В том-то и беда, что у Фриды слишком много знакомых. Всегда приходилось сидеть в кафе за столиком и разговаривать с уймой людей. Большинство из них были французы. А Найэл так же ленился заниматься французским, как ленился записывать на бумагу рождающиеся в его голове звуки. Фрида одинаково свободно владела обоими языками, она могла часами тараторить, обсуждая музыку, песни, театр, картины, все, что придет в голову, а ее друзья, сидя тесным кружком, смеялись, разговаривали, пили бокал за бокалом и рассказывали бесконечные истории ни о чем. Французы слишком много говорили. Все они были остряками, все raconteurs. Слишком многие фразы начинались с: "Je m'en souviens…" и: "Ça me fait penser…" И не было им ни конца ни края. Найэл молчал, полузакрыв глаза, откинувшись на стуле, пил пиво со льдом, время от времени бросал на Фриду хмурые взгляды, дергал головой и глубоко вздыхал, но она не обращала на его знаки ни малейшего внимания. Она продолжала разговаривать, зажав в зубах мундштук и посыпая стол пеплом; затем кто-нибудь произносил нечто такое, что присутствующим казалось особенно смешным, все собравшиеся откидывали головы, стулья скребли по полу, смех звучал еще громче, разговоры лились более оживленно.
Когда Найэл сидел недалеко от Фриды, он иногда давал ей пинка под столом - та приходила в себя, улыбалась ему и, обращаясь к своим друзьям, говорила: "Niall s'ennuie". И все оборачивались к нему и тоже улыбались, словно он был двухлетним ребенком.
Они называли его "L'enfant" или даже - "L'enfant gâté", а иногда, и это было хуже всего, - "Le petit Niall".
Наконец они поднялись из-за стола и ушли; когда исчез последний из них, у Найэла вырвался громкий вздох облегчения…
- Зачем ты их приглашаешь?
- Я люблю поговорить. Люблю своих друзей, - ответила Фрида. - Кроме того, у человека, который пришел сегодня с Раулем, большие связи в музыкальном мире не только Парижа, но и в Америке. Он может очень помочь тебе.
- Да будь у него связи хоть в самом аду, мне наплевать, - сказал Найэл. - Он страшный зануда. И мне не нужна ничья помощь.
- Выпей еще пива.
- Я больше не хочу пива.
- Чего же ты хочешь?
Чего он хочет? Найэл посмотрел на Фриду и задумался. Она прикурила следующую сигарету от окурка предыдущей и вставила ее в мундштук. Зачем она так много курит? Зачем позволяет парикмахеру делать эту дурацкую желтую прядку в своих волосах? С каждым разом она становится все более желтой, засушенной и очень ее портит. Из-за нее волосы Фриды стали похожи на сено.
Стоило такому сравнению мелькнуть в его голове, как Найэл почувствовал раскаяние. Что за ужасная мысль. Как могла она прийти ему в голову? Фрида - прелесть. Она так добра к нему, так ласкова. Он любит Фриду. Повинуясь внезапному порыву, Найэл через стол дотянулся до руки Фриды и поцеловал ее.
- Чего я хочу? Конечно же, всегда быть только с тобой, и чтобы рядом никого не было.
Фрида скорчила гримасу; Найэл рассердился, окликнул гарсона и попросил принести счет.
- В таком случае пойдем, - сказала Фрида. - Прогуляемся перед обедом.
Она взяла его под руку, и они с явным удовольствием пошли по бульвару, разглядывая прохожих. Даже теперь, когда солнце скрылось на западе и в многочисленных кафе стали зажигаться первые огни, было не меньше тридцати градусов. Все шли без пиджаков. Без шляп. Подлинные добропорядочные парижане разъехались в отпуска, и вечерняя толпа состояла в основном из лавочников, вышедших подышать воздухом менее удушливым, чем тот, которым они дышали весь день; были в ней и сельские жители, и выходцы из южных стран. Все они прогуливались лениво, вяло, с улыбкой на губах, у всех были блестящие от пота лица, влажная одежда прилипала к телу, а волны знойного воздуха, разлитого над бульваром, ударяли в лицо. Небо подернулось желтоватой дымкой, и вскоре янтарное зарево, идущее с запада, заполыхало над городом, играя на крышах домов, мостах и шпилях.
Внезапно везде зажглись огни, и небо из янтарного превратилось в багряное; но зной не спадал. Через мосты с шумом проносились такси, переполненные разгоряченными, вспотевшими взрослыми и усталыми после дневной прогулки бледными детьми. Такси гудели, визжали тормозами, резко сворачивали; регулировщик яростно свистел и размахивал жезлом. Совсем как Салливан в те далекие годы, когда он стоял перед оркестром с дирижерской палочкой в руке. Вот-вот зажгутся огни. Огни театральной рампы. Занавес поднимется, и Мама в медленном танце поплывет по сцене.
- Дальше я идти не могу, лапочка, - сказала Фрида. - У меня болят ноги.
На ее утомленном лице появились морщинки усталости, и она тяжело опиралась на руку Найэла.
- Пожалуйста, - взмолился Найэл, - еще совсем немного. Вечер принес с собой новые звуки, а огни превратили их в мелодию. Послушай, Фрида, послушай.
Они стояли около моста; огни сверкающими золотыми кольцами отражались в Сене, вдали нескончаемая золотая река поднималась к Елисейским полям и к площади Звезды. Мимо них направо, налево, прямо тек все увеличивающийся поток машин, посылавших в лица людей волны теплого воздуха, нежные, как взмахи веера. Найэл явственно слышал звуки, звуки, похожие на биение пульса; они рождались из визга машин, из манящих огней, раскаленных тротуаров, темнеющего неба.
- Я хочу еще погулять, - сказал он. - Я мог бы гулять до бесконечности.
- Ты молодой. Можешь гулять и один.
Но тщетно, очарование не здесь, не рядом. Оно там, за Елисейскими полями, но, если подняться на вершину холма, к площади Звезды, оно снова исчезнет, улетит к могучим благоухающим деревьям в самом сердце Булонского леса, затаится в густых ветвях, в мягкой траве. Его нельзя коснуться руками. Оно вечно ускользает от нас.
- Хорошо, - сказал Найэл. - Я возьму такси.
Теперь они вновь ничем не отличались от прочих людей, снующих по тротуару. Над улицами - гудки машин, крики прохожих, свистки регулировщика. Они сами нарушили очарование. Сами позволили очарованию исчезнуть.
- О чем ты думаешь? - спросила Фрида.
- Ни о чем, - ответил Найэл. Он уселся рядом с шофером и высунул голову в окно; ветер дул ему в лицо - теплый, возбуждающий чувства ветер, а перед глазами подобно развевающейся ленте то исчезала, то вновь появлялась длинная вереница огней.
Фрида откинулась на спинку заднего сиденья, скинула туфли и зевнула.
- Единственное, чего я хочу, - сказала она, - так это опустить ноги в прохладную ванну.
Найэл не ответил. Он грыз ногти и, наблюдая за тем, как мерцающие парижские огни подмигивают ему и склоняются перед ним в реверансе, не без легкой грусти размышлял, не является ли заявление Фриды деликатным намеком на то, что ночь ему предстоит провести на проклятом Санчо Пансе.
___
Для Селии было все едино: лето так лето, весна так весна. Независимо от времени года устоявшийся уклад жизни не менялся. Рано поутру, в половине девятого, - чай. Она не хотела беспокоить прислугу и сама заваривала его на спиртовой плитке.
Каждое утро ее будил резкий, безликий звонок будильника, она протягивала руку и прятала его под пуховое одеяло. Затем позволяла себе еще минут пять понежиться в постели. Пять минут, не больше. И подъем - приготовить чай, принять ванну, отнести Папе утренние газеты, узнать, в каком он настроении и каковы его желания на день. Ставший ритуальным вопрос:
- Хорошо спалось, Папа?
- Прекрасно, моя дорогая, прекрасно. - По его тону она безошибочно определяла, что сулит ей череда выстроившихся впереди часов - покой или обреченность. - Снова вернулась старая боль под сердцем. Пожалуй, надо вызвать Плейдона.
Селия поняла, на каком она свете. Поняла, что Папа проведет день дома, скорее всего в постели, и едва ли у нее остается надежда посетить Художественную школу.
- Неужели тебе было так плохо?
- Так плохо, что в три часа ночи мне показалось, что я умираю. Вот как мне было плохо, дорогая.
Селия тут же позвонила Плейдону. Да, заверили ее, Плейдон зайдет при первой возможности. У него срочный вызов, потом, в половине одиннадцатого, он непременно будет у мистера Делейни.
- Все в порядке, Папа. Он придет. А теперь, что я могу для тебя сделать?
- Письмо, дорогая. Надо ответить на него. От старого бедняги Маркуса Геста, который живет на Майорке. Целую вечность ничего от него не получал. - Папа потянулся за своими очками. - Прочти, что он пишет, дорогая, прочти, что он пишет.
Селия взяла письмо - шесть страниц, исписанных мелким, неразборчивым почерком. Она почти ни слова не поняла в бесконечных упоминаниях о людях и местах, про которые она никогда не слышала. Но Папа был в восторге.
- Старый бедолага Маркус Гест, - без конца повторял он. - Кто бы мог подумать, что он до сих пор жив? И на Майорке. Говорят, на Майорке очень недурно. Нам надо проверить, надо проверить. Возможно, она будет полезна для моего голоса. Разузнай про Майорку, дорогая. Позвони кому-нибудь, кто может рассказать нам о Майорке.
Время до прихода врача они провели в обсуждении планов путешествия. Да, наверняка есть поезда, которые следуют через Францию. По пути они могли бы остановиться в Париже. Повидаться с Найэлом. Посмотреть, как у него дела. Возможно, уговорить Найэла поехать вместе с ними. А еще лучше не поездом. Пароходом. Есть множество судоходных линий, и все они проходят через Средиземное море. Разумеется, лучше всего отправиться пароходом. Ах, вот и Плейдон.
- Плейдон, мы отправляемся на Майорку.
- Превосходно, - сказал доктор Плейдон. - Путешествие пойдет вам на пользу. Ну а теперь послушаем вашу грудь.
Появляется стетоскоп, расстегивается пижама, вдохи, выдохи, стетоскоп убирается.
- Да, - сказал доктор Плейдон. - Возможно, есть слабые шумы. Не более того. Не о чем беспокоиться. Но сегодня вам нужен покой. Много читаете?
Прощай, Художественная школа. Сегодня занятия на пленэре. Но ничего. Не важно.
Селия проводила врача до дверей и на минуту задержалась с ним в коридоре.
- Похоже, небольшое скопление газов, - сказал доктор Плейдон. - Легкие шумы в области сердца. Но он крупный мужчина, и это причиняет ему неудобства. Ему нужен покой и диета.
Вниз - на кухню. Новая кухарка, которая служит у них всего шесть недель и не слишком ладит с Трудой.
- Раз мистеру Делейни нездоровится, то, по-моему, лучше всего будет что-то рыбное, - сказала кухарка. - Паровая рыба с отварным картофелем.
Через кухню с простынями в руках прошла Труда.
- Мистер Делейни не очень-то жалует рыбу, - отрезала она.
Кухарка поджала губы. Она не ответила. Дождалась, когда Труда вышла из кухни, и заговорила.
- Извините, мисс Селия, - сказала она, - но я действительно делаю все, что могу. Знаю, я у вас не так давно, но стоит мне только рот раскрыть, как Труда готова укусить меня. Я не привыкла, чтобы со мной обращались подобным образом.
- Я знаю, - мягко ответила Селия, - но, видите ли, она уже не так молода и очень давно живет с нами. Она так вольно разговаривает только потому, что очень к нам привязана. Она знает все наши привычки.
- Странный у вас дом, - сказала кухарка. - Мне никогда не приходилось служить там, где обед подавали бы в четверть седьмого. Совершенно необычно.
- Я понимаю, для вас это, должно быть, обременительно. Но, видите ли, моя сестра работает в театре…
- Я думаю, мисс Селия, что вам и в самом деле лучше подыскать кого-нибудь другого. Того, кто больше соответствовал бы вашим привычкам.
- О, пожалуйста, не говорите так… - И так далее, и так далее, пытаясь умилостивить кухарку и краешком глаза посматривая на дверь в буфетную, где от слова до слова их разговор слышит Андре, который не упустит удовольствия передать его Труде. Раз, другой звучит настойчивый звонок Папы. Селия бросается наверх.
- Дорогая, ты знаешь альбомы с фотографиями, сложенные в малой гостиной?
- Да, Папа.
- Я хочу снова пересмотреть их. И вложить уйму забавных моментальных снимков, которые мы сделали в Южной Африке и перепутали с теми, что были сняты в Австралии. Ты мне поможешь, дорогая?
- Конечно, помогу.
- У тебя нет каких-нибудь других дел?
- Нет… о нет…
Вниз, в малую гостиную, наверх с тяжелыми альбомами и снова вниз поискать забытые снимки. Они лежали под грудой книг в глубине шкафа. Разобрав их до половины, она вспомнила, что не дала окончательных распоряжений относительно ленча. Назад в кухню, но на сей раз проявить твердость и распорядиться приготовить цыпленка.
- Мисс Селия, на цыпленка уже нет времени.
- У нас есть что-нибудь еще?
- Кусок говядины, которую подавали на ленч вчера.
- Нарежьте его, а сверху положите яйцо-пашот.
Селия снова поднялась к Папе. Он уже встал и, облачившись в халат, расхаживал по комнате.
- Ты не приготовишь мне чаю, дорогая? - попросил он. - Его заваривают внизу. Но они не умеют делать это так, как ты.
Вдоль по коридору - в спальню, чтобы приготовить чай, и, когда Селия, опустившись на колени, склонилась над чайником, вошла Труда. У нее были покрасневшие глаза. Она плакала.
- Легко заметить, когда становишься ненужной, - сказала она.
Селия вскочила на ноги и обняла Труду:
- Что ты имеешь в виду? Не говори так.
- Уйти от вас - все равно что разбить себе сердце, - сказала Труда. - Но, видно, придется уйти, если будет продолжаться, как сейчас. Что бы я ни сделала, теперь все не так. С тех пор как я вернулась из больницы, во всех вас чувствуется холодок, а теперь, когда здесь нет моего мальчика… - По ее щекам текли слезы.
- Труда, ты не должна так говорить, я не разрешаю тебе, - сказала Селия.
И так далее, и так далее до тех пор, пока старуха не смягчилась и не пошла пришивать ленты к новому пеньюару Марии.
Мария? Где Мария? Несколько брошенных на ходу слов, взмах руки, стук входной двери; Мария ушла…
- Ты составишь мне компанию за ленчем, дорогая?
- Да, Папа, если хочешь.
- Ты ведь не бросишь меня здесь в полном одиночестве?
Подносы. Несколько подносов. Как странно: когда садишься за стол наверху, требуется столько подносов… Андре терпеть не мог носить столик с подносами. Повторялась старая история. Он камердинер мистера Делейни. Костюмер мистера Делейни. Но носильщиком подносов он никогда не был.
- Ешь фарш, Папа.
- Он холодный, холодный, как лед.
- Это потому, что из кухни досюда довольно большое расстояние. Я пошлю фарш вниз, подогреть.
- Нет, дорогая, не утруждай себя. Я не голоден.
Он отодвинул от себя поднос. Пошевелил ногами под одеялом. Вокруг так много всего разбросано. Эти тяжелые альбомы.
- Убери их, дорогая, убери их.
Сложить альбомы стопкой на пол. Поправить постель.
- В комнате не слишком жарко? По-моему, очень жарко.
- Нет, не думаю. Это оттого, что ты лежишь в кровати.
- Открой окно. У меня удушье. Я вот-вот задохнусь.
Селия распахнула окно, и в комнату ворвалась струя холодного воздуха. Селия вздрогнула и подошла к камину.
- Да, так лучше. Пожалуй, я немного подремлю. Минут пять. Просто немного подремлю. Ты не уйдешь?
- Нет, Папа.
- Потом, дорогая, мы сыграем в bezique. А позже тебе надо будет заняться ответом на письмо старого бедняги Магнуса Геста.
Тихая, холодная комната. Ровное, тяжелое дыхание. Стопка альбомов на полу, из-под нее выглядывает чистый лист бумаги. Ни с того ни с сего чистый лист бумаги. Селия вытащила его и положила на один из альбомов. Нащупала в кармане карандаш. На сегодня о Художественной школе нечего и думать, на завтра, видимо, тоже, но, если есть бумага и карандаш, не все потеряно - вы не совсем одиноки. Через открытое окно с игровой площадки муниципальной школы до нее долетали детские голоса. В это время дети всегда высыпали из школы; они кричали, звали друг друга, скакали на одной ноге, бегали наперегонки. Селия надеялась, что они не разбудят Папу. Он все еще спал. Очки сползли на кончик носа. Школьники продолжали шуметь, громко звать товарищей, и голоса их походили на звуки, летящие из иного, нездешнего мира. Но лица, которые карандаш Селии набрасывал на бумаге, были лицами земных детей. И она была счастлива. Ей было хорошо.