- Ну, не совсем, потому что книга так широко известна, и она настолько изумительна… и я хотел бы сохранить название, потому что "границы" - они, конечно же, не географические? Во всяком случае - по своей сути? Я это так не вижу. Это - границы опыта.
- Что ж, может, будет лучше, если вы пришлете мне письмо, в котором изложите свои условия касательно написания нового сценария для телевизионной постановки?
- Но не совсем же нового. (Причудливая гримаска.)
- А вы не думаете, что те, кто книгу читал, удивятся, обнаружив, что она превратилась в нечто вроде "Случайной встречи, но только с крыльями"?
(Причудливая гримаска.)
- Но, моя дорогая Анна, нет же, нет, они ничему не удивляются, с чего им удивляться, они же смотрят в магический кристалл.
- Ну что ж, спасибо за прекрасный обед.
- Ох, моя дорогая Анна, вы совершенно правы, конечно же, да, да. Но ведь очевидно, что вы, при вашем уме, должны понять, что мы не можем проводить съемки в Центральной Африке, ведь парни, сидящие там, наверху, просто не позволят нам тратить такие деньги.
- Да, разумеется, они нам не позволят, - но, мне кажется, я довольно недвусмысленно писала об этом в своих письмах.
- А фильм и вправду получился бы прекрасный. Скажите, вы хотите, чтобы я как-нибудь замолвил об этом словечко в разговоре с моим другом из мира кино?
- Ну, все это я уже подробно проходила.
- Ох, дорогая, я вас понимаю, как я вас понимаю. Что ж, все, что мы можем, я думаю, так это вкалывать и вкалывать. Я это понимаю, когда порою возвращаюсь вечером домой и когда смотрю на свой рабочий стол и вижу горы книг, которые я должен в поисках сюжета прочесть, и вижу сотню уже написанных сценариев, и знаю, что в ящике стола лежит мой бедный, лишь наполовину написанный роман, а у меня уже полгода нет времени даже в руки его взять, - я утешаюсь мыслью, что все же иногда мне удается что-то протащить, что-то свежее и настоящее протащить сквозь сети, - пожалуйста, подумайте насчет того, что я вам предлагаю с "Границами войны", я честно верю, что все получится.
Мы покидаем ресторан. Два официанта нам кланяются. Реджинальд берет свое пальто и с легкой и какой-то извиняющейся улыбкой сует монету в руку того, кто ему это пальто подал. Мы на улице. Я крайне недовольна собой: зачем я это делаю? Ведь с самого начала, уже по первому письму из "Амалгамейтед вижен" я точно представляла, как все это будет; за исключением того, что эти люди всегда на градус еще хуже, чем ожидаешь. Но если я знаю это с самого начала, зачем я вообще с ними связываюсь? Просто чтобы еще раз убедиться? Мое отвращение к себе самой постепенно переходит в другое чувство, которое я сразу распознаю, - это нечто вроде небольшой истерики. Я прекрасно знаю, что через мгновение я скажу что-нибудь неправильное, грубое, уличающее, уличающее, возможно, меня саму. Наступает такой момент, когда я знаю, что я или должна себя остановить, или, если я этого не сделаю, меня в это затянет и я разражусь речами, прервать которые буду уже не в силах. Мы стоим на улице, и мистеру Тарбруку уже не терпится со мною распрощаться. Потом мы направляемся в сторону станции метро "Тоттенхэм-Корт-роуд". Я говорю:
- Регги, а знаете, что бы я действительно хотела сделать с "Границами войны"?
- Но, дорогая, расскажите же мне скорее. (Однако он невольно хмурится.)
- Я хотела бы сделать из этого комедию.
Он, удивленный, останавливается. Затем снова возобновляет свой путь.
- Комедию?
Он искоса бросает на меня быстрый взгляд, в котором читается вся та неприязнь, которую он на самом деле ко мне испытывает. Потом он говорит:
- Но, дорогая, в романе есть такая изумительная величавость, это просто настоящая трагедия. Я ведь даже не припомню там ни одной комичной сцены.
- Вы помните то возбуждение, о котором вы говорили? Пульсацию войны?
- Дорогая, да, я помню это слишком хорошо.
- Что же, я согласна с вами в том, что книга на самом деле именно об этом.
Пауза. На симпатичном обаятельном лице проступает напряжение: видно и что он насторожился, и что он осторожничает. Я говорю зло, жестко и с отвращением. С отвращением к самой себе.
- А вот теперь вы должны мне объяснить, что именно вы этим хотите сказать.
Мы стоим у входа в метро. Толпы людей. У человека, торгующего газетами, нет лица. Носа почти вовсе нет, вместо рта - дыра с торчащими по-заячьи вперед зубами, глаз не видать из-за распухших шрамов.
- Ну что ж, давайте обсудим ваш сюжет, - сказала я. - Юный пилот, красивый, доблестный и безрассудный. Деревенская девушка, хорошенькая дочка местного браконьера. Англия военных лет. Учебная летная база. Теперь дальше. Помните ту сцену, которую мы оба видели в кинофильмах тысячу раз, - самолеты летят над Германией, стреляют. Следующий кадр: клуб-столовая для летчиков, по стенам - фотографии красоток: девушки, скорее хорошенькие, чем сексуальные, ведь негоже предполагать в наших мальчиках более грубые инстинкты. Симпатичный парень читает письмо от матери. На каминной полке - спортивные трофеи.
Пауза.
- Моя дорогая, да, я полностью согласен, пожалуй, мы слишком часто снимаем подобное кино.
- Самолеты возвращаются. Двух не хватает. Мужчины стоят группками, всматриваются в небо, ждут. Ходят желваки. Следующий кадр: спальня летчиков. Пустая кровать. В комнату заходит юноша. Он ничего не говорит. Он садится на свою кровать и смотрит на соседнюю пустую. По лицу его ходят желваки. Потом он подходит к пустующей кровати. На кровати - плюшевый мишка. Он берет в руки плюшевого мишку. По лицу его ходят желваки. Кадр: самолет горит. И снова - юноша, держащий плюшевого мишку, он смотрит на фотографии прекрасной девушки, - нет, лучше не девушки - бульдога. Снова - пылает самолет, звучит государственный гимн.
Мы молчим. Продавец газет, безносый, с заячьеподобным лицом, кричит:
- Война на острове Кемой! Война на острове Кемой!
Регги решает, что он, наверное, не понял, поэтому улыбается и говорит:
- Но, дорогая моя Анна, вы же употребили слово комедия.
- Вы были настолько проницательны, что разглядели, о чем на самом деле моя книга. Она - о ностальгии по смерти.
Он хмурится, и в этот раз таким и остается, хмурым.
- Ну да, мне стыдно, я готова искупить свою вину, - давайте снимем комедию о бесполезном героизме. Давайте спародируем ту чертову историю, в которой гибнут двадцать пять мужчин во цвете юности своей, оставляя после себя только обломки мишек и трофейных футбольных кубков, да женщину, которая стоит у изгороди, возле дома, стоически глядя на небо, где следующая стая самолетов летит в Германию. И по лицу ее ходят желваки. Что вы на это скажете?
Продавец газет кричит: "Война на острове Кемой!", и у меня внезапно возникает чувство, как будто это пьеса, поставленная в театре, и я стою на сцене, в гуще действия. И все это - пародия на что-то. Я начинаю смеяться. Смеюсь я истерически. Регги смотрит на меня, он хмурится, я сильно ему не нравлюсь. Его рот, до этого живой, подвижный, готовый сложиться в улыбку соучастия, стремящийся понравиться, теперь застыл в какой-то тяжелой и немного горестной гримасе. Я перестаю смеяться, и неожиданно весь этот бесконтрольный смех и дикая манера говорить уходят, я снова становлюсь самой собой, нормальной. Он говорит:
- Что ж, Анна, я согласен с вами, но я обязан выполнять свою работу. В этом есть восхитительно комичная идея, но это - не для телевидения, а для кино. Да, я это вижу, могу понять вас.
(Он, рассуждая, тем самым возвращается в свою нормальность, ведь и я - опять нормальная.)
- Конечно, это было бы жестоко. Интересно, принял бы это зритель?
(Его губы снова сложились в причудливой усмешке. Он на меня посматривает, - он не может поверить, что только что мы пережили минуты взаимной ненависти в чистом виде. Мне тоже трудно поверить в это.)
- Ну, может, это и могло бы сработать. В конце концов, прошло уж десять лет после войны, - но просто это не для телевидения. Телевидение - вещь простая. И наша аудитория - ну, не мне вам говорить, что это не самая интеллектуальная публика. Мы не должны об этом забывать.
Я покупаю газету с заголовком на первой странице: "Война на острове Кемой". И небрежно замечаю:
- Этот Кемой станет еще одним местом, о котором мы узнаем только потому, что там была война.
- Да, моя дорогая, это слишком ужасно, правда ведь, то насколько мало все мы информированы.
- Но я вас здесь держу, а вам, должно быть, пора возвращаться на работу.
- Да, получается, что я и так уже довольно сильно задержался. До свидания, Анна, мне было так интересно с вами познакомиться.
- До свидания, Регги, и большое вам спасибо за прекрасный обед.
Дома я проваливаюсь в депрессию, которая потом превращается в мрачное самоосуждение. Но единственная часть этой встречи, за которую мне не стыдно, - это тот момент, когда я вела себя истерично и тупо. Никогда больше не стану я отвечать на все эти предложения с телевидения или из мира кино. Зачем? Я должна сказать себе всего-навсего следующее: "Ты правильно делаешь, что больше ничего не пишешь. Все это настолько унизительно и безобразно, что надо держаться от этого подальше. Ведь ты же все равно уже это знаешь, так зачем же снова и снова втыкать в себя нож?"
Письмо от миссис Эдвины Райт из США. Она представляет программу "Синяя птица", это - цикл одночасовых телевизионных постановок.
"Дорогая мисс Вулф! Ястребиным оком неустанно высматривая пьесы, которые могли бы представлять устойчивый интерес для перенесения их на наш экран, мы испытали подлинную радость и волнение, читая Ваш роман "Границы войны". Я пишу Вам в надежде, что мы в дальнейшем сможем, к обоюдной выгоде, совместно работать над многими проектами. По дороге в Рим и в Париж я на три дня остановлюсь в Лондоне, и я надеюсь, что Вы позвоните мне в "Отель Блэкса", чтобы мы могли договориться о встрече. К письму я прилагаю брошюру, которую мы подготовили в помощь нашим авторам. Искренне Ваша".
Брошюра была отпечатана в типографии, объем - девять с половиной страниц. Начиналась она так: "Каждый год без исключения к нам в редакцию приходят сотни писем с текстами пьес. Авторы многих из них демонстрируют подлинное понимание особенностей нашего жанра, однако их произведения не отвечают нашим требованиям в силу того, что авторы не имеют сведений об основополагающих принципах нашей работы. Еженедельно мы предлагаем вниманию зрителей одночасовые постановки и так далее, и так далее, и так далее". Пункт первый гласил: "Основной принцип цикла передач "Синяя птица" - это разнообразие! На выбор темы не налагается никаких запретов и ограничений! Нас интересуют как приключенческие рассказы, так и истории о любви, о путешествиях, об экзотике, сюжеты о домашней жизни, о семейных отношениях, об отношениях родителей и детей, нам интересны и фантастика, и комедия, и трагедия. "Синяя птица" не говорит "нет" ни одной пьесе, в которой искренне и достоверно рассказывается о подлинном жизненном опыте любого рода". В пункте двадцать шестом было сказано: "Телевизионные постановки цикла "Синяя птица" еженедельно смотрят девять миллионов американцев всех возрастов. "Синяя птица" предлагает правдивые рассказы о жизни вниманию простых американцев: мужчин, женщин, детей. Нам верят, и нас, сотрудников "Синей птицы", это ко многому обязывает. По этой причине авторы, пишущие для нас, не должны забывать о той ответственности, которая на них возлагается и которую они разделяют с программой "Синяя птица": "Синяя птица" не рассматривает пьесы, в которых обсуждаются вопросы вероисповедания, расовой принадлежности, политических убеждений или же идет речь о внебрачном сексе". А заканчивалась брошюра следующим образом: "С горячим нетерпением мы искренне ждем того дня, когда сможем прочесть и вашу пьесу".
Мисс Анна Вулф - миссис Эдвине Райт: "Дорогая миссис Райт! Благодарю Вас за столь лестное для меня письмо. Однако из брошюры, задающей ориентиры вашим авторам, я поняла, что вам не нравятся пьесы, затрагивающие расовые вопросы или же те, в которых идет речь о внебрачном сексе. В "Границах войны" есть и то и другое. В связи с этим наше обсуждение возможности адаптации этого романа для постановки в вашей программе представляется мне не вполне целесообразным. Искренне Ваша".
Миссис Эдвина Райт - мисс Вулф (телеграмма с оплаченным ответом): "Большое спасибо быстрый ответ здравые рассуждения. Точка. Приглашаю ужин завтра вечером Отель Блэкса восемь часов".
Обед с миссис Райт в "Отеле Блэкса". Счет: 11 фунтов 4 шиллинга 6 пенсов.
Эдвина Райт, сорок пять или пятьдесят лет; пухленькая женщина, вся бело-розовая, с волосами серо-стального цвета, завитыми и блестящими; мерцающие сине-серые веки; блестящие розовые губы; блестящие бледно-розовые ногти. Костюм неярко-синего цвета, очень дорогой. Дорогая женщина. За мартини мы болтаем дружелюбно и непринужденно. Она выпивает три порции, я - две. Она свои проглатывает быстро, они действительно ей нужны. Она заводит разговор о людях из литературных кругов Англии, пытается выяснить, кого из них я знаю лично. Я почти никого не знаю. Пытается определить, какое место занимаю я. Наконец она находит мне подходящую ячейку, улыбаясь и говоря:
- Одна из моих любимейших подруг после встреч с (называет имя американского писателя) всегда говорит мне, что он терпеть не может… других писателей. Мне кажется, его ждет очень интересное будущее.
Мы переходим в ресторан. Тепло, уютно и неброско. Заняв свое место, миссис Райт оглядывается по сторонам, на секунду теряя профессиональную выправку: ее накрашенные, в маленьких морщинках веки почти смыкаются, глаза сужаются, розовый рот слегка приоткрыт - она ищет кого-то или что-то. Затем она принимает печальный вид сожалеющего о чем-то человека, и, судя по всему, ее чувства искренни, потому что она говорит, явно действительно имея это в виду:
- Я люблю Англию. Я люблю приезжать в Англию. Я всегда ищу предлог и повод, чтобы меня сюда направили.
Интересно, а что для нее "Англия" - этот отель? Но похоже, она слишком умна и проницательна, чтобы так думать. Она спрашивает меня, хочу ли я еще мартини; я собираюсь отказаться, а потом понимаю, что она хочет еще выпить, и я говорю "да". Я начинаю чувствовать какое-то напряжение в животе; потом я понимаю, что это - ее напряжение, которое передалось и мне. Я смотрю собеседнице в лицо: лицо симпатичное, и видно, что его хозяйка всегда готова к обороне и держит все эмоции и чувства под контролем; и мне становится ее жаль. Я понимаю ее жизнь очень хорошо. Она заказывает ужин - она внимательна, тактична. Такое впечатление, что меня на ужин пригласил мужчина. И все же ничего мужского в ней нет; все дело в том, что она привыкла контролировать такие ситуации. Я чувствую, насколько эта роль неорганична для нее и чего ей стоит ее играть. Пока мы ждем дыню, миссис Райт закуривает. Она сидит: веки опущены, сигарета повисла между пальцев; она опять внимательно осматривает помещение, в котором мы находимся. На ее лице подобно яркой вспышке отражается чувство облегчения, которое она мгновенно подавляет и прячет; потом она кивает и улыбается американцу, который пришел один, сел за столик в углу и начал изучать меню. Он в ответ машет ей рукой, она улыбается, сигаретный дым завитками плывет у нее перед глазами. Миссис Райт снова поворачивается ко мне, с некоторым усилием сосредотачивая на мне свое внимание. Неожиданно она кажется намного старше. Она мне очень нравится. Я вижу, живо и отчетливо, как этим же вечером, позже, она в своем номере наденет что-нибудь преувеличенно женственное. Да, я вижу тончайший шифон в цветочек, что-то в этом роде… да, чтобы снять напряжение, которое у нее возникает оттого, что она вынуждена играть совсем другую роль в течение рабочего дня. И она, рассматривая кружевные оборки, даже по этому поводу отпустит какую-нибудь остроту, адресованную самой себе. Но она кого-то ждет. Затем раздается осторожный стук в дверь. Она открывает, она шутит. К этому времени под воздействием алкоголя они оба уже будут полностью расслаблены и благодушны. Они еще немного выпьют. Потом произойдет размеренное и сдержанное совокупление. В Нью-Йорке они встретятся на какой-нибудь вечеринке и обменяются ироничными репликами. А пока она ест свою порцию дыни, внимательно вдумываясь в ее вкус, и наконец говорит, что у английской еды более ярко выражен вкус. Она рассказывает мне, что хочет уйти с работы, переехать жить в деревню в Новой Англии и написать роман. (О муже она не упоминает ни словом.) Я осознаю, что ни одна из нас не испытывает большого желания говорить о "Границах войны". Миссис Райт сделала свои обо мне выводы; в ней нет ни одобрения, ни осуждения; она предприняла положенную попытку; ужин - это расход, связанный с ведением бизнеса, но работа есть работа. Через мгновение она заговорит о моей книге, любезно, но поверхностно. Мы пьем хорошее тягучее бургундское, едим бифштекс, грибы и сельдерей. Она снова говорит, что английские продукты вкуснее, но добавляет, что мы должны научиться готовить из них хорошие блюда. К этому времени мы обе от всего выпитого пребываем в одинаково добродушном настроении; но у меня в животе устойчиво нарастает напряжение - это ее напряжение. Она продолжает поглядывать на сидящего в углу американца. Я неожиданно понимаю, что, если я утрачу бдительность, то скоро стану рассказывать ей о той истерике, которая случилась со мной несколькими неделями раньше и которая вынудила меня предложить вниманию Реджинальда Тарбрука вариант комической пародии. Я принимаю решение бдительности не терять; ведь эта женщина мне нравится. И в то же время она меня пугает.
- Анна, мне так понравилась ваша книга.
- Я рада, спасибо.
- У нас сейчас Африка, африканские проблемы вызывают большой интерес.
Я ухмыляюсь и говорю:
- Но в книге все-таки затрагиваются вопросы расовой дискриминации.
Она ухмыляется, она благодарна мне за мою ухмылку, и говорит:
- Однако зачастую весь вопрос в том - до какой степени. Скажем, в вашем прекрасном романе, у вас молодой летчик и негритянская девушка спят друг с другом. Так вот, станете ли вы утверждать, что это так уж важно? Станете ли вы утверждать, что их сексуальные отношения - неотъемлемая составляющая вашего романа?
- Нет, не стану.
Миссис в некотором замешательстве. По ее усталому, необычайно проницательному взгляду понятно, что она слегка разочарована. Она надеялась, что я не стану идти на компромиссы; хотя ее работа как раз и состоит в том, чтобы добиваться обратного. Для нее, как я теперь понимаю, ключевым моментом сюжета является как раз именно секс. Ее манера общения со мной неуловимо меняется: она теперь имеет дело с писателем, который готов пожертвовать своей честностью, лишь бы попасть на телевидение. Я говорю:
- Но ведь, конечно же, если бы их любовь и проявлялась в самых целомудренных из всех возможных форм, это все равно было бы нарушением вашего кодекса?
- Весь вопрос в том, как это будет преподнесено.