Настал черед благодарить Словозайцева. Его авангардные туалеты пришлись впору обоим. Луиза обмотала вокруг шеи, грудей и бедер жемчужную нить, пропустила ее в теснину розовых ягодиц, куда почти никогда не заглядывало солнце и царил вечный сумрак. Поправила на животе колючую морскую звезду, которая великолепно смотрелась рядом с бриллиантовым пирсингом. Стала похожа на иллюминированное дерево, усыпанное огоньками, что стоит перед входом в кабачок, где собираются неудачливые клерки, исписавшиеся литераторы и увядшие развратники. Франц Малютка, почесывая исхлестанный зад, напялил галстук, узкий, как водоросль, на конце которого переливалась перламутром острая раковина, накрывавшая сонного моллюска. Морская звезда и раковина узнали Друг друга. Они враждовали еще на дне Эгейского моря, и былая вражда не утихла. Напротив, здесь, среди вод канала Москва - Волга, она вспыхнула с новой силой. Раковина метнулась к звезде, пронзая ее колючей иглой, будя при этом моллюска. Звезда свила щупальце и больно ужалила раковину, причиняя страдания моллюску. Тот очнулся от летаргии, гневно отбросил перламутровый панцирь. Гибко, сочно, взбухая от негодования, вторгся в звезду, нанося ей невосполнимые разрушения. Звезда разъяла щупальца, раскрыла сердцевину, и моллюск погрузился в звезду, наполняя ее пульсирующей силой, заставляя звезду выбрасывать импульсы света.
Дерево у входа в кабачок трепетало, страстно мерцали огоньки, горела в ветвях пентаграмма, и подвыпивший литератор Дмитрий Быков, автор учебника по орфографии, блаженно повторял: "Времечко, стремечко, бремечко…"
Малютка душил галстуком Луизу Кипчак, доводя ее до посинения. Хрипел над ней: "Люблю тебя, дорогая!" А она отзывалась гусиным сипом: "Туже затягивай, сука!"
Подарок посла Киршбоу - автограф Джорджа Вашингтона - не сразу нашел себе применение. Вначале Луиза стремилась засунуть его в себя куда только можно. Затем Малютка попытался использовать долговую расписку великого американца в качестве изоляционного материала и стал обматывать ею трубу, как это делают на магистральных нефтепроводах, но труба была слишком длинной и толстой, и манускрипта не хватило. Тогда Луиза сделала из него птичку и стала пускать по каюте, а Малютка пытался сбить ее с помощью своей булавы и ненароком разбил зеркало. Кончилось тем, что автограф великого сына Америки поместили в изящную рамку и повесили в изголовье кровати, где он висит по сей день, являясь гордостью Московского речного пароходства.
Шляпа Боярского подействовала на Малютку как черная дыра на шальную планету. Малютка ворвался в черное жерло, пронзил его, разметал на клочки. Из старой засаленной шляпы заскакали растревоженные блошки. Накинулись на Луизу Кипчак и Малютку, поселившись в их шевелюрах. Оба прервали любовные утехи, уселись рядом. Трогательно вылавливали друг у друга блошек, брали их на зубок, слабо похрустывали, напоминая двух влюбленных шимпанзе, исполненных нежности и умиления.
Им помешали мухи из стакана Жванецкого. Порвав газетку, вынеслись с несносным жужжанием, стали летать по комнате, норовя усесться на разгоряченные спины влюбленных. Это было нестерпимо. Малютка схватил шашку Деникина - подарок режиссера Михалкова, - вскочил верхом на Луизу Кипчак, пришпорил и с криком "Даешь Москву!" помчался вскачь, размахивая шашкой, разрубая на лету проклятых мух. Это длилось до тех пор, пока последняя обезглавленная муха не упала на землю, а Луиза Кипчак, вся в мыле, с жалобным ржаньем, косила на возлюбленного умоляющий фиолетовый глаз.
После этого они лежали на широкой кровати, животами вниз, и мирно курили сигары, подаренные спикером Грязновым. Причем вставили их не в рот, а совсем в другое место, выпуская сладкие дымы, для чего им приходилось равномерно выпучивать и вбирать животы.
Золотого соловья - подарок Лопича Малютке пришлось посадить на ту ветку, которая ^вырастала прямо из-под его мускулистого живота. Золотую пулю - подарок Дезодорантова - Луиза игриво взяла в рот. И началась стрельба золотой пулей по золотому соловью. Иногда Луиза попадала, и Малютка, чувствуя, как больно раненой птице, начинал реветь и стенать. Иногда же Луиза промахивалась, вместе с пулей пролетала мимо, ударялась головой о стену, и тогда раздраженный промахом Малютка с силой шлепал суженую по ягодицам, отчего у той пуля вылетала изо рта.
Они уже присматривались к подарку Есаула - чаше со стихом Дельвига, думая, как лучше ее употребить, чтобы не повторять предшествующие опыты. Но на глаза им попалась Камасутра - подношение Добровольского. Книга, обтянутая кожей кенийского козла, напоминала "Конституцию РФ", но содержанием сильно разнилась. Картинки, виртуозно выполненные художником Сальниковым, мощно расширяли эротические представления, открывая любовникам неограниченные горизонты, и одновременно напоминали иллюстрации из книжки "Сделай сам". Луиза Кипчак со свойственным ей молодым любопытством стала принимать фантастические позы, предлагая неповоротливому Малютке ими воспользоваться. Когда она сделала "вертикальный шпагат", упираясь одной ногой в пол, а другой в потолок, сверкая всеми бриллиантами, Малютка без труда справился с первым заданием и не хотел, чтобы милая отрывала от потолка ногу. Так что той пришлось немного побраниться, произнося: "А ну прочь, грязный кобель!" После этого она сделала "колесо", прижав к затылку мыски ног. Малютка стал вертеться, как белка в колесе. У него закружилась голова, как у космонавта на центрифуге. Захрустели кости, как при колесовании. Он проклинал индуса - изобретателя этой эротической пытки. Однако, когда Луиза приняла "позу лотоса", при которой лепестки волшебного цветка со всех сторон преграждают путь нетерпеливому любовнику, Малютке пришлось потрудиться. Он искал подходы к любимому человеку и сзади и спереди, и сверху и снизу - все тщетно. Вертел Луизу, как кубик Рубика, стараясь совместить ее грани со своими, добиваясь совпадения. И это напрасно. Тогда, вспомнив несколько приемов кикбоксинга, нанес подруге удар головой, рубанул ребром ладони по ее нежному горлу, саданул волосатым кулаком в живот и, сделав подсечку, опрокинул ее на бок. На мгновенье открылось желанное. Малютке показалось, что цель достигнута. Он ворвался в нее, как передовой танк врывается в покоренный город. Но хрящи его страшно хрустнули, суставы уродливо выгнулись, мышцы живота и спины набухли, и в этой позе его "заклинило". Как ни старались они разлучиться, как ни пытался утешать Малютка рыдающую подругу, ничто не помогало. Тогда оба они, изображая нелепую шестерню, перекатились в дальний угол каюты, где находилась кнопка вызова стюарда. Открыть замок им не хватило сил.
Когда дверь выломали, предстала пугающая картина двух "сиамских близнецов", сросшихся в самом неподходящем месте. Пришлось вызывать корабельного врача, пожелавшего тут же, с помощью хирургии, разлучить близнецов. Однако подоспел корабельный слесарь. Поддомкратил Луизу Кипчак. Накапал из спринцовки машинного маслица в место неудачного сочленения. Схватил кувалду и нанес удар по тем двум шарам, которые Малютка никогда не использовал для игры в бильярд. Что-то жутко треснуло, взвыло, взорвалось, и супруги распались. И тогда открылась суть неприятного инцидента - золотая пуля оказалась в самом неподходящем месте у Луизы Кипчак, послужила причиной ужасного спаривания.
После ухода ремонтной бригады супруги мало-помалу угомонились. Все реже Малютка превращался в бешеного кентавра. Все реже Луиза Кипчак походила на амазонку с распущенными волосами. Постепенно они утихомирились и заснули, целомудренно обнимая друг друга, как брат и сестра.
Скрытая камера запечатлела их бурную ночь. Оператор Шмульрихтер наблюдал на мониторе упоительные картины любви, мысленно их монтировал, помещал в еще несуществующий фильм. Иногда занимался мастурбацией, обморочно сникал и вновь припадал к мониторам, на которые из всех кают поступали изображения кипящей, огнедышащей оргии.
Есаул среди ночи покинул каюту и совершал обход корабля. Палубы были пусты, зато в коридорах из-за дверей неслись душераздирающие вопли оргии. Тол-стова-Кац хрипела, как кошка, в которую впились сразу несколько похотливых котов. Словозайцев хохотал и захлебывался, а когда смех превращался в клекот, слышалось нежное женское щебетание. Из-за двери Русака раздавался собачий вой, зубовные лязги, и садистский голос губернатора, задыхаясь, восклицал:
"Не любишь!.. Не любишь!.." У Добровольского плакал ребенок, испуганный детский голос умолял: "Дядя, не надо… пожалуйста…" У Стеклярусовой слышалась горловая тувинская песня, звон бубна, и красавица игривым бельканто выводила: "У любви, как у пташки, крылья…" Персонаж, похожий на Боярского, томным голосом молодого гасконца кого-то упрашивал: "Милая, мать твою, ну примерь мою черную шляпу, кому говорю", и та, кого он упрашивал, голосом Жванец-кого отвечала: "Ты измучил меня, дорогой. Посмотри, у меня вся задница красная". Круцефикс верещал: "Ой, ой, убери уголек из попки!", на что суровый бас Грустинова возражал: "Ты, блядь, предатель, а мы таких в тюрьме завсегда опускаем".
Есаул обходил пустые палубы, слышал мягкий шелест воды. В хрустальной рубке, среди светящихся приборов стоял капитан Яким. Управлял кораблем, глядя на индикатор кругового обзора, где радаром высвечивались зеленоватые контуры берегов, зубчатые кромки леса, далекие холмы Клинско-Дмитровской гряды. Эхолоты непрерывно измеряли глубину канала. Гидролокаторы просматривали водяное пространство на случай, если возникнет донное препятствие, случайная помеха, поставленная злоумышленником мина или проплывет в акваланге подводный террорист. Лицо капитана было литым и суровым. В сумерках белоснежный мундир отражал свет приборов. Тонким лучом играл у пояса кортик.
- Какая обстановка? - поинтересовался Есаул, любуясь статью капитана, черными переливами канала, изумрудным огнем на носовой мачте.
- Обстановка нормальная, Василий Федорович. Все идет по плану, - сдержано отозвался капитан. Слегка потянул рычаг управления. Махина корабля бархатно качнулась, сменив на полградуса курс.
Он спустился в машинное отделение. Среди слепящего света ламп, потный и жаркий, металлический и могучий, рокотал двигатель. Маслянисто сиял, источал упорную волю, неутомимую мощь. Вращал стальной вал, на котором латунный винт рубил и месил воду, кромсал отточенными лопастями канал, оставляя за кормой бурлящую бахрому.
Механики в оранжевых робах замеряли щупами масло, поглядывали на циферблаты. По-военному отдали Есаулу честь, приложив ладони к оранжевым кепи.
Он прошел в самый дальний отсек корабля, где за металлической дверью хранилось содержимое крытых носилок, занесенных на борт. Перед дверью дежурили два члена экипажа, все в тех же белоснежных мундирах с кортиками. Их вооружение было усилено короткоствольными автоматами, чьи вороненые стволы отливали чернью на фоне белых одежд. Оба козырнули Есаулу.
- Как обстановка? - повторил он вопрос, пытаясь уловить звуки за дверью.
- Без происшествий, - отозвался караульный. За дверью была тишина. Только рокотал углубленный в железо дизель.
Есаул вышел на верхнюю палубу. В недрах корабля совершалось чудовищное действо, мерзкое святотатство. Но здесь, под высокими звездами, веяли невесомые духи необъятных русских пространств. Ночная Русь, таинственная и безмолвная, несла вечную невысказанную загадку, неповторимую красоту и печаль. Томила ароматами трав, благоуханьем лесных опушек, свежестью чистых вод. Есаул смотрел, как наплывает рубиновый бакен, отражаясь в канале багровой струйкой. Как далеко на холмах за Яхромой горит одинокий бессонный огонек - вестник безымянной души. Есаулу было тревожно, сладостно. Хотелось оттолкнуться от палубы, оставить сонмище ничтожных развратных людей, на бесшумных крыльях улететь в темноту, где в полях пролегли печальные проселки, в ложбинах укрылись сиротливые деревни, где все знакомо, любимо, зовет его кроткими наивными голосами.
Но он оставался заложником своего сокровенного замысла, часовым, которого судьба поставила на страже священных заветов - беспризорной, поруганной Родины, у которой больше не было ни великих вождей, ни могучей армии, ни ослепительной богоносной идеи. Страна, которую обрекли на гибель, покорно, смиренно ожидала смертного часа. Лишь он один оставался ее защитником, один сберегал в себе идею спасенья. И, чувствуя ужас своего одиночества, испытывая робость перед громадной, вмененной ему задачей, он стал молить. Пусть будет явлено свидетельство его правоты. Пусть вновь посетит его Ангел. Пусть возникнет в русской ночи в снопе лучей, вознесется на огненных крылах, озарит из неба ослепительным, как солнце, лицом. Вдохнет ему в грудь могучие, вдохновляющие слова, укрепит в правоте и истине. Подтвердит, что он, Есаул, есть носитель божественной воли.
Но Ангела не было. Проплывали темные берега, лилась фиолетовая вода. Раздавались в глубине корабля истошные крики и похабные возгласы.
Близилось утро. Ночная чернота стала блекнуть, в ней возникла тихая муть, слабые белесые тени. Туман, окутавший берег, колебался, мягко катился к воде, свивался, путался в древесных ветвях. В тумане возникали невнятные фигуры и образы. Есаул обостренным зрением ночной птицы всматривался в близкий берег, и его взору открывались странные, полуразрушенные балюстрады, покосившиеся постаменты, накрененные памятники. Серые, мучнистого цвета, пионеры отдавали салют проплывавшему кораблю. Алебастровые физкультурники подымали весла, толкали ядра, метали копья. Летчики в комбинезонах указывали в небо, наблюдая полет самолетов. Ученые, распахнув фолианты, уперев в чертежи циркули, делилисьс миром своими открытиями. Солдаты в остроконечных шлемах застыли, примкнув штыки, неся бессменную вахту.
Туман делал фигуры блеклыми, подвижными, зыбкими. Это были символы исчезнувшей эры, герои минувшей эпохи. Травяные берега канала хранили в себе бесчисленные могилы строителей. Древесные корни оплели скелеты невольников, кости безвестных мучеников. Скульптуры украшали могилы, были слеплены из костной муки цвета серой известки, мутной барачной побелки. Все они были с изъянами, несли следы разрушения. Пионер отдавал салют железной, торчащей из плеча арматурой. Метательница диска была без головы. Солдат со штыком стоял на одной ноге и вместо шинели был облачен в металлическую сетку. Ученый был лишен торса, вместо которого чернел штырь. Фигуры были скелетами. Корабль окружали скелеты эпохи, и от этого зрелища Есаулу стало не до себе.
Скелеты шевелились, выходили из зарослей, толпились на берегу. Казалось, они тянут к кораблю железные протезы, простирают проволочные ладони, обращают развалившиеся головы и прогнившие лица. О чем-то беззвучно умоляют, просятся на борт корабля. Но их не пускали - из земли, из сырых могил тянулись костлявые руки, взирали черепа и пустые глазницы. Одни скелеты удерживали другие, сбивали с них штукатурку, обгладывали известь, обнажали ржавые штыри и крюки. Корабль проплывал мимо кладбища, где совершалась битва скелетов.
В тумане над деревьями возникла блеклая тень. Огромно, прозрачно, не касаясь земли, прошла над каналом. Вождь в военной фуражке, в долгополой шинели проплыл, как туманный свиток, исчез в полях за Дмитровом.
Есаул вернулся в свою строгую, пуританскую каюту уставленную телефонами, за каждым из которых притаилась дремлющая мощь государства. Лег в постель. В его закрытых глазах постепенно выцветали видения, как млечное пятно на гаснущем кинескопе. Лобное око в глубокой глазнице начинало набухать, наливаться, словно спелая слива. Медленно поворачивалось, обретая ночное зрение. Он плавно погружался - не в сон, а в видение текущей сквозь темное око воды. Поток струился, переливался, бежал в берегах, как темный лесной ручей, с донными камнями, утонувшими листьями, бурунами вокруг коряг и веток. Внезапно в потоке, в крутящейся заводи возникла стрекоза - трепетала на воде, грудью вверх, прилипла крыльями, шевелила лапками, стекленела шарами испуганных глаз. Он чувствовал ее безгласную жизнь, беспомощность, переполнявший ее страх смерти. Осторожно взял за твердую грудку, отлепил от воды четыре слюдянистых крыла, кинул в воздух. Видя, как ее относит на шуршащих крыльях, как радостно выгибается гибкое тело, стеклянно, благодарно вспыхивают глаза.
Шел вдоль ручья, радуясь тому, что спас стрекозу. Но в следующей заводи, среди бурунов и ряби, увидел еще двух - обе лежали, опрокинутые на спину, не в силах отлепить крылья, шевелили пучками ног, подымали хвосты и снова бессильно роняли. Он стал их торопливо вычерпывать, поддевал пригоршнями, видя, как выливается сквозь пальцы вода, как очумелые, едва живые стрекозы шевелятся у него на ладони, щекочут кожу крыльями. Кинул их в сторону, в заросли. С облегчением подумал, что теперь они спасены, обсохнут и улетят в сквозящие светом вершины.
Через несколько шагов увидел ветку, упавшую в ручей, и за веткой, на мелководье - множество прилипших к воде стрекоз. Одни еще шевелились, били крыльями, выгибали хвосты. Другие бессильно замерли, их кружило течением. Вся заводь была усеяна серо-стеклянными стрекозами, погибавшими от неведомой напасти, одинаковой для людей и животных, соединявшей и тех и других в страдающее единство. Кинулся в воду, погружаясь по щиколотку. Стал выплескивать стрекоз, вышвыривал их на берег, боясь, что плотину из ветки прорвет, и стрекоз унесет слепой поток.
Поток прибывал, стрекоз становилось все больше. Вся заводь была покрыта шуршащими ворохами. Они продолжали падать, бились, цепляли лапками воздух, покрывали поверхность шевелящимся месивом, в котором каждая стрекоза источала каплю ужаса, крохотный луч смерти. Он их старался спасти, погружался по грудь, по горло. Тонул, видя у самых глаз крылья с прожилками, пестрые, из цветных колечек хвосты.
Проснулся в страхе, с колотящимся сердцем. Занавеска в каюте была светящейся, розовой. Белели на столе костяные футляры телефонов.
Вышел на палубу. Огромная малиновая заря стояла над берегом. Деревья казались черными, недвижными на заре. Железо палубы было залито малиновой водой. В канале низко клубился туман. Плеснула рыба, и круги на воде плыли за кораблем, розовые, слюдяные.
Есаул увидел, что навстречу ему идет горбун. При свете зари утонченное лицо казалось еще бледней, болезненней. Изуродованное маленькое тело зябко сжималось. Поравнявшись с Есаулом, он робко кивнул. Есаул ответил поклоном. Это была еще одна одинокая, страдающая душа, не находящая отклика в равнодушном жестоком мире. Как и его, Есаула.
Часть вторая
"Не хочу выбирать"
Глава десятая
Далеко от белого теплохода, роскошных кают и изысканных яств, словно в другой галактике, трудились воркутинские шахты. Утомленные, из воловьих жил и каменных мускулов люди среди подземных сквозняков, тусклых светильников, скрежета стали прорубались к пластам. Управляли комбайнами, грохотали отбойными молотками. Транспортеры валцли уголь в железные вагонетки. Мчались по рельсам подземные электровозы. Хрустело дерево крепей. В пластах резцы вгрызались в черные кристаллы угля. Шахтеры, сквозь скрежет и пыль, скалили зубы, светили во мгле лучами шахтерских ламп. Казались циклопами с огненными глазами во лбу.
Воркутинский шахтер Степан Климов собирался на шахту в ночную смену. В тесной комнатушке слабо горела лампа. На большой железной кровати спали две маленькие дочки, мутно белея лицами среди комьев одеял и подушек. Жена Антонина собирала его на работу, полуодетая, худая, с выцветшим, потерявшим красу лицом. Она была беременна. Круглился под домашней юбкой большой живот, на котором в свете лампы лежали грубые, изъеденные домашней работой руки.