Внизу на балконе, выходившем в черно-серебряный от луны сад, приезжим был приготовлен ужин. Белая фарфоровая лампа белым кругом освещала скатерть, над которой трепыхались пыльные ночные бабочки. По углам, у белых деревянных колонн, сидели будто невзначай забредшие сюда пансионеры доктора Бырдина, все - здоровые, красные от загара и неуклюжие от парусиновых туфель. Женщины, давно наскучив друг другу, делали вид, будто любуются пейзажем, открывавшимся с балкона: садовой дорожкой и кустом жасмина; остальное проваливалось во мрак; мужчины озабоченно складывали весла: не такое нынче время, чтобы бросать на ночь весла под открытым небом.
- Простите, вы, кажется, из Петербурга? - спросил вежливо Рабинович, когда все поздоровалось и Варвара Ивановна, отставив мизинцы, принялась за холодную утку.
"А я, пожалуй, здесь буду лучше всех", - подумала Маргарита и обрадовалась.
- Очень было бы интересно послушать, нет ли каких-нибудь политических новостей?
- Как, вы разве еще не знаете? В Петрограде восстание.
- Не может быть! Ах, расскажите, расскажите!
Варвара Ивановна улыбнулась с горечью:
- С удовольствием. Началось это в понедельник, третьего числа. Ну да, третьего июля, правда, Маргарита? Ничего нельзя было достать. Представьте, сразу закрылись все магазины.
Все покачали головами.
- На улицах ужасно стреляли, максималисты из особняка Кшесинской вооружали рабочих.
- Ну, это не так страшно, - сказал доктор Бырдин и достал из кармана уховертку.
- Не прерывайте, - закричал Рабинович, - пусть мадам говорит: это очень, очень интересно.
- Мы выехали пятого. Еще не все поезда шли, но знакомые наши, знаете, прямо заставили нас уехать. Конечно, страшно было не за себя, - Варвара Ивановна поглядела в сторону дам, - страшно было за Маргариточку.
Дамы сделали умильные лица.
- Конечно, господа, это только вспышка, - Варвара Ивановна говорила чужими словами, но чьими - уже не могла припомнить, - и пожар может разгореться в любой день. Я сказала это, когда кадеты ушли из министерства. - Она положила в рот кусочек огурца. - Тогда для меня все стадо ясно: мы погибли.
Бырдин посмотрел на нее с ленивой враждебностью.
- Надеюсь все-таки, что это не так, сударыня. Уверяю вас, что вся эта революция очень скоро кончится. Мы здесь все согласны в том, что большевики не имеют никаких шансов на успех.
- Какая-то кучка крайних эсде! - вставил Рабинович.
- Вот именно. Я знаю народ, - Бырдин показал глазами в сторону скотного двора, хотя с балкона можно было видеть (и то днем) лишь старую и пустую собачью конуру. - Я знаю наш русский народ - его главный враг сейчас немец.
Все взглянули друг на друга. Рабинович кашлянул.
- И чем же все кончилось? - спросил он снова, как можно вежливее.
- Да как вам сказать? В среду дело шло как будто уже на успокоение…
- Ну, вот видите!
- …и я думаю, дня через два вы получите газеты.
Она отодвинула от себя тарелку, сложила крест-накрест нож и вилку и вытерла некрасивый маленький рот.
- Все это очень, очень ценно. Из газет этого не узнаешь.
Кое-кто издал довольный звук.
Маргарита встала и весело зашуршала шелковой нижней юбкой. Одна из дам, худая, в больших серьгах и кружевном платье, встала тоже, перегнулась через перила и сказала медленно, куда-то в сад:
- А все-таки какое страшное время, и молодежи нашей какое испытание!
Все оглянулись на нее. Варвара Ивановна внимательно посмотрела на серьги, на платье.
- Да, да, за молодежь страшнее всего, - сказала она своим привычным "гостиным" голосом. - Не страшно умереть самой, страшно, что Маргариточка без меня останется.
Дама в серьгах выпрямилась.
- Вот именно. Вы знаете, когда в феврале моя Верочка выбегала по три раза в день на Каменноостровский, - я просто с ума сходила.
"Боже мой, как здесь будет скучно", - подумала Маргарита.
Другая дама, помоложе, шепелявая, вся в завитушках, вдруг заговорила:
- Нет, нет, страшно умереть самой. Это самое страшное. Умрешь, а что там? Вдруг - никого? Разве можно это вынести?
- Это вы говорите так, потому что у вас детей нет, - сказала равнодушно первая.
Варвара Ивановна сняла две крошки с колен.
- А у меня нет страха смерти, - сказала она опять, - и я, знаете, особенно люблю всякие разговоры о смерти. - Она словно приглашала всех высказаться, но все почему-то замолчали, потом как-то сразу поднялись. Жена доктора собрала тарелки. В дверях стали уступать друг другу дорогу. Наконец, Варвара Ивановна и Маргарита очутились у себя.
- Очень, очень милое общество, - сказала Варвара Ивановна. - И какой комфортабельный дом!
Она развесила свои блузки, намазала кремом руки и, перекривив багровевшее от усилия лицо, стала снимать корсет: то верхние, то нижние крючки цеплялись за железные петли.
- Ну, тебе здесь будет веселее, чем мне, - усмехнулась Маргарита, завертывая волосы в папильотки; ее длинная ночная рубашка пахла едой и чемоданом, и ее начинало уже немного мутить от всех этих запахов, которыми ей пришлось дышать последние два-три часа. Был, впрочем, один, при воспоминании о котором как-то блаженно сжималось сердце: запах вечереющих полей, по которым долго вез их мужик. Запах этот шел от теплой земли, от зеленого, но уже высокого овса и от маленьких круглых копен еще не убранного сена, убегавших рядами в ровную зеленую даль, где темневшее с каждой верстой небо сливалось с плоской землей.
- Пожалуйста, помолись Богу, - сказала Варвара Ивановна, раздвинув ноги, чтобы снять башмаки.
- Помолилась бы, если б ты не сказала.
Маргарита легла, откинув одеяло, - ночь была жаркая.
Внезапно она увидала, как погас свет на медных шишках кровати; потом заскрипели пружины под Варварой Ивановной.
- Здесь невозможно будет спать, - пробормотала Маргарита, засыпая, - какая-то птица поет прямо в комнате.
- Это не птица, а сверчок, матушка; ты кому-нибудь другому такой вещи не скажи.
В окне были видны звезды и клочья деревьев.
II
Маргарита проснулась и, прежде чем понять, что ее разбудило, увидела перевернутую луну у самого подоконника, такую красную и кривую. Что-то мешало ей заснуть опять.
- Мммм, - стонала Варвара Ивановна.
- Мама, что с тобой?
Стон раздался громче и прозвучал дольше. Его, наверное, можно было расслышать в саду.
- Тише, тише, - испугалась Маргарита, - куда ты дела спички?
Босыми ногами она поймала туфли, протянув руки, бросилась к столу и сразу же схватилась за коробок. Пламя свечи, такого же цвета, как упавшая за окно луна, закачалось в комнате.
Она увидала мать, лежащую на спине с вытаращенными белесыми глазами; пот и слезы бежали по ее щекам и губам! Она мычала, левой рукой показывая то на рот, то на правую неподвижную часть своего большого туловища.
Маргарита с криком подскочила к ней, пригнулась к ее лицу, но ни одного слова не смогла уловить в прерывистом, трудном мычании.
- Болит? - спросила она, и папильотки упали ей на глаза.
Варвара Ивановна покачала головой и пальцем указала на дверь.
- Доктора?
Варвара Ивановна кивнула.
Маргарита накинула пальто и выбежала в коридор, оставив дверь настежь. Она увидела ряд запертых дверей; добежав до лестницы, заглянула вниз: там было темно и тихо. Она отступила, не зная, где комната Бырдиных, готовая поднять крик в коридоре. Который мог быть час? Внезапно под одной из дверей она увидела полосу света. Едва постучав, она открыла ее. Свет в комнате мгновенно погас: кто-то в трех шагах задул свечу.
- Ради Бога простите. У моей матери удар. Где комната доктора?
Кто-то поднялся на постели, чиркнул спичкой.
- Сейчас, сейчас, войдите. Я думала, это мама: я читала. Только не говорите никому: мне страшно, попадет.
Маргарита увидела маленькую комнату, свою же кровать, свой умывальник. Верочка, худая, с косами, перевязанными красными ленточками, бегала, босая, по комнате.
- Идемте, идемте скорей, - шептала она, запахивая халат, берясь за подсвечник, - Боже мой, это ужасно… А я так испугалась, я думала - мама; она иногда приходит проверять.
Что-то вспомнив, она бросилась к постели, вытащила из-под одеяла толстую, в красном коленкоровом переплете книгу и сунула ее под матрац.
Обе побежали по лестнице вниз; чтобы свеча не потухла, Верочка держала перед ней маленькую, прозрачную, испачканную чернилами руку.
Несколько дверей раскрылось сразу, и опухшие лица высунулись в коридор: в комнате приехавших накануне из Петербурга дам творилось что-то, что, конечно, легко могло твориться днем, но чему ночью быть не полагалось: оттуда доносились голоса - мужской, женский, мужской, женский. Потом наступила краткая тишина. Потом кто-то крикнул на весь дом, будя недобуженных. Это кричала Маргарита: она оставалась совсем одна в целом мире, Варвара Ивановна умирала.
Она упорно пыталась что-то сказать. В левую руку ей дали, наконец, маленький золотой карандашик и клочок почтовой бумаги, но было уже поздно. Между первым и вторым ударом прошло не более получаса. Бырдин в кальсонах успел отколоть в погребе топором кусок зеленого льду. Маргарита слышала от него нелепое какое-то, почти шутовское слово "закупорка" и ничего не понимала. Она видела, как золотой карандаш выпал из рук матери. Пальцы Варвары Ивановны разжались и вытянулись, лицо потемнело. Маргарита зажмурилась, крича от страха. Варвара Ивановна коротко вздохнула; все было кончено.
Маргарита заплакала. Доктор Бырдин закрыл покойнице глаза.
- Идите отсюда. Успокойтесь.
Но она уже сама уходила, отворачиваясь, содрогаясь от ужаса. Ей оставалось одно: выйти во что бы то ни стало замуж за Леонида Леонидовича - иначе она пропала.
Бырдин отвел ее в маленькую гостиную; ей дали подушку, принесли воды. Небо уже голубело; какая-то звезда каплей висела перед самым окошком. Жена доктора взяла Маргариту за руку. Она искала слов утешения.
Наконец, она участливо спросила:
- Как ваше отчество? - И покраснела.
- Петровна.
Обе помолчали.
- Вы усните, - сказала опять Бырдина.
- Хорошо.
Маргарита осталась одна, и когда затихли шаги на лестнице и наверху, большое, стопудовое горе навалилось ей на грудь, на голову, на ноги. Не двигаясь и не плача, она пролежала до самого утра и слышала, как проснулись сперва птицы, потом люди, потом господа.
Она вышла к чаю, размочив, после раздумья, свои завитушки, похудев и подурнев. Ей поклонились молча, и тишина, такая, как иногда в их петербургской квартире вечером, настала на балконе; только в саду продолжалось неистовство птиц и кузнечиков, и слезы стали у нее в глазах.
- Проведите меня наверх, - сказала она неуверенно; все взглянули на Бырдина.
- Выпейте сперва чаю, у вас усталый вид.
Она села, взялась за хлеб и медленно стала пить и есть, постепенно разглядывая окружающих.
Верочка сидела на краю стола, забыв вытереть губы - они у нее были в молоке. Две другие девушки сидели поодаль, рядом с Рабиновичем - это были его дочки. Женские лица слились перед Маргаритой в одну сплошную желто-красную полосу; кроме Рабиновича и Бырдина мужчин не было.
"Никого, - подумала она, - зря привезла я голубое платье. Ах, Господи, о чем я думаю!"
Окружающие смотрели на нее и жалели ее, хотя их спокойная жизнь на несколько дней была нарушена. Перед ее приходом был даже короткий, но выразительный разговор:
- Вы слышали, какая неприятность?
- Подумайте! Кто бы мог подумать? Приехать к чужим людям…
- Такая жара и - труп, да это просто вредно!
- А вы представьте себе аксессуары: гроб, ладан, пение, - на меня это действует ужасно…
Так говорили гости, но Бырдины и сами немного потерялись: время было тяжелое, люди несговорчивые, заносчивые, село - в двенадцати верстах. Доктор то и дело покусывал бородку: так, должно быть, поступали когда-то и отец его, и дед, и прадед. Жена посматривала на него, и, хоть он и был на двадцать пять лет старше ее, все же осмеливалась раздумывать и приходить к каким-то решениям касательно дальнейшего пребывания Варвары Ивановны в их доме.
Маргарита слышала, что люди умирают, но никогда смерти не видела. Коридора она не узнала: солнце большими квадратами на полу, стены слепили белизной. Бырдина раскрыла перед ней дверь, и Маргарита вошла, трусливо оглянувшись, но докторша и не думала оставаться в коридоре - любопытство ее душило.
Кровать была придвинута к окну, как будто оттуда могла идти какая-нибудь прохлада. Холщевые шторы были задернуты, и сквозь них падал узкий, чуть дрожащий луч солнца, перерезавший пополам всю комнату и лицо покойницы.
Чувствуя на себе взгляд Бырдиной, Маргарита заплакала, встала на колени, перекрестилась. Потом подошла к изголовью, заметила пятно под ухом и заплакала сильней. Целуя мокрый лоб Варвары Ивановны, она увидела очень близко от своих губ светлую, редкую бровь, темное веко запавшего глаза и родимое пятно с волоском на левой щеке, столько раз целованное в детстве.
- Пойдемте, милая, - сказала Бырдина.
- Нет, нет…
И она дотронулась двумя пальцами до скрещенных, чуть лиловеющих рук, перевязанных носовым платком.
- Кто ее одел? - спросила она, рассматривая знакомое серое платье. - А туфли? Вы их нашли? Они были в том чемодане…
Бырдина взяла Маргариту под руку.
- Пойдемте, голубчик, Маргарита Петровна, - она едва дышала от духоты, - пойдемте отсюда.
Внизу, с уховерткой в руке, их ждал доктор.
- Милая барышня, надо же нам с вами обсудить, как быть дальше. Сядьте, успокойтесь. Да, да, я знаю: вас расстраивает этот разговор… Надя, принеси Маргарите Петровне воды… И меня он тоже расстраивает: все это ужасно неожиданно. Ваша матушка была совсем здорова?
Маргарита зарыдала.
- Ну, успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста! Ах, как все это тяжело. И тяжелей всего, что сейчас же надобно о делах… Батюшка ваш жив?
Маргарита отрицательно покачала головой.
- Значит, вы совсем, совсем одна?.. Выпейте воды. Нам надо обсудить с вами, что делать дальше.
Маргарита, наконец, высморкалась, отхлебнула воды и вытерла глаза. Она увидела пред собой солнечный сад, в котором еще не была, дорожку, клумбу и на скамейке чье-то белое платье с голубым поясом.
"Кто это? - подумала она. - Ах, это Верочка!"
- Так что же мы будем делать дальше? - повторил Бырдин, закуривая. - Вы хотите, наверное, везти вашу матушку в Петербург?
- Да, - неуверенно сказала Маргарита, - неужели это невозможно?
- Но ведь вы сами только вчера приехали, вы же видели, что делается на железных дорогах. Да и разрешение вам не получить. Не такое время.
- Неужели придется купить место на здешнем кладбище?
- Вот в том-то и дело. Покупать место; когда через каких-нибудь полгода все успокоится, вы просто перевезете гроб в Петербург. Ведь смешно будет оставить ее навеки на каком-то чужом сельском кладбище, в сутках от вас!
- Но это, очевидно, придется все-таки сделать? Далеко это?
- Двенадцать верст. Значит, будущей весной, если вы, например, приедете, вам придется сделать на лошадях тридцать верст с лишним и обратно столько же с гробом. Вот это, пожалуй, хуже всего.
Жена доктора внесла на противне горячий сладкий пирог, вынула из буфета банку с вареньем и ловко стала поливать его, выводя узоры густой темно-малиновой струей. Мухи с шумом закружились над ее розовой рукой.
- А что, если у нас в саду?.. - спросила она внезапно.
- А можно? - удивилась Маргарита.
Бырдин засунул бороду между зубами.
- Придется поговорить об этом со священником и, если надо, заплатить ему. Я ничего против не имею, а для вас это будет, конечно, самое лучшее.
- А вас это не стеснит?
- Нет, почему же? Есть отличное место в самом начале, знаешь, Надя, там, где в прошлом году фон Мааке хотел раскопки делать, помнишь? И потом, ведь это временно, что же об этом разговаривать?
- Я вам очень благодарна, - сказала Маргарита, - что бы я делала?
- Не стоит об этом говорить. Конечно, всех наших гостей мы не могли бы хоронить в своем саду, но одного, и притом в такое тяжелое время… Надо же как-то выйти из положения.
"Как они добры", - подумала Маргарита, и ей стало казаться, что роднее чесучового пиджака и встрепанной бороды доктора и нет ничего на свете.
"Мы поступили бескорыстно и гуманно", - подумал в то же время доктор. И он велел дворовому мальчишке запрягать рессорную тележку, чтобы ехать с Маргаритой к священнику и заказывать гроб. Маргарита не отходила от Бырдина: она так и не вышла в густой, пахучий сад, боясь каких-то безотчетных соблазнов, сладости, томления, уже начинавших проникать в нее сквозь окна и двери дома. И чувство лета и свободы кружило ей голову.