий и не оправдывает ожиданий. Да в этом ты и сам убедился. Но прошлое еще того хуже, слишком безрадостно и кроваво. Однако еще веселее будущее. Все совершенства наших собратьев, ярко изложенные тобою, вкупе с несовершенством климата нам не сулят ничего бодрящего. И мы собрались у этой статуи нашего праотца Одиссея, и мы спросили самих себя: что делать нам в такой ситуации? И поняли, что дорога - одна.
- Занятно, - сказал Сизов с интересом.
- А дальше будет еще занятней, - пообещал ему отец. - Нам стало ясно, что нас спасет лишь возрождение античности. Недаром же все сошлись на том, что это наше златое утро. Сказано - сделано. Мы на Итаке не ограничиваемся маниловщиной.
Сизов не скрыл своего недоверия:
- Боюсь, то время уже прошло.
- Прошло, прошло, - рассмеялся Пал Палыч. - Оно проходило, оно менялось, однако нисколько не прогрессировало. Все, кто наследовал Аристотелю, не стоили и его ноготка. Не зря же на острове в каждом доме лежит наша библия - "Одиссея". Мы черпали из нее свою мудрость. Есть странная закономерность, сыночек: Гомеру понадобилось ослепнуть, чтоб дать нам однажды прозреть и увидеть. Мы вывели формулу бытия. И цель его - обретенье покоя.
- Завидная цель, - сказал Сизов.
- Единственная, - кивнул Пал Палыч. - Мы тут сумели перешагнуть через протесты энтузиастов. Знаем, что надо. Знаем, как надо. Движение лишь тогда оправданно, когда оно приводит к покою. Вот так мы выразили то знание, которым обладали подспудно. Неназванное не существует. Как видишь, мы сохраняем форму.
- Да, вы совсем не постарели. Мне не в пример, - признал Сизов. - Выглядите вы все как огурчики.
- Мы никогда не постареем, - торжественно сообщил Пал Палыч. - Пока ты осчастливливал мир, мы тоже не теряли здесь времени. Нисколько не умаляя заслуги нашего главного терапевта, нашего доктора Чугунова, подчеркиваю: отнюдь не таблетки - причина нашего состояния. Нет, образ жизни и взгляд на жизнь. Возраст, сынок, - дрянная штука. Подсчитываешь недели и месяцы, взираешь, как они убывают. Расстраиваешься по этому поводу. Задумываешься о даре любви, полученном от своих родителей. И снова расстраиваешься. Противно. Поэтому мы отменили возраст. Когда его нет - мы ближе к античности.
- Нашли панацею, - буркнул Сизов. - Ты тоже, Нестор, такого мнения?
- Естественно, - улыбнулся Нестор.
- Но ты же мечтал увидеть мир.
- Но он же поумнел, Елисей, - веско заметила Поликсена. - На нашей Итаке не любят странников, исследователей и добровольцев.
Нестор благодушно добавил:
- На нашей Итаке ценят сиесту. Мы создали государство покоя. Наш прародитель Одиссей намаялся в своих путешествиях и научил нас их ненавидеть.
- Он сделал и большее, сынок, - сказал назидательно Пал Палыч. - Он научил нас, что каждый день должен быть прожит в мельчайших подробностях. Нельзя упускать ни одной из них, сын мой Сизов. Ни одной, ни единой. Жизнь без частностей - это пародия, исчадие ложного классицизма. Любят в постели и на земле - не на котурнах и не на подмостках. А главное - он научил тому, что мир враждебен, что дом - это крепость, нужна здоровая изоляция. Был один очень неглупый киник. Хотя и не относился к их школе - младше на несколько столетий. Поглядывал он на белый свет и огласил свой главный вывод: "В жизни выигрывает тот, кто лучше спрячется". Это правда. Ведь жизнь - такая вздорная баба, такая раздолбайка и склочница, такая базарная торговка - сгинуть бы от нее хоть в чистилище. Если бы речь шла лишь о себе! Я бы легко нашел себе норку. Но надо было спрятать Итаку. Целехонький остров. Райское гнездышко. Ото всех, кто хотел бы ее прикарманить.
- И как же это вам удалось? - заинтересовался Сизов.
- Идея с монастырем, мой мальчик, была недурна. Мы ею воспользовались. Можно сказать, ее отгранили. Был монастырь. Что ж, был да сплыл. Пришел в одичание. Мох и камни. Жизненно важно, чтоб путь на Итаку был заповедан и неизвестен. И как ты сумел его углядеть? На целом свете никто не смог бы. Тем более есть у нас свои шерпы. Квалифицированные ребята. Понаторевшие в своем деле. Они помогают сбиться с пути тем, кто разыскивает Итаку.
Сизов снисходительно улыбнулся:
- Не забывайте, что я солдат. Солдатская служба шлифует память. Тем более я все-таки местный. Я итакиец, в конце концов.
- Прелюбопытно, - сказал Пал Палыч.
- Тут нужно добраться до горловины, - с готовностью пояснил его сын. - До этого перекрестка вод, где море в себя вбирает реку. Найти какую-нибудь лодчонку, поставить парус. Плевое дело. И прямо, прямо, против течения. Главное - не пропустить поворота. И вскоре увидишь белесый луч. Мерцающий вдоль неба шпагатик. Напоминающий выцветший бинт. Правь на него - и упрешься в Итаку.
Пал Палыч с немалою озабоченностью взглянул на Нестора, после чего с участием оглядел Сизова.
- Делает честь твоей откровенности. И простодушию - заодно. Но знаешь, сынок, ведь дело не просто. Такая твоя осведомленность вступает в явное противоречие и с интересами государства, и с основным его законом.
- Кланяюсь в пояс, - сказал Сизов. - Когда-то уезжал из страны и вот возвращаюсь в государство. Жил-был хоть один островок без амбиций - и тот превратился в государство. И что это за напасть такая?
Пал Палыч сочувственно вздохнул:
- Да уж такая напасть, сынок. Совсем ни к чему эта шизофрения. Истерика - не солдатское дело.
- Устал, издергался, - молвил Нестор.
- А вы покочуйте с его, попробуйте, - вступилась за мужа Поликсена. - Тоже окажетесь неврастениками.
- Ну-ну. Никто его не винит, - сказал Пал Палыч. - Да, государство. Но - не обычное государство. Оно управляется не парламентом, а просто Советом. Но - не старейшин, поскольку мы отменили возраст. Советом наиболее мудрых. В котором всего-то пятеро избранных. Четверо членов и Председатель. Кстати, наш Нестор - член Совета. Он не уехал, но преуспел.
- Мои сердечные поздравления, - с кислой усмешкой сказал Сизов. - А кто ж президент?
- Нет президента, - поправил Сизова его отец. - Есть Председатель. Демократичней. Само собой, Председатель - я.
- Сюрприз за сюрпризом, - сказал Сизов.
- Какой тут сюрприз? - удивился Пал Палыч. - Хотя чему же я удивляюсь: для родичей нет великих людей. Еще хорошо, что у нас на Итаке достаточно мудрое население, чтоб разобраться, кто самый мудрый. Как видишь, можно жить на Итаке и сделать достойную карьеру. Так нет же. Куда-то его понесло.
Он горько покачал головой.
- Ох, люди, комариное племя. Все-то вы вьетесь, жужжите, жалите. Все-то неймется вам, не сидится. Все шастаете, мечетесь, скачете. Дадена вам от щедрот богов такая роскошная территория. Возможно, лучший кусок Вселенной. Но нет. Сучите своими ножонками. Выискиваете, как рыбки, где глубже. Вынюхиваете, как мышки, где лучше. А после не можете растолковать себе - откуда у вас волдыри и струпья?
Сизов недовольно его оборвал:
- Ну, хватит. Избавь меня от нотаций. Уж если я поседел - избавь.
- Не фыркай, сынок, - сказал Пал Палыч. - Да и поседел ты лишь волосом. А твой отец поседел умом. Разница, сизый мой голубочек. Но ужасти, до чего ты озлоблен. И ощетинен. Нервы - ни к черту. Я просто в отчаянье, дорогой. Сердце отца - сосуд стеклянный. От малого камешка может треснуть. Не то что от твоего булыжника, с которым ты носишься с горки на горку. Не ведаю, как ты его называешь - свободой ли, честью ли, справедливостью, цивилизованным обликом общества, - видеть твой камешек невыносимо. Иди и передохни с Поликсеной. Она тебя, мой сизарь, заждалась.
Сизов недовольно пробурчал:
- Она удачно это скрывает.
- Умею держать себя в руках, - сказала Поликсена с достоинством.
Сизов усмехнулся и произнес:
- Уверена в этом?
- Спроси у Нестора, - с вызовом бросила Поликсена.
- Спрошу, - с угрозой сказал Сизов. - Скажи мне, друг детства, но без вилянья. Если, конечно, на это способен. Ты замещал меня в постели? В супружеской, имею в виду.
Нестор меланхолично ответил:
- И все же я твой искренний друг.
- Спасибо тебе за честный ответ, - хмуро проговорил Сизов.
- Не порицай, сынок, ни жены, ни друга вашего, - молвил Пал Палыч. - Любые наши грехи, мой милый, суть не пороки, а наша часть. Поэтому мы запретили ревность. Наш терапевт, большая умница, всегда говорит: разрушает печень, лишает покоя, одни неприятности. Есть слух, что учитель наш Одиссей впоследствии попенял Пенелопе за патологическую ее верность. Поскольку та ее подсушила, что отразилось на притягательности.
- Не ты ли распустил этот слух? - спросил Сизов.
- Не имеет значения. Женщина ждать годами не может. Тогда она перестает быть женщиной. Ступайте, детки, в семейную спальню. Я вам не желаю спокойной ночи.
- Идем, седобородый супруг, - сказала со смешком Поликсена. - Побрейся, омойся, натрись лавандой, оливковым маслом и прочей дрянью. Нельзя погружать любимую женщину в клубы своей дорожной пыли. Дорога пахнет конским пометом. Запах, волнующий душу свекра. Свекор в нем чует зов чернозема. Но у меня другие пристрастия.
- Вперед, ядовитая красавица, - напутственно произнес Пал Палыч. - Удачи тебе, сынок, в поединке.
Когда супруги укрылись в доме, он озабоченно произнес:
- Нестор, поспеши к терапевту. К Зое. Естественно - и к менестрелю. Скажи им - я созываю Совет. При этом - экстренный и чрезвычайный.
2
Тиха была итакийская ночь. Совсем как ветер, летевший с моря. Хотя и был он соленым, пряным, пахнувшим терпким сырым песком. Божественный запах. Ни с чем не сравнимый. Вдохнешь и поверишь в вечную свежесть.
Висели неподвижные звезды. Те из них, что были крупнее, держались кучно и походили на странных причудливых актиний. Издалека долетал негромкий, сладко колеблющий воздух звук. Мелодия то становилась отчетливей, то ускользала и растворялась, но кто б усомнился - поют о любви.
Из спальни, приютившей супругов, просачивался осторожный свет.
- Устал? - усмехнулась Поликсена.
- А хоть бы и так, - сказал Сизов. - Устал я на много лет вперед. Но нынче я об этом не думаю. Есть вещи поважнее усталости.
И тут же подумал с неудовольствием: "Мужское, например, самолюбие".
Он ждал, что она об этом спросит. Ночью, когда под стрекот цикад так яростно обнимал он женщину, его посещала недобрая мысль. Он думал, что и впрямь постарел, что годы тронули его ржавчиной, что борода - давно седая. Напротив, жена молода и упруга. Не только твердой своей душой, но и своим несдавшимся телом. Он вновь ревниво подумал о Несторе, лукавом друге, подумал о том, много ли было у Поликсены партнеров на этом странном острове, где наложили запрет на ревность.
Спрашивать было бестактно и глупо. И он произнес:
- Ты мной недовольна?
Она вздохнула и вновь усмехнулась:
- Нет, отчего же? Я полагала, ты сразу заснешь. А ты старался. Так трогательно. Юная прыть и тут же умеренность мужчины, который взвешивает свои силы.
Он повинился:
- Нет, я не считал их. Время от времени я задумываюсь. Такое часто со мной случается.
Она повела своим смуглым плечом:
- О чем же ты думал, когда обнимал меня?
- О том, что мы сделали с нашей любовью, - сказал он с грустью.
Она возразила:
- Ты, а не мы. Я жила на Итаке, пока ты скитался по белу свету.
- Если бы знала ты, Поликсена, как варварски устроена жизнь. Жалко становится детей. - И с давней обидой пробормотал: - Взрослым не слишком нужна твоя помощь. Но дети - это другое дело.
- Мы тоже когда-то были детьми, - сказала она. - Эта хворь проходит. Деток он пожалел, сердобольный. Они подрастут и нас не вспомнят. Бедный Сизов.
- Спасибо за жалость. Ее не много на этом свете.
Она спросила:
- А ты жалел меня?
- А разве тебе это было нужно? Мне кажется - нет.
- Тебе это кажется? Мой недалекий, старый Сизов. Мой глупый воин за справедливость. Мой храбрый оловянный солдат.
- Смеешься?
- Мне совсем не до смеха, - печально сказала Поликсена. - Над тем, кто остался один, не смеются.
- Я никогда не бываю один, - горько проговорил Сизов. - Я ведь живу с самим собою. Кабы ты только могла представить, сколь это неприятный субъект и до чего же он изнурителен. И я устал от него, устал, смертельно устал от его нетерпенья, претензий и приступов меланхолии. Трудно с ним жить и не надорваться.
- Мог жить со мною, - сказала женщина.
- Все шутки шутишь, - сказал Сизов. - Боишься, что, коли будешь серьезна, я разгадаю твою загадку.
- Загадки - это игра подростков, - вздохнула она. - Все дело - в тайне. Она заповедана, дорогой. Скажи, кто стирал тебе носки?
- Сам и стирал, - пробурчал Сизов.
- Сам бы ты никогда не собрался. Какие-нибудь шлюхи стирали.
- Мы - на Итаке. Здесь не ревнуют, - усмешливо напомнил Сизов.
- Стану я ревновать к поблядушкам.
- Лучше скажи, каким манером отваживала ты претендентов? Пряжу ткала?
- Мое ноу-хау.
- С помощью Нестора? - проворчал он. - Преданный друг, ничего не скажешь.
Она сочувственно произнесла:
- Трудно придется тебе на Итаке. Здесь, на Итаке, чужих не любят.
- Я не чужой, - сказал Сизов. - Я возвратился к себе на родину.
- Тем более, - сказала она. - Тем более. Тем страшней. Тем опасней. На родине все теперь по-другому. Боюсь я за тебя, дурачок.
- Послушай, - сказал он. - Я сделал открытие. Я помню запах своей жены. Что пахнет слаще тебя, любимая? И нет ничего вкусней, любимая, пальчиков твоих ног, любимая, спрятавшихся в моей горсти.
- Зачем ты уехал? - спросила она.
- Был молод, был молод, - сказал Сизов, с трудом выталкивая слова. - Я был убежден, что скоро вернусь. Просто понюхаю не островного, а настоящего грозного мира и возвращусь. Зато разгадав, что он такое, в чем его сила. Не знал, что такая там вязкая жизнь. И что она тебя так засасывает. Что каждое утро нужно доказывать себе самому, что ты не сдался. Что люди тебя не обтесали. Что ты нисколько не изменился. Такой же рубака и путешественник.
И тут он заговорил свободней. Слова уже обгоняли друг дружку.
- Я очень любил тебя, Поликсена. Какое там "очень" - жалкое слово. Пустышка. Оно ничего не значит. Я так любил тебя, Поликсена, что перехватывало дыханье. Но был я на редкость глупо изваян - мне все хотелось тебя удивить. Внушить, что твой муж - не то, что другие. Я вбил себе в голову: если вернусь, это покажется капитуляцией. И прежде всего тебе, Поликсена. Окинешь своим презрительным взглядом и выдавишь: ну? Приполз, неумеха? Вот так ты хлестнешь меня вопросцем - я ощущал на щеке пятно, выступившее после удара.
А я любил тебя, Поликсена. И с кем бы ни сравнивал, видел: ты лучше. Я так любил тебя, Поликсена, что было самому непонятно. И хоть у вас отменили ревность, но даже сегодня, седобородый, когда я смотрю на руки Нестора и думаю, как эти вот руки мяли и тискали твое тело и грудь с сосками, так дивно похожими на свежие ягоды малины, тающие в мужских губах; когда я подумаю об этом, я вдруг ловлю себя на желании, на диком, почти безумном желании, чтоб ты ложилась в постель не с одним счастливым Нестором, нет, со многими - чтоб и ему изменяла тоже! Ах, дьявольщина, я все понимаю. Не должен я был тебя оставлять, а если оставил, так не канючь, не жалуйся, не скрипи зубами - но отчего-то не получается. Не властен над собою, не властен!
- Ну хватит, дурачок, успокойся, - сказала она по-матерински. - Не надо доказывать свою удаль. Не мучай себя, не борись со сном. Достаточно. Угомонись, мореплаватель. Побереги свое здоровье. Да и с меня довольно. Что делать? Пока ты сражался за лучший мир, с меня опадали листья. Шло время. Я уже не юная женщина. Не постарела, но стала старше. Мы увлеклись с тобой. Перебор. Только прислушайся, как тут тихо. Так тихо лишь у нас - на Итаке. Мы сами - часть этой тишины. А тишина - это часть вероломства.