III
Пастушонок с разбегу ударялся мягкой головой в твердый живот быка. Из-под вшивой шапки рассыпались льняные волосы, длинный кнут волочился по земле. Наконец, бык переступил тонкими, острыми ногами, сошел с дороги, и тележка доктора Бырдина проехала. Пастушонок побежал по кочковатому лугу, из озорства пробегая под животами жующих воров - для этого ему почти не приходилось нагибаться.
Первые избы, плетни, колодезь, пузатый малыш в коросте, куры, дух потомственной нищеты. В крошечных окошках появляются сморщенные лица баб, словно из черного хлеба (серые повойники - корка в муке). Улица пустынна. Маргарита думает. О чем? Езда по полям утомила ее; совсем близко от нее на косматые возы взлетали огромные клочья сена, маленькие люди оборачивались, иногда запускали в нее камушком - может быть, шутя? Бырдин помалкивал.
В грязной тине круглого пруда крякнули утки. Девочка с маленьким на руках широко раскрыла рот, потом со всех ног бросилась за тележкой.
- Кинь! Кинь! Кинь!
Доктор подхлестнул лошадь. Но уже из всех изб и дворов бежали голоногие, голозадые, тупоносые мальчишки и девчонки, протянув руки:
- Кинь! Кинь! Кинь!
Потом два парня, давя их, бросились за доктором:
- Пряничка! Пряничка!
Промелькнуло почтовое отделение, школа с разобранным крыльцом.
В пыли ребята начали отставать; долетала ругань; потом об кузов застучали камни.
И тут Маргарита поняла. Она испуганно взглянула на доктора:
- Скорей, скорей!
Он усмехнулся, поглядел назад; потом повернул за угол и стал потуже подбирать вожжи. Лошадь остановилась перед кузницей.
Из глубокого мрака доносились мерные удары; красный огонь трещал, а над ним мелькали большие руки, бородатое, бледное лицо.
- Здравствуй, Кузьма. Данила дома? - спросил Бырдин, соскочив на землю.
- Данилу об этом и спрашивайте, - ответил голос, и лицо исчезло: человек повернулся спиной.
Бырдин помог Маргарите слезть, обхлестнул вожжами тощую березу и прошел мимо кузницы, мимо хилого огорода, к избе. Оба поднялись по ступенькам, нагибаясь, чтобы не задеть развешанного дырявого белья, и вошли в сени. Какая-то бочка подкатилась им под ноги, где-то близко жевала лошадь.
Бырдин стукнул в дверь, нагнулся и вошел в избу; Маргарита остановилась на пороге.
Посреди избы стоял старый покривившийся верстак. У окна, за столом, под пыльным образом, сидел Данила. Жена прислуживала ему: он ел.
- Здравствуй, Данила. - И Маргарите показалось на этот раз, что голос доктора звучал тише и слаще.
- Закройте дверь - мухи налетят, - ответил мужик, и Маргарита шарахнулась в комнату.
- Мы с заказом: нахлебница у меня померла. Что за гроб спросишь?
Данила поглядел в окно.
- Не, я не возьмусь.
- Почему?
- Работы много.
- Ну, а все-таки? Не хоронить же без гроба!
- Без гроба-то? Действительно, не того… Восемь рубликов положите?
Бырдин махнул рукой.
- Ты с ума сошел. Три рубля, и больше никаких.
Данила заглянул в горшок, навалил себе каши в миску и опять забарабанил по столу.
- Ну, так как же? - спросил Бырдин. - Деньги не мои, деньги барышнины. Скажи божескую цену.
- Счастливый путь, - сказал Данила почти дерзко, - как бы меринок ваш не убег!
Маргарита потянула Бырдина за рукав.
- Пять рублей хочешь? - спросил он, делая вид, будто уходит, но уходить было некуда.
- Не. Теперича для нас время не простое, а золотое. Меньше семи рублей за березовый гроб никто с вас не возьмет.
- Ну, ладно. Делай, только как можно скорей: завтра так завтра. По такой погоде ждать невозможно.
- Ждать, действительно, - дух пойдет, - сказал Данила рассудительно и будто мягко, - но раньше среды не могу.
- Четыре дня! - вскричал Бырдин. - Да ты что, смеешься надо мной, дурак!
- Товарищ, я вам не дурак, - сказал Данила очень тихо; потом пожевал губами и певуче спросил, прикрыв глаза. - Меринок-то ваш не убег?
Наконец, поладили: послезавтра, в понедельник, к утру гроб должен быть привезен. Данила почему-то долго кланялся Бырдину с крыльца, потом, когда доктор и Маргарита уже сели, он выбежал за ними без шапки.
- А росточек, росточек дачницы велик ли будет? - закричал он на всю улицу.
Маргарита объяснила, поднимая руку то над землей, то над тележкой.
Данила лукаво кивал головой, казалось, что он смеется над ними и вовсе их не слушает.
- Смотри, я к десяти часами батюшку закажу, - крикнул Бырдин, с удовольствием ощущая всей спиной движение громоздких колес, - не надуй с гробом-то!
Тележка, подпрыгивая, заколесила по пыльным сельским улицам. Зеленая луковица и крест колокольни запрыгали невдалеке в синем солнечном небе.
- Какие грубые люди стали, - сказала Маргарита задумчиво.
- Ненадолго. Все опять на свое место станет.
В батюшкином саду надо было жасминные кусты раздвигать руками. На балконе попова дочка мыла пол. Ведра брякали, ухали, звенели. Батюшка, с косицей, пришел с огорода и стал перед приезжими, пряча руки и извиняясь: руки были в земле.
Бырдин объяснил ему все очень кратко и быстро, и он понял сразу. Оказалось, хоронить можно и не на кладбище, можно в саду, если господину доктору это угодно.
- Крест заказали, - спросил священник, - или сами делать будете?
О кресте забыли. Батюшка обещал сам сколотить.
- Ну, времена, ну, времена! - бормотал он. - Покойника из провинции не вывезти, а? Что вы скажете?
Он обещался быть с причетником вовремя и попросил зайти выпить чаю. Но внезапно Бырдин почувствовал, как ему надоела смерть Варвары Ивановны.
- Нет, нет, мы спешим. Барышня устала. Лошадь вечером на станцию пойдет.
Опять стали отводить жасмин от лица, плечами раздвигать упругие ветки.
В шестом часу вернулись домой. Верочка вышла из сада к Маргарите: в одной руке у нее была джанниевская "Эпоха великих реформ", в другой - беспорядочный букет лютиков, незабудок и куриной слепоты.
- Хотите поставить это наверх? - спросила она. - Если у вас нет воды, я могу вам дать свой кувшин.
Маргарита поблагодарила. Больше ей вовсе не хотелось плакать. Она взяла цветы и поднялась наверх. И уже в коридоре ее удивил очень неприятный, какой-то даже просто противный запах.
IV
Данила мог гроба не привезти, но он привез его. Слез с телеги, подал руку всем, кто попался, небрежно пересчитал деньги и очень бережно запрятал их на груди.
Гроб подняли наверх. Он оказался на шесть вершков больше покойницы. Побежали сказать об этом Рабиновичу, который рыл могилу. Рабинович, красный, растрепанный, бился с лопатой вокруг круглой ямы - он никак не мог обточить углы. Послали за мужиком, хуторянином, в версте, нашли его, привели, дали лопату. Рабинович бросился в гамак и накрылся газетой.
Тем временем на верхнем балконе дамы обивали гроб куском мадепалама. Мать Верочки только распоряжалась да иногда сыпала гвозди в протянутые руки. Гроб походил на узкое и длинное корыто и весь был в щелях и сучках. На крышке лучиной, обмакнутой в чернила, нарисовали крест; подушку набили сеном.
Маргарита ходила кругом и говорила:
- Спасибо, спасибо.
Но никто ничего ей не отвечал.
Наконец, позвали Бырдина, двух девок и кухарку. Они подняли покойницу и уложили ее. Потом вынесли Варвару Ивановну на нижнее крыльцо. В опустевшей комнате было жутко от духоты и зноя. На кровати лежала клеенка, постланная еще накануне.
С беззаботным бубенчиком приехал батюшка. Причетник сразу прошел на кухню за угольками. Все собрались. Батюшка посидел на единственном вынесенном для него стуле, поговорил о том, что, слава богу, время сухое, сено, хоть и с опозданием, но приберут спокойно. Спросил об имени покойницы и начал облачаться. Причетник роздал свечи и закадил.
Маргарита стояла впереди, в черном платье Варвары Ивановны (своего у нее не было), ушитом кем-то. Рыжие волосы ее блестели; спереди и над ушами они были короткие и сейчас не завитые, были отчесаны назад. Все ее молодое нежно-розовое лицо с маленькими уже заплаканными глазами, припухшей губой и веснушками особенно напоминало сейчас лицо Варвары Ивановны: плотные черты Варвары Ивановны смерть омолодила. Заострившийся кверху нос был почти девичьим, только шея и руки казались страшными. Дамы то и дело прикладывали к лицу платки, надушенные одеколоном.
Воздух был неподвижен. Сизый дым ладана повисал вокруг человеческих лиц; дышать было нечем. Солнце подвигалось все круче, оно легло уже на первые ступени крыльца, потом обожгло Бырдина, стоящего с краю, и стало медленно подвигаться к гробу. Птицы попрятались от жары, но огромные синие мухи с густым свистом подлетали к самому лицу покойницы.
"Только бы не сели, только бы не сели!" - думалось Верочке, и вдруг она увидела, как из самой середины гроба, между двумя табуретами, на крашеную половицу балкона потекла струйка.
- …прегрешения вольныя же и невольныя!.. - провозгласил священник.
Струйка побежала к щели, расползлась, расширилась; батюшка заметил ее близко у своего прюнелевого башмака. Он сказал что-то причетнику; тот нагнулся к Бырдиной:
- Тазик бы.
Через минуту кухарка подставила под невидимую щель большой облупленный таз. Капли зазвенели обрывисто, отчетливо. Маргарита не могла отвести от них глаз.
- Где нет ни печали, ни воздыхания…
"Ни вот этого ужаса, Господи, - молилась Верочка, - вот этого протекания ужасного".
- Но жизнь бесконечная…
И причетник подхватывал, но давая священнику кончить, и подтягивал так, будто горло у него трескалось от жары и жажды.
И все встали на колени.
- Вечная память!
Маргарита громко заплакала от горя, одиночества и непонимания.
"Память, вечная память - в ком? Ничего не понимаю. Во мне одной, должно быть, больше нет никого. Но разве я - вечная? Все - неправда… Мамы нет, мамы нет! А когда она была, то совсем была не нужна, даже мешала, когда мы с Леонидом Леонидовичем…"
Ее слегка толкают, и она приходит в себя. Ее подводят к гробу, она видит бумажный венчик, бумажную икону в изменившихся руках. Она целует несколько раз, пока ей не делается страшно и она не рыдает опять во весь голос.
Гроб заколотили гвоздями, священник зашаркал по дорожке сада, а за ним спустились по ступенькам, сгибаясь под тяжестью мертвого тела и громко сговариваясь друг с другом, как надо ступать, Бырдин, Рабинович, мужик-хуторянин и причетник. Девки поволокли крест коротким путем, по траве, мимо беседки. Дамы заковыляли за гробом.
Тихий зной большого сада утешил Маргариту. Обутые в черные высокие ботинки ноги ее, ходившие по жестким петербургским, страшным в последние дни, улицам, с легким шорохом давили маленькие камушки садовой дорожки. Запах цветов, настоящей деревенской травы насыщал ее. Она задышала часто, чуть раздувая ноздри. Платок ее был совсем мокр, и она спрятала его в рукаве.
И вдруг тихий ветер тронул верхушки лип и кленов. Три капли с треском упали в листву. В густой тени, где была вырыта могила, послышался легкий шум побежавшего дождя. Гроб поставили у самой ямы, безобразно огромной, неглубокой, с бесчисленными торчащими в ней корешками. Мужик ахнул:
- Никак дождик! - И так, словно был тут один, пустился бежать к себе на хутор: видно испугался, что вымокнет его брошенное где-то там, под открытым небом, добро.
Священник заспешил. Причетник, озираясь на небо, хрипел все больше. Гроб подняли на полотенцах. Капля дождя упала Маргарите за ворот, побежала по спине - о, если бы еще раз, как хорошо! Ветер, поднявшийся с теплой силой где-то в полях, налетел в сад, ринулся во все его закоулки. Бырдина кинулась домой: запирать окна. Гроб, наконец, спустили, долго дергали за полотенца, чтобы вытащить их; потом стали бросать землю. Причетник и доктор нетерпеливо взялись за лопаты: дождь уже начал во всю пробивать над ними зеленый полог. Все тихо ждали, пока не уладили холм, не воткнули крест. Маргарита закрестилась.
Когда все было кончено, дамы ринулись к дому, поднимая широкие белые юбки. Долгий гром простучал по небу. Маргарита пошла с Рабиновичем.
- Мама, мама, - говорила Верочка, и невыносимая тоска сжимала ей грудь, и хотелось плакать, - как же она повезет ее в будущем году? Ведь сегодня же все размоет - гроб-то дырявый совсем, ты видела?
- Не твое дело об этом заботиться, - отвечала мать, - все сделали именно так, как надо.
V
Женщина, ехавшая к родственникам мужа из Петербурга в Рыбинск, внезапно вышла в Хомутах, взяв пятилетнюю дочку на руки и с трудом таща по перрону обвязанную веревкой корзину. В вагоне все обрадовались: во-первых, девочка всю дорогу плакала, никому не давая уснуть, во-вторых, женщина была рыжая: а бог его знает, что у этих рыжих-то на уме!
Дотащив корзину до станционной скамейки и посадив на корзину девочку, бледную, с грязными ноготочками, женщина разогнула спину и своим носовым платком утерла дочке нос.
- Посиди здесь, Варя, слышишь, да не реви, а то оставлю одну, а сама к дедушке поеду.
Она отцепила от своего рукава детские руки, вошла в здание станции и спросила у человека в железнодорожной форме, нельзя ли достать лошадь часа на три, она может хорошо заплатить.
- Куда ехать, товарищ? - спросил служащий, подозрительно оглядывая ее старое суконное с точеным мехом пальто и пыльную шляпу.
- К доктору Бырдину, - сказала она, - слыхали? Верстах в двадцати отсюда.
- Нет, что-то не слыхал, - и человек почесал в затылке. - В какую же это сторону будет?
Женщина беспомощно осмотрелась.
- Когда следующий поезд? - спросила она.
- Часов через пять.
- Может быть, кто-нибудь все-таки знает? Может быть, крестьяне знают?
Служащий сплюнул и пошел. Потом вернулся, открыл дверь на станционный двор и крикнул:
- Степан Никанорыч, доктора тут спрашивают, Бырдина. Не слыхали?
Но никто ничего не знал.
- Может быть, крестьяне знают? - повторила снова женщина и вышла на крыльцо. Чья-то телега стояла у забора.
- Мама, мама, - испуганно запищала девочка, борясь с тяжелой дверью.
Мужик вышел из кооперативной лавки напротив станции и пошел к телеге.
- Товарищ, не слыхали ли вы, где мне здесь доктора Бырдина найти? - спросила Маргарита. - Мне туда съездить нужно, это в двадцати верстах, в сторону села одного, не помню…
- К Красным Выставкам, что ли? - спросил мужик. - Только доктора никакого там нету… А, может, вы про экономию спрашиваете? Только и экономии там нету. Была, а нету.
- Была, говорите? - затревожилась Маргарита. - Вот мне это и нужно, в бывшую экономию. Вы можете свезти меня туда и сейчас же обратно, на станцию?
Девочка опять захныкала.
- Сейчас, вот как стоим?.. Сажайте дите. - И они условились о цене.
"Туда ли я еду?" - спрашивала себя Маргарита, стараясь узнать когда-то промелькнувшие перед глазами поля. Но время было другое - стоял май, и трехвершковая рожь сумрачно зеленела под низким, белым небом. Потом пошли полосы черной, взбороненной земли, потом болотистые луговины.
- На двадцатой версте, приблизительно, - сказала Маргарита, ухватившись за край дребезжавшей телеги, - на двадцатой версте должен быть поворот от дороги влево, к дому. Неужели никогда не проезжали?
Он оглянулся на нее, и от этого по его широкому коричневому затылку пошли черные морщины.
- Не слыхали, - сказал он и присвистнул. - Вы, дамочка, может, там и дома-то не увидите: здесь в третьем годе восстание было.
- Как дома не увижу? - вскрикнула Маргарита и крепче прижала к себе и ребенка, и корзину. - Не может быть!
Мужик показал кнутом влево: в холодных, жидких камышах залегла река.
- Реку-то узнаете? - спросил он хмуро.
Да, реку Маргарита помнила, ей даже показалось, что она узнает дрожащий настил моста.
- Вам, понимаю, местность осмотреть, - продолжал мужик. - Экскурсии вот тоже приезжают: восставали, говорю, в третьем году. - И он стеганул лошадь.
Маргарита не поняла его и замолчала. Варя на ее руках стала засыпать.
До сумерек было еще далеко, но скудный свет обманывал время: казалось, через час стемнеет, а на самом деле было не более двенадцати. Дорога выбегала из-под колес (Маргарита сидела теперь спиной к лошади), и кроме этой изрытой серо-глиняной дороги, все-таки движущейся, а потому живой, не на чем было остановиться: так тиха была скудная земля, так холоден и убог суровый воздух.
Иногда над телегой летели грачи и чертили по пухлому небу что-то непонятное, что сейчас же забывалось. У далекой черты горизонта вставали порой тупые соломенные крыши изб. Одинокие березы у дороги курчавились от слабого сырого ветра.
Мужик молча сворачивает влево: дорога - горбом, между колеями по горбу - трава. Бырдинские липы протяжно шумят, и Маргарита узнает часть сломанного и лежащего на земле деревянного забора.
- Сюда, сюда!.. - говорит она и ждет, что над липами появится широкая крыша и труба - пусть даже без дыма. Но над липами и между ними опять сквозит густое белое небо.
Телега останавливается.
- Куда ехать-то? - говорит мужик. - Там небось и не повернешь!
Маргарита сходит, берет на руки Варю - руки у нее до сих пор слабые. А что же делать с корзиной? Ведь мужик стащит ее: просто возьмет и уедет - что тогда делать? Но мужик тоже сходит: может быть, он пойдет вместе с ней?
Она идет, вся отклонившись назад, до того Варя тяжелая. Собственно, дороги нет, надо просто спуститься немного. Какие-то кусты - чертополох, должно быть. Теперь ясно, что дома никакого нет: вот лежат разбросанные, с обломанными углами кирпичи, их не больше десятка. Вот плешь - здесь был дом. Земля черная, деревья черные; здесь горело. Клумбы и дорожки слились в густой, цепкой траве; вылезли корни.
Какая тишина! В саду - пни, крапива; сад стал безобразен, редок, да, впрочем, и сада никакого нет: торчат деревья, а между ними клочья все того же надоевшего неба.
Маргарита сворачивает туда, где валяются зеленые доски, торчат гвозди - здесь стояла беседка, здесь было столько комаров, что невозможно было сидеть с вышиванием. А вот тут проходили когда-то мужчины с длинным корытом на плечах.
За разбросанными гнилыми досками - опять жесткая трава. Варя вдруг просыпается и плачет.
- Варька, да замолчи ты! - кричит Маргарита и оглядывается: да, мужик идет за ней, ему интересно.
И вот самый тихий угол бырдинской земли, разгромленного бырдинского сада: шесть холмов, шесть могильных крестов в ряд - целое кладбище. Маргарита останавливается: Варвару Ивановну тут не узнать; за семь лет укрылась она среди разбойников, или героев, или просто случайных, как и она сама, людей. Шесть одинаковых мшистых крестов и заросшая лебедой земля.
Перекреститься? Но Маргарита не уверена, есть ли Бог? Да и мужик может над ней посмеяться. Он смотрит, заложив руки за спину; он успел свернуть цигарку.
- Много, говорю, полегло народу, - тянет он, и голос его глух и важен, - пониже еще с десяток могил, а за рекой зарывали в общую. Желаете - прокачу.
Перекреститься? Как отвыкла она за последнее время над чем-нибудь задумываться… Вот Варя уселась в траву, штаны у нее будут черные.
- Варька, да не реви ты, - опять кричит Маргарита со слезами в голосе, - замучила ты меня совсем!
И она, схватив девчонку на руки, бежит назад, и лицо ее мокро от тяжелых, холодных на ветру слез.
Корзинка цела. Лошадь щиплет траву старыми розовыми губами. Полосатая земля поднимается до самого неба. О, Россия!
1928
Примечания
1
Владислав Ходасевич, поэт и критик, и я выехали из Советской России (тогда еще не было СССР) весной 1922 года и три года, с перерывами, прожили в доме А. М. Горького, в Саарове, Мариенбаде и Сорренто.
2
Я знаю книгу Д. Мейснера "Миражи и действительность", Москва, 1966, и книгу Л. Любимова "На чужбине", Москва, 1963–1964. Оба автора - русские эмигранты. Книга Мейснера издана в количестве 200 000 экземпляров. Но Мейснер, при всей своей осведомленности, жил между двумя войнами не в Париже, а в Праге. В книге Любимова 412 страниц. Он в ней рассказывает свою жизнь. Половина посвящена дореволюционному периоду и выезду из России. Парижский период главным образом касается Франции и французов, русских политиков, писателей и общественных деятелей в изгнании, и "русским массам" отдано не более 15–20 страниц.
3
Фотожених от фр. искаж. photogénique (фотогиеничный).
4
Со всем, что полагается.
5
Довольно забавный тип (фр.).
6
Песня эта была записана в сентябре 1928 г. к западу от Мюрэ.