Решено было ехать знакомиться с Антониной Николаевной в воскресенье днем. Не буду распространяться о субботнем вечере: Иван Павлович говорил мало, мало ел, зато дышал часто и глубоко, особенно в парикмахерской у Бориса Гавриловича, куда мы оба отправились, пошамав, и где протомили нас до девятого часа (обыкновенная субботняя история!). Зато и благоухали же мы потом на всю нашу рю Насьональ, как заправские женихи. В воскресенье утром Иван Павлович побывал у обедни. В половине второго дня, по ровной июльской погоде, вышли мы из дому в приподнятом духе и отправились в город. Трамваем нам предстояло ехать не менее получаса до заставы, где стояла с прошлой недели эстонская партия переселенцев. Тут Иван Павлович начал со мной разговор, который, видимо, с самого приезда лежал у него на сердце.
- Гриша, - сказал он мне, - как ты думаешь, могу я составить счастье женщины?
Я не задумываясь отвечал, что да.
- Гриша, - продолжал он, - скажи мне как перед богом: нет ли чего-нибудь отталкивающего в моей наружности? Или подозрительного в судьбе? Или юмористического в поведении?
Видя, что он ужасно волнуется и опасается предстоящего счастья, я от всей души начал его утешать.
- Иван Павлович, - сказал я как можно тверже, - вы превосходный человек, насколько я вас знаю, и если только вам понравится мадмазель Селиндрина, то, конечно, вы ее осчастливите, соединясь с нею. Подумайте сами: вы устроены, вы, в некотором роде, помещик, дела ваши процветают. Вы берете себе в жены девицу неимущую, сироту, лишнюю в семействе, девицу, которую, по всей вероятности, эксплуатируют и брат ее, и невестка, как меня, например, эксплуатирует мосью Рено. Вы женитесь на ней, она обретает в жизни защитника и становится хозяйкой ваших владений. Что предстоит ей без вас? Русские переселенцы эстонской страны, тяжелый труд где-нибудь в Австралии или Канаде. Да вы, может быть, будущий оплот всей ее жизни, если только она придется вам по вкусу.
- По вкусу? - вскричал Иван Павлович с горькой усмешкой. - Ты, Гриша, счастливый человек, если не знаешь, что значит жить без женщины, без жены, когда никто вокруг тебя не щебечет, когда в доме пусто и сиро. Когда некому душу открыть.
Я подумал о мадам Клаве и смолчал. Мы благополучно сошли с трамвая и зашагали к Порт д’Итали.
Иван Павлович не шел, а летел, и я летел вслед за ним. Шляпа на нем сидела как нельзя лучше; синий костюм, бледного тона галстук с булавкой в виде жучка и коричневые, совершенно новые башмаки - все было первого сорта. Однако, несмотря на этот шик, даже издали нельзя было принять Ивана Павловича за какого-нибудь беспринципного франта или развязного модника, нет: и фигура, и лицо его выражали глубокую задумчивость, сосредоточенность мысли на одном предмете. У самой заставы указали нам на длинный деревянный барак. Мы вошли во двор.
Нечего и говорить, что убогость, и бедность, и непонимание французского языка нашли мы тут в огромных размерах. Детский крик стоял в воздухе, не говоря уже о запахах; по-видимому, жизнь в бараках ничем не отличается от жизни в теплушках революционного времени - грязь и теснота те же; мужчины расквартированы отдельно от женщин. На женской половине стирали, стряпали, шлепали орущих детей… Словом, было чему подивиться.
Первая, кого мы увидели, была высокая черноволосая девушка в черных чулках и ботинках на шнурках, в черном платке. Мы спросили ее, нельзя ли отыскать для нас Антонину Николаевну Селиндрину.
- Это я, - сказала она и поклонилась.
"Ах, - подумал я, - четыре сбоку, ваших нет! Вот приятная неожиданность".
Иван Павлович приподнял шляпу.
- Позвольте представиться, - сказал он не без важности, - Кудрин, Иван Павлов. А это друг и племянник мой Гриша.
Антонина Николаевна поклонилась еще раз. Она была причесана на прямой пробор, темные брови дугами так и расходились по лбу, а под ними немного испуганно, но приятно смотрели глаза. Она не улыбнулась.
- Вы, вероятно, предупреждены о нашем визите? - спросил я, намекая на мадам Клаву. - Не пойти ли нам в ближайшее "Кабаре", не выпить ли чаю немножко?
- Нет, - сказала она и покачала при этом головой, - мне отлучиться никак нельзя: дети слегка больны, меня могут позвать.
И остались мы втроем посреди того неприличного двора разговаривать.
- Я слышал, Антонина Николаевна, - сказал Иван Павлович довольно бойко, - вы намерены с семьей отправиться в Канаду? Неужели вас не пугает столь далекое путешествие? Правда, теперь некоторые смельчаки в сутки океан перелетают, но кораблем туда дней восемь езды, я полагаю?
Она печально посмотрела на Ивана Павловича.
- Нет, я не боюсь, - сказала она, - восемь так восемь.
- Не грустно вам было покинуть родные края?
Искорка промелькнула в ее глазах.
- Нет, мне было безразлично.
- Вас, вероятно, манит отчасти неизведанная даль?
- Как вы говорите?
- Я говорю: чужие края тоже могут нам прийтись по вкусу. На Эстонии, говорю, свет клином не сошелся.
- Да, конечно.
- Вот только работать вам там придется не по силам, знаем мы, что такое Америка, там, говорят, всюду отчаянная фордизация.
- Работы я не боюсь.
- Ну конечно, особенно если вы с семьей едете, сообща, значит, работа будет.
Она вдруг покраснела, губы ее дрогнули. Я дернул Ивана Павловича за рукав.
- А как вам Франция нравится? Париж, например? Или (что там Париж!) французская провинция?
- Я не видела Парижа, - сказала она с усилием, - у меня не было времени осмотреть достопримечательности. Дети слегка больны. Когда я была в прогимназии…
Она запахнула платок на груди и умолкла.
- Антонина Николаевна, - сказал вдруг Иван Павлович, - вам кто-нибудь что-нибудь говорил обо мне?
- Говорила Клавдия Сергеевна, - сказала Антонина Николаевна с облегчением, - говорила, что вы ищете…
- Помощницу! - вскричал Иван Павлович радостно. - У меня, видите ли, маленькое хозяйство, то есть у нас с Бирилевым Константином: кролики, глупые такие животные, скажу я вам, но плодятся, плодятся… И трудно, знаете ли, одним, трудно в хозяйстве и уныло, простите меня, на душе. А работа у нас не тяжелая, еда сытная. И доходы все наши на три части делить будем.
"За ваше здоровье!" - подумал я и отошел в сторонку.
Антонина Николаевна стояла молча, и брови ее слегка сдвинулись.
- Мне сорок пять годов, - продолжал Иван Павлович уже более степенно, - всего два года как мы затеяли дело, но идет оно недурно, можете справки навести, дело идет превосходно. Характером я не злой, ей-богу, хоть Гришу спросите. Да что говорить, вы еще поспеете меня узнать, а я вас уже и сейчас знаю: как увидел, так и узнал. Прошу вас, Антонина Николаевна, будьте моей женой.
Может быть, честный человек не стал бы смотреть на нее в эту минуту. Я смотрел. Я видел ее длинную черную юбку над вполне еще приличными башмаками, ее плечи, обтянутые старым платком. Рукава кофточки были ей коротки, узкие руки с пальцами в черных трещинках вылезали из них и прятались под платком.
Он выпалил это с поразительным прямодушием и двинулся к Антонине Николаевне. Она заметно побледнела.
- Благодарю вас, - прошептала она так тихо, что я едва расслышал. - Но я не могу быть вашей женой.
Иван Павлович остановился как вкопанный.
- Что так? Неужели противен? - спросил он испуганно.
Антонина Николаевна мотнула головой. Слезы блеснули у нее под загнутыми кверху и книзу ресницами.
- Произошло недоразумение, - прошептала она, - я думала, вы пришли нанимать меня в работницы.
Иван Павлович не двигался. Она вдруг опустила голову, взглянула на пыльный, мощенный камнем двор.
- Оскорбление это, если не объяснитесь, - произнес Иван Павлович неуверенно. - Как честный человек и солдат прошу вас… Гриша, отойди, дружок, подале.
Она побледнела, глаза ее заметались, губы она сжала.
- Оскорблять вас не могу. Простите меня. Меня опоили, обманули… я на третьем месяце.
Прошла длинная минута молчания.
- Произошло недоразумение, - повторила Антонина Николаевна, - и я прошу вас ничего не говорить Клавдии Сергеевне. Об этом никто не знает, кроме моей невестки и брата. Я думала, вы пришли нанимать меня в работницы.
Я не видел его лица, он стоял спиной ко мне, но я удивился, что он все стоит. Зато Антонина Николаевна менялась в лице и теребила платок на груди.
Наконец Иван Павлович дрогнул весь, опомнился.
- Вот как, - произнес он медленно. - Недоразумение. Нет, работницы мне не надо. Извиняюсь за беспокойство.
Он повернулся и пошел к воротам, и я отправился за ним. С улицы я не удержался и оглянулся: Селиндрина стояла и смотрела нам вслед.
- Опоили, обманули, - повторил Иван Павлович про себя. - Брат-то что смотрел? А не осталась в Эстонии - значит, податься было некуда. Гриша, вот случай-то, а? Вот стыд-то!
Я не смел взглянуть на него.
- Это я во всем виноват, Иван Павлович, легкомыслие дурацкое сгубило. Вызвал вас в Париж, заставил потратиться, как идиот водил к парикмахеру вчера. Уж я мадам Клаве этого так не оставлю.
Озлился я в ту минуту сверх всякой меры.
- Молчи, Гриша, - говорил Иван Павлович, - я ей слово дал не рассказывать, и ты не смей. Ведь это ей позор. А ты представляешь, что она дома от невестки терпит?
И он вдруг сильнейшим образом покраснел.
Бес так и ходил во мне, и я не знал, каким мне средством успокоиться. Совестно мне было перед Иваном Павловичем, стыдно было взглянуть ему в глаза. Все старые Клавдины обиды припомнились мне тут же в трамвае. Антонина тоже давила на воображение. Приехав домой, Иван Павлович в одном нижнем белье сел к окну.
- Завтра уеду от тебя, Гриша, - сказал он. - Нечего больше мне у вас тут делать. Свалял дурака, пора возвращаться. А кто бы это мог ее таким образом загубить? Может быть, этой самой прогимназии учитель или просто так, какая-нибудь сволочь фабричная с гармоникой?
От этих слов слезы восхищения чуть не прыснули у меня из глаз. "Хоть бы он обругал меня, хоть бы обложил в сердцах! - мечталось мне. - Хоть бы Антонину на должное место поставил".
- Бог с ней, Иван Павлович. Охота вам обо всякой распутной размышлять, только время теряете.
Он опять покраснел, весь насторожился.
- Ты что, в уме? Она-то распутная? Ты, брат, ничего в женщинах не понимаешь.
Без аппетита пообедал я в тот день, вернулся не поздно, Иван Павлович уже спал. Утром рано попрощались мы с ним, но когда я вечером вернулся, он был еще здесь, он сидел на моем стуле, он никуда в тот день не уехал.
- Прости меня, Гриша, - сказал он со смущением, - покину я тебя завтра. Сегодня еще придется тебе потесниться.
Я тогда увидел в нем неподобающую солидному человеку перемену: мысли его оказались в полном разброде. За обедом на этот раз потребовал он к казацким биткам водочки. А ночью несколько раз вставал (он спал с краю) и разговаривал сам с собой.
Утром во вторник мы опять простились. На прощание он сказал:
- А что, Гриша, по американским законам плохо ей придется, с ребенком-то?
Американских законов я не знаю, да он, как видно, и не ждал от меня ответа.
- Нет, ты мне вот что скажи: невестка-то пилит ее с утра до вечера? Ведь пилит?
- Даже наверное.
И опять он не уехал. Да что говорить! Сидел он в гостях у меня до самого четверга, когда вдруг пришла открытка от К. П. Бирилева с настойчивой просьбой вернуться.
Когда в четверг вечером пришел я домой (по дороге я встретил, но сделал вид, что не узнал Клавку, хотя в чем была ее вина? Ведь она, по словам той, ничего не знала), когда я вошел к себе и увидел Ивана Павловича в синем костюме с жучком, я догадался, что он принял решение. От городской атмосферы в моей комнате и недостатка здоровых движений он за эту неделю отчасти потерял яркие краски сельского жителя. Но сейчас энергия так и ходила в его глазах, и я вспомнил его желтые зубы, виденные однажды, - признак большой мужественности.
- Гриша, вези меня, - сказал он мне просто. - Один я дорогу не найду. Пусть родит, я ребенка усыновлю, кроликов ему после себя оставлю. Не могу я этого дела бросить, все дни томился и душой, и телом. Пусть переезжает ко мне, пусть пока живет - а там посмотрим. Очень у нее глаза оказались замечательными. А плечи худые какие, заметил ты? А платьице помнишь? Теперь, верно, таких платьев никто уж и не носит, пожалуй.
"Помню и глаза, и плечи, и платьице, - подумал я в ту минуту, - а все-таки никак этого не ожидал".
Но Иван Павлович не дал мне опомниться. Он в радости своей затормошил меня так, что я, не переодевшись и не помывшись, оказался через пять минут на пути к Парижу. Он шел рядом в счастливой задумчивости, а я… Бог весть чего только не передумал я в те минуты! Мысли так и летели мне навстречу, как голуби, душа парила в небе. Чуть смеркалось. Туман жаркого дня стоял над домами. Шли мы с Иваном Павловичем на край света, и я от удивления и восторга то и дело взглядывал на него.
В таких настроениях мы и в трамвае ехали, больше молча, так что люди могли подумать: каждый из нас едет в отдельности, и даже по разнице в костюмах наших вовсе никак не могли нас вместе связать. И это тоже веселило меня.
И вот подходим мы к заставе, видим барак. Вечер. Пыль. Пиво везут. На заборах афиши за это время сменили, новую драму расклеили. Подходим к бараку, входим во двор. Тихо. Окна и двери заперты. Берет Ивана Павловича страшок.
- Пойдем-ка, Гриша, - говорит, - в ближайшее бистро, спросим-ка бистрошника, что здесь за перемены произошли в наше отсутствие.
Пошли в бистро. Уехали, говорят нам муж-жена бистрошники, третьего дня увезли их всех в Аргентину, на плантации.
(Заботами, значит, наших комитетов.)
Спрашиваем: может быть, не все уехали, не, так сказать, все без исключения? Может быть, хоть кто-нибудь остался, предчувствуя, что не будет ему в Аргентине счастья?
Отвечают: нет, никто ничего не предчувствовал, ничего об этом не слыхали.
- Гриша, да что же это? Да как же это понять? - воскликнул Иван Павлович. Но воскликнул он это уже в пятницу, на следующий день. Тогда ж, в четверг, он ничего не сказал ни мне, ни бистрошникам, вышел на улицу, опять, видит, пиво везут…
Это не в Аргентине ли все танец танго танцуют?
1929
Фотожених
Герасим Гаврилович, брат всем известного Бориса Гавриловича, отец семейства, пехотинец и маневр, сидел на скамье посреди площади и крутил пальцами. Домой идти не хотелось - там у него тесно и обед на лишнюю персону не рассчитан. В ресторанчике у нас для него тоже тесновато, а главное - денег стоит. Вот и сидел брат нашего Бориса Гавриловича и, так сказать, бил баклуши.
Вечерело. Гуляли парочки. Не надо думать, что кавалер с барышней, этого у нас за отсутствием барышень не бывает. Просто гуляли маневры, и всё почему-то высокий с маленьким, обмахивались они от жары кто чем, папиросы курили, заходили в "Кабаре" и вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они.
А больше, по правде сказать, проходили в свою улицу обедать. Сидит Герасим Гаврилович, крутит пальцами. В бакалейном магазине фонарь зажигается, пахнет оттуда соленым огурцом, леденцом и рыбкой. А на углу квасом торгуют, на другом - нищий фотограф околачивается. Словом, картина обычная.
И видит вдруг Герасим Гаврилович вечернюю французскую газету под скамейкой, и поднимает ее, и, пока еще светло читать, пропускает он китайские события и прения депутатов, а также интересные лаун-теннисные состязания и прямо переходит к объявлениям. Надо заметить, что Герасим Гаврилович за семь лет французской жизни наловчился читать объявления различных предложений труда и даже полюбил это чтение. Часто ему их читать приходилось, но все почему-то с незаметными для простого глаза результатами.
Безо всякой спешки, без всякого видимого волнения протыкает Герасим Гаврилович указательным пальцем газету, выдирает из нее лоскуток и сует в карман. И затем как ни в чем не бывало и даже несколько кисло переходит к прениям депутатов, покуда друзья-приятели, плотно покушав, не выходят из ресторанчиков и не наступает августовская ночь.
Много где видели фигуру Герасима Гавриловича: служил он на греческом пароходе, работал в шахте в Бельгии и на заводе в Крезо. Почему и как попал он к нам, мы не знали. Уважаемый брат его одно время хотел учить его своему искусству, но ничего не вышло: парикмахерского таланта у Герасима Гавриловича не оказалось. А жена его день-деньской с детьми мучилась.
- Неужели же ты, такой-сякой барон Распролентяев, - говорила она ему сердито, - никуда приткнуться не можешь? Неужели так-таки бог тебе никакого таланта не дал? И ты жизнь прожить собираешься безо всякой профессии?
- Почву из-под меня вынули, - говорил тогда Герасим Гаврилович, - ни пространства ваши, ни времена, ни климаты мне не подходят.
А Борис Гаврилович, энергичный брат его, произносил любимую свою речь о том, что каждому человеку необходимо познать себя. Ты, говорил он, распознай, куда тебя гнет, об этом еще древние греки напоминали, расчухай наперед, в чем твои способности: в шахте ли работать или парикмахерскому искусству служить. А то в наше время пропадешь без специальности. Знаем мы этих, которым все позволено!
С объявлением в кармане вышел Герасим Гаврилович назавтра рано поутру из дому и направился в контору анонимного кинематографического общества. Анонимность этого общества немного смущала его, но он решил махнуть на это рукой.
Контора помещалась в просторном павильоне; за дощатой перегородкой было шумно, шла работа, слышалась трескотня, чей-то голос кричал грубо, никого не стесняясь. Здесь же за столом сидел человек злорадной внешности, а перед ним молча и тоскливо толклись, как барашки, пришедшие наниматься в фигуранты - фигурять толпой или по несколько человек в новой кинематографической драме.
Барышни тут были модные, совсем безбровые (была одна густобровая, но та, как выяснилось, мечтала о комической роли). Безбровые барышни щеголяли браслетками, сережками, цветными пахучими карандашиками. Было два разбойника и один генерал, все трое - в потертых пиджаках и держались вместе. Была золотая молодежь с нахальными галстучками; пока что молодежь перемигивалась с барышнями. Начальник конторы обращался со всей этой отарой по-свойски: чуть голову поднимет и уже видит - годен ты или нет.
Подошел к столу и Герасим Гаврилович.
- Фрак имеете? - спрашивает начальник. - В футбол играете? Менуэт танцуете?
Герасим Гаврилович поворачивается уходить.
- Стойте, - кричит начальник. - Вы пригодиться можете! Мосью (имярек) вас посмотреть должен.
Боже мой, с какой завистью посмотрели на Герасима Гавриловича безбровые барышни! Их всех тут же выпроводили, да и золотую молодежь вместе с ними. Оставили из всей компании одного разбойника, так что вдвоем с разбойником и просидел Герасим Гаврилович часа полтора в ожидании важных решений.