Сегодня индивиды трезвее. Не то чтобы поумнели - опомнились. Лесоповал подвергает сомнению очарование нумерации. И все же надо быть начеку. Шеф мне сумел внушить, что "общественность" - это не только интеллектуалы. Это еще и вчерашнее люмпенство, а может, и завтрашнее, кто знает. В конце концов, у многих есть шансы проснуться отстегнутыми людьми. Я должен следить за тем, как меняются их настроения - чтоб не зашкаливали. В пьесе, которую мы разыгрываем, именно действующих лиц не следует выпускать на сцену. Иррациональны и взрывчаты.
Шеф постоянно наготове, предпочитает ударить первым. Да, по натуре он боец, этого у него не отнимешь. Он не боится ввязаться в драку. Еще бы. Бархатистые люди не задерживаются на этих утесах.
Не задерживаются. "Я вас не задерживаю". Противно, когда получаешь хлыстом сразу по щеке и по заднице. Ну, хватит, довольно. Не будь психопатом. Возьми себя в руки. Все хорошо. Утренний взрыв - служебные будни. Чему нас учит брадатый гуру? Люди вступают между собой в производственные отношения. Так обстоит и в нашей конторе. У нас образцовое производство. Мы производим на свет директивы. Ничем от прочих не отличаемся.
Все хорошо, мой друг. Хо-ро-шо. Не так давно шеф пригласил, как он выразился, "разделить с ним ужин". Этакий подчеркнутый знак его благосклонности и доверия. Я сразу просек - он хочет создать непринужденную обстановку. "- Ваше здоровье. - Благодарю вас. Прежде всего ваше здоровье. Оно нам очень необходимо. - Нет, подождем говорить обо мне. Я хочу выпить сейчас за вас". Передо мною был человек, которого я видел нечасто. Мил, обаятелен, задушевен. Беседа журчала как ручеек.
Вдруг он сказал: "Я хотел вас спросить. Вы ведь трудились у…". В ту же секунду я понял, чье имя он назовет.
И угадал. Немного помедлив, он стал расспрашивать о Фарадее. Ему хотелось узнать мое мнение о главных свойствах его характера. "Возможно подробней, во всех деталях". По тембру обычно спокойного голоса, по сразу же побелевшим глазам я с ходу почуял, что он занервничал, воздух сгустился, потяжелел.
Естественно, я не подал вида, что чувствую перемену климата. Не педалируя и отстраненно я высказал свои впечатления. Я ничего не утаил, мои суждения были лестными для моего недавнего босса. Шеф слушал внимательно и терпеливо, только его стеклянные очи блестели, как арктический лед. Когда я закончил, он задумался, потом, усмехнувшись, проговорил: "Подумать только, какой монолит. Прямо кусок металла без трещинки". Я заметил, что уязвимое место есть у любого человека. При этом у всех - одно и то же. Шеф удивленно спросил: "Какое же?". Я горестно вздохнул: "Наше прошлое".
О, да! Я был настолько раскован, что даже посмел уронить это слово, уравнивающее слово "наше". Он выдержал долгую мутную паузу и вновь усмехнулся. Потом спросил: "Так прошлое не бывает безгрешным?". И тут я позволил себе позабавиться: "Нет, иногда, конечно, бывает. В редких случаях. У вас, у меня. Другие примеры мне неизвестны".
Он посмотрел на меня изучающе. Будто он пробовал на вкус эту циническую специю, которой я заправлял свое блюдо. Я чувствовал, что захожу далеко. Мой быстрый разум подсказывал мне, что в это мгновение он принимает некое важное решение.
Я понимал, что в последний раз держусь так свободно и безоглядно. Лестница осталась внизу. Мы находились совсем бок о бок. Рядышком. На одной вершине. Как шерпа Тенсинг и Эдмунд Хиллари на покоренном Эвересте. То были сладостные минуты. Мне предстояло о них забыть. И я забыл. Мы оба забыли.
Еще один закон бытия, который открывается с возрастом. Важно уметь не только помнить. Важно уметь хорошо забыть. Помнить же надо, что все хорошо. Мне хорошо, мне так хорошо, как мало кому на этом свете. Как одному из миллиона, даже из десяти миллионов - мне удалось сложить сюжет.
Мой ослепительный сюжет. Все получилось, и все сбылось. Меня окружают люди с достоинствами. Они энергичны и знают дело. Они заслуживают уважения. Хотя бы за то, что состоялись.
Нас кровно роднит то, что мы - реалисты и не боимся смотреть в упор на несочиненную жизнь. Мы даже готовы самих себя увидеть такими, какие мы есть, и не считаем это отвагой. Если мы в чем-то и виноваты, то разве в том, что явились на свет в благословенном двадцатом веке. На нас его каинова печать. Мы его дети. Что тут поделать.
Но мы устали от покаяний. Нет времени тосковать и маяться. Отмаливать чужие грехи. Мы труженики, и нам зачтется.
Лишь грустно, что утрачена молодость. Ее божественная тревога. Дурманный хмель ее вечеров. И постоянный поиск пристанища, чтоб очутиться вдвоем с любимой.
Была одна новогодняя ночь. Родные ушли, и мы остались одни на земле в опустевшем доме. Помню, стояли у подоконника, всматривались в студеное небо, и души жались одна к другой. Вот мы так близко, нет и зазора, два неприметных светлячка. Во тьме, готовой их погасить. В городе-крошке, в кромешном мире. Как страшно и просто в нем потеряться, и заодно - потерять друг друга.
И устрашившись этой угрозы, мы, как в пучину, нырнули в постель, не ведая, сумеем ли выплыть. И так мы любились в те пограничные, в те накренившиеся часы, когда начинался их новый счет, и всей своей грузной круглой громадой поворачивалась планета и поворачивалась судьба.
Потом ее легкая рука коснулась меня, и я сквозь дрему скорей догадался, чем услыхал: "Я убегаю. Вот-вот вернутся".
Стыд! Я заснул, устав от страсти. Мы расплели - с превеликим трудом - стянутые в узел тела. Шли, крепко обнявшись, давясь от хохота, по улицам, еще не проснувшимся, помолодевшим от тишины. И нехотя бледнело над нами небо новорожденного года.
Может быть, все-таки не она ждала сигнала на перекрестке? Неужто, оказавшись в Москве, она бы не сделала хоть попытки меня увидеть? Пусть ненадолго? Да нет, не сделала. Стоит лишь вспомнить те неуступчивые скулы. Однажды состоялся запрет. Она меня себе запретила.
Но если б и захотела - что толку? Адреса моего не достать, по телефону не дозвониться. Нет, ей и в голову не пришло. Давно мы живем и крутимся-кружимся на нестыкующихся спиралях.
На той, на которой я совершаю свое каждодневное вращение, действуют неколебимые правила. "Никто вас не держит. Вот бог, вот порог. Шагайте. Авек де ля мармо́ттэ". Возможно, кто-то другой, не я, не стал бы искать ему оправдания. Не пожалел бы, не снизошел к маленьким человеческим слабостям. Но то ведь другой, а я это я.
Шут с ним, не хочется думать о шефе, о странностях нашего с ним общения, о Фарадее, о тех подробностях, которые жужжат, как шмели, не то надо мною, не то во мне. Все, разумеется, хорошо, игра моя давно уже выиграна, вот только по известным мне правилам выигрыш дарует устойчивость, меж тем ее нет и не может быть. Так же, как нет ни общих ценностей, ни общей цены - все зыбко, качательно, с треском проваливаются стратегии, обрушиваются лестницы в небо и обессмысливаются все замыслы, когда их пробуют воплотить.
Зачем нам встречаться? Что я скажу ей? Что, если ты уж взялся рулить, не уповай на разум народа, твоя опора - его инстинкты. Что есть государственный интерес, что я убежденный государственник? Не раз и не два она говорила, что нет для нее страшней удава, чем этот государственный жернов. И никогда не смирится с тем, что стоит ребенку прожить на свете каких-нибудь жалких шесть-семь лет, и это чудище его втягивает своими адскими шестеренками в алчное, чавкающее нутро. Внушая, что мы перед ним в долгу. И будем служить ему беспрекословно, пока оно нас не перемелет.
Вот так, за день-другой до отъезда, стояли мы рядом, хотя в этот час я был уже весь - в далекой Москве. Поэтому каждое ее слово казалось прощальным или напутственным и тяжко оседало в душе.
Должно быть, я навсегда запомнил, как она вдруг проговорила: "Под нашим неублажимым небом смешнее всего - ждать и надеяться". Поныне я отчетливо слышу тот голос озабоченной девочки и вижу, как взлетают и падают ее, словно подбитые выстрелом, словно отчаявшиеся, два крылышка.
Не нужно, не нужно нам встречаться! Пусть даже для того, чтоб сказать ей, что все хорошо и сюжет сложился. Что даже проигранная жизнь - ничто рядом с выигранной игрой. Она бы сидела бок о бок со мною, она бы безучастно смотрела сквозь затененное стекло, не слыша ни доводов, ни аргументов. Не выражая охоты в них вникнуть. Не понимая, как мне это важно.
Но, может быть, мне стоило попросту спросить у нее, зачем мы старались так страстно переспорить друг друга? Зачем выясняли мы всякий вздор - кто нами правит, кто должен править, лгут или нет ученые книги? Зачем стучались мы головами в стены и запертые двери, твердя, что мы-то устроим жизнь и объясним ее всем вокруг? Какое значение имели наши конвульсии рядом с тем, что в юности нам было дано увидеть и полюбить друг друга? И разве не ясно, что эта юность была недолгой нашей вершиной, а после уже все, что нам выпало, было и мнимым и обреченным.
И что осталось мне самому, пока во мне еще есть воля к жизни, пока я могу отложить до срока мысли о том, что неизбежно, и только в считаные мгновения слышу угрожающий оклик? Осталось учиться жить без надежды. И все же попытаться понять, что это означает - "я есмь"? Что означает вся эта пляска генов, клеточек, переплетенных волокон, которые меня составляют, чью тайну невозможно увидеть в самые могучие линзы. Ведь в них-то и скрыта вся моя суть, в них - это бренное существо, с которым мне уже не расстаться, пока однажды, с последним хрипом, не рухнет мой сложенный сюжет.
Уже позади остался комплекс с "Седьмым Континентом", справа пронесся новый Европарк, там - "Рамстор" и много прочего барахла. Все ближе Успенка, все ближе крепость, воздвигнутая по моим указаниям. Способная выдержать осаду. Все хорошо, все хорошо.
Я знаю, что она вышла замуж, что некто чужой живет с ней вместе, что некто чужой каждодневно слышит голос озабоченной девочки. Чужой по ночам вдыхает запах гибкого послушного тела, чужие, незнакомые ноги охватывают ее колени. Ему не надо искать пристанища, чтобы любить ее безраздельно.
Ворота распахиваются. Въезжаем. В толк не возьму, почему я вижу в дымчатом непонятном тумане аллейку, наш теремок, жену. Я провожу платком по глазам и возвращаю себе равновесие. Все дело в тонированном стекле.
Сентябрь 2005 - февраль 2006
Письма из Петербурга
Эпистолярные монологи
Письмо первое
Октября 16 дня 1704
Верный человек Вам доставит это послание от недостойного и нерадивого ученика. Хоть и не в слабых силах моих было объять всю мудрость Вашу, но всякое слово из Ваших уст ловил я, неустанно дивясь, как остр и всеведущ Ваш разум.
Узнайте же, что денно и нощно помню о Вас и молю Создателя Вам даровать свою защиту. Пусть небо Вас хранит на земле.
Минуло несколько лет с того дня, когда, ответствуя зову души, сверх меры переполненной скорбью, Вы удалились от дел мирских, избрав отныне своей стезею высокий и строгий подвиг монашества. Стоит представить себе, как Вы станете читать эти строчки, склонясь над листом, приблизя свечу к усталым очам, в ночном одиночестве, и в сердце моем - благодарный трепет.
Воображенье меня переносит в северный край, где Вы обрели успокоение и пристань - обитель готовится ко сну, на звоннице протяжно разносится медленный колокольный звук, нагая земля дышит печалью.
В странничестве, в долгом скитальчестве сколь часто я думал о тайной силе, вырвавшей Вас из нашей юдоли и будто вознесшей на некий утес, где все яснее тщета земная. Едину быти - праведно жити.
Сколь смертные меж собой несхожи! Вы сами ступили на этот путь, Вашей душе стало горько и тесно меж наших лукавых и темных душ, слишком легко они имут срам. А коли вспомнить о бедной Софье - можно ль сравнить вашу ночь перед постригом с ее последнею ночью в миру? Вас ждало светоносное таинство, ее же - едва ль не прощанье с жизнью.
Для Вас затворничество есть труд, при этом - истинно животворный, ибо сей труд дарует знание. Ей же, неистовой, своенравной, участь такая была, как дыба. Бабьего в ней больше, чем царского. В этом-то вся ее вина. С этакой непомерной гордыней надобны хладная голова, дух твердый и неприступное сердце. Окамененное нечувствие - Вы мне не раз о нем говорили. Меж тем, ее жадная, жаркая плоть сделала это сердце податливым, а потому - и беззащитным. Я не дерзаю ее судить. Все мы грешны, нечисты, слабы.
Отче, я помню Ваше напутствие перед расставанием нашим, помню и Ваши слова о ближних. "Богом клянутся, дьяволу служат". Со сдавленным сердцем я понял в тот час, что путь Ваш - в обитель, а то и в скит - вымаливать милости нам, незрячим.
И все же, склоняясь пред той высотой, на коей пребывает Ваш дух, я понимал, что сам я, как Софья, весь - кость от кости этого мира со всем его мороком и безрассудством. Да, страшно и опасно в нем жить, что тяглому, что высокородному - проснешься утром, а доживешь ли до новой ночи, никто не ведает. За всяким углом сторожит беда.
Да, тоньше волоса наша жизнь, однако ж, какая ни есть, а наша. Где же нам, отче, взять другой? "Петром все и кончится", - так Вы сказали, видя, как грозно двоится Русь. Что страшен царь Петр во гневе, известно. "Что ни зубец, то стрелец" - я памятлив. Иной раз вижу во сне, как въяве, оскаленные мертвые лики, те бородатые подбородки на вздувшихся разрубленных шеях. Но ежели Петром все и кончится, то даже не с Никона началось.
"Един пастырь - едино стадо". Не троеперстие Русь разделило в веке минувшем, не давний спор о времени пресуществления - мы никогда не знали согласия. Мать наша церковь его не пестует. Она его требует. Мать наша церковь нетерпелива и бьет всполох при первом же звуке ей поперек. Что ни услышит, то злоглагольство, что ни увидит - ересь и шатость. Не скоро остынет дым тех костров, в коих пожгли за неправославие. Люты мы стали и немилосердны. Стали? Уж не со дня ли зачатья селится в нас нечистая сила? И отчего она в нас завелась? Царю небесный, зришь ты детей своих? Долго ты безмолвствуешь, царю.
Где же обрящет сердце свой угол? Ночи мои были безрадостны. Все бесприютны - и те, кто отвержен, и те, кто стал щитом патриарха. Я потому и набрался духа сказать Вам однажды с такою дерзостью: одна у нас надежа - царь Петр. Вы порешили спастись отшельничеством. На царской службе себя не спрячешь.
Труден и бесплоден был спор наш. Помню, как молвили Вы с укоризной: "Когда мы порицаем раскольников, что же не видим в царе Петре его бесовской раскольничьей сути?". Услыша слова эти, я не нашелся, не смог возразить - все так и было. Смутная наша земля неласково встретила Петра Алексеевича. И он у нее не выпрашивал ласки - бывают суровые времена, когда потребен суровый хозяин. Церкови был надобен Никон - больно озлобились иереи, веровали не смиренно, а яростно, будто грозясь, будто с отчаяньем. А людям русским надобен Петр, чтобы столкнуть наконец с лежанки тех, кому милей прозябать.
Да, Ваша правда - ох, выто было! - он разрубил святую Русь с маху, как стрелецкую шею, недаром Русь и поныне корчится, но он же срастил и сделал целым наше разрубленное тело.
Он это сделал. Он устоял, когда казалось, что все погибло. Не Вы ли, отче, мне говорили про грех уныния и про то, что истинная цена человека видней не в виктории, а в конфузии. Не Вы ль учили: дух тверже силы. Но разве это не божий знак, что имя Петр есть слово "камень"? И царь наш истинно каменнотверд.
Кто еще смог бы перенесть нарвский позор, наше падение, гордое свейское торжество? Не токмо пережить, но понять, что будущее Руси - меж обидчиков. Там ее место, ее судьба. И чудится мне, будто, встав под комель, он тащит исполинскую кладь - всю нашу землю, всю нашу жизнь. Не верится, что один человек взвалил на себя подобный крест. Он страшен, когда ему прекословят - будь то обстоятельства, будь то люди? Да, страшен. Неумолим и страшен. Но Русь, не устрашив, не поднимешь и не разбудишь еще сто лет.
Я будто вижу, как, обнаружа эти, столь дерзостные, мысли, Вы лишь качаете головой. И впрямь, кто я сам, посмевший забыться, я, пребывающий в безвестности, чтобы предстательствовать за царя? Но кабы Вы только знали, отче, как он переменил мою жизнь! И как он переменил меня! Точно своею железной дланью выпрямил несмелую душу, точно одел весенней листвою голую поникшую ветвь. Забуду ли день, когда впервые увидел его едва не рядом, так близко, как и во снах не чаял. И в миг, когда глаза наши встретились, помстилось мне, что слышу я голос: встань, рабе, с колен своих, следуй за мной. И точно встала с колен душа моя, и сам я уже не тот, что был.
Не раз и не два я вспоминал напутствие Ваше: "не торопись, времени никто не догонит". Но, каюсь, поныне я не сумел ни чувствовать скупо, ни жить покойно.
Чего я ни испытал за годы, что прожили мы с Вами поврозь! Прошли они, что воды потопные. Знавал я, отче, и царский окрик, и царскую милость - всего хватило! Зато увидел, что царь умеет поднять из пыли людей без прошлого - тех, кто отличен не именем предков, а собственным умом и отвагой. Славное имя - опасное бремя. Своим величием оно может либо вознести человека, либо - наоборот - расплющить.
Теперь, когда мы ведем счет летам по европейскому подобию, могу сказать, что шумно и грозно взошел над нами осьмнадцатый век! Да, все началось с беды под Нарвой, но был и Азов, и дорога к морю. Торил ее еще царь Иван в том давнем несчастном ливонском походе. Мы крепко побили свейское войско при Эрестфере и Гуммельсгофе, а вскорости приступом взяли Ключ-город.
О прошлом годе в вешние дни то ли весь мир стал ближе к России, то ли Россия приблизилась к миру. В начале мая был взят Ниеншанц. Фортеция держалась достойно, но пала - мы вышли к устью Невы. Чего не осилили два столетия, по воле Господней выпало нашему.
Вот и пришли мы от степи к морю, вот и вдохнули всей нашей грудью воздух, в котором и ветр, и соль, светлая ширь без конца и без края. Воздух, который своею силой делает голову ясной и свежей, а душу - храброй и неуступчивой. На обретенном том берегу мы начали рубить Питербурх.
Больно и тяжко дается город. Кто только не явился глазам моим! Будто прошла предо мной вся Русь, вздыбленная царем Петром. Тяглые люди, беглые люди, уставшие от податной своей доли, многие посадские люди, даже и вольные казаки. Здесь кончилась их особная жизнь и началась другая, единая, та же, что у всех остальных.
Многие тысячи, не утаю, как бревна, легли в основание града, легли грядущего нашего ради, увидеть его им Бог не судил.
Горькая правда! Но тут же вспомнишь, что так же послушно ложились в землю все человеческие сыны и человеческие дщери, кои трудились на ней до нас. Мы были их недоступным будущим, так же, как сами мы только прошлое еще неведомого колена. Пращуры томились желаньем прозреть и узнать, каковы же мы, нынешние. А мы гадаем, какими будут те, кто однажды сюда придет - когда-нибудь, чрез долгие лета. Каждому из нас предназначено выйти в свой срок на брег житейский. Стало, и нам на роду написано - сквозь бороды наши увидеть свет и основать на песке и болоте новую русскую столицу.