Следом на подиум вылез Добровольский, изображая гиену. Жутко скалил зубы, наливал кровью глаза, истошно выл на луну. Рыскал по саванне в поисках падали. Грыз позвонки и ребра антилопы, оставшиеся после пиршества львов. Отгонял лапой зеленых трупных мух, норовивших сесть ему на глаза. Источал тлетворное зловонье, от которого Дезодорантов, страдавший отсутствием носа, и тот прикрыл лицо надушенным батистовым платочком. Был удостоен призом, - Луиза Кипчак приподняла край пышной юбки, и стариковские губы сладострастно коснулись хрупкой щиколотки, которую он долго не хотел выпускать из своих склеротических рук.
Есаул рассеянно наблюдал забаву. Легкомысленные игрища и фривольные проказы не могли обмануть его аскетический ум. Теплоход, увитый гирляндами, полный увеселений и роскоши, был местом жестокой схватки. Соперничали его сокровенный "план" и коварный "проект" врагов, искавших его смерти. Малейшая оплошность, неверно сделанный шаг, неосторожно произнесенное слово могли его погубить. Он оставался начеку. Ни на секунду не утрачивал бдительность. Своим всевидящим лобным оком усматривал тайные козни, прозревал опасности. Продолжал приближать желанный миг, когда теплоход достигнет заветной точки и настанет время поступков.
Игра в зверей между тем продолжалась. В каждом обнаруживалось диковинное животное, просыпался тотемный зверь, оживала первобытная природа. Губернатор Русак демонстрировал поразительное сходство с дикой свиньей. Хрюкал, рыхлил рылом землю, свирепо выставлял загнутые клыки, горбился, топорщил щетину, подрывал вековой дуб, хрустел желудями, оставлял на опушке леса свежий помет, по которому его могли отыскать охотники и пустить в косматый бок смертоносный жакан. Свиноподобие было поразительным. На руках и ногах Русака образовались раздвоенные копыта, цокая которыми он подбежал к Луизе Кипчак, ткнулся мокрым рылом в ее обнаженную ногу, и это означало поцелуй в теплую икру, чуть прикрытую цветастым подолом.
Его сменил Словозайцев. Жеманно приподнял одну ногу, согнув ее в колене. Остался стоять на другой, изображая фламинго. Грациозно наклонил шею, приоткрыл большой загнутый клюв. Отражался розовым опереньем в мелком заливе, похожий на нежное утреннее облако. Толкнулся о воду, расплескав мелкие брызги, плавно полетел, вытянув длинные ноги. Й казалось, в воздухе плывет розовый нежный платок, опускается перед Луизой Кипчак. Из-под платка высунулось круглое ушастое лицо Словозайцева, полезло оттопыренными губами целовать жемчужно-белое колено красавицы.
Не все и не сразу догадались, кого силится изобразить мадам Стеклярусова. Она оседлала тувинца Току, который двигался на четвереньках, а его повелительница взгромоздилась ему на круп, ерзала, втираясь в него ягодицами, при этом жужжала, вращала руками, выпучивала глаза. "Ты кто? Ты кто?" - посыпались вопросы из зала. "Я - оса-наездница. Откладываю яйца в шмеля". Сходство обнаруживалось с трудом. Женщина-оса была удостоена меньшей, чем другие, награды, - поцелуя в пятку.
Есаул смотрел на стада диких животных, в которые превратились аристократы и знаменитости, властители дум и кумиры толпы. Прелестная Луиза Кипчак своей волшебной властью срывала человечьи обличья, под которыми обнажались звериные личины - лязгали клыки, стучали копыта, раздавались визги и завывания, храпы и клекоты. Есаул вслушивался в себя, стараясь рассмотреть своего тотемного зверя, угадать свою звериную сущность. Испытывал неодолимое влечение кинуться через плечо, облечься в звериную плоть прародителя и добиться сладостной награды - поцелуя в белую, сильную, теплую ногу красавицы, милостиво выставленную напоказ;. Почувствовал, как утончается его тело, становится гибким и длинным, собранное из мерцающих разноцветных колечек. Увеличиваются непомерно глаза, занимая всю голову, превращаясь в стеклянные голубые шары, в которых прелестная Кипчак с обнаженной ногой двоится, троится, множится в калейдоскопическом разнообразии. Из лопаток вырастают шуршащие, стеклянно-про-зрачные крылья, четыре стремительных лопасти, пронизанные хрупкой сеткой прожилок. Легко и счастливо, в блеске и трепете, он взмыл над лесом, над цветущим лугом, помчался в сладком ветре, перевертываясь на солнце, включаясь в хоровод с другими, такими же, как и он, розовыми, голубыми, золотыми стрекозами.
Было несомненно, его тотемный зверь - стрекоза, хищная и прекрасная, неутомимая и деятельная, летучая и стремительная. Недаром минувшей ночью ему приснился стрекозиный сон. Есаул оставался недвижен, чувствуя, как в лобной глазнице слабо шевелится реликтовый стрекозиный глаз, способный различать легчайшие оттенки цветов, тончайшие переливы чувств.
Зверинец между тем пополнялся все новыми особями. Круцефикс отливал змеиной чешуей, стелился пустынной гадюкой, сворачивался в клубок, поднимался на хвост, открывая зев в маленькой костяной голове, где трепетало шипящее жало. Укрывался в белом конском черепе, терпеливо дожидаясь, когда престарелый князь поставит ногу на кость умершего любимого коня. Извиваясь, он подполз к Луизе Кипчак, проструился по голой ноге вверх к колену, нырнул под платье, и все ждали, что красавица вскрикнет от смертельного укуса. Но змей с библейских времен умел обращаться с женскими прелестями, поэтому лицо Луизы изобразило сладостную негу, и она, повернувшись к Малютке, обморочно прошептала: "Адам!.."
Прокурор Грустинов превратился в африканского бегемота. Тряс кожаными, в морщинах и трещинах боками, валялся в грязи, открывал громадную, розовую, полную белых клыков пасть. Погружался в гнилую теплую воду, выставляя чуткие вулканчики ноздрей, из которых выдувались липкие пузыри. Прочав-кал к Луизе Кипчак, неся на спине гору мокрой глины. Ткнулся в колено губастой харей. Полез было под подол, но получил удар пяткой в лоб, мотнул башкой и послушно побрел на место.
Спикер Грязнов принял обличье ежа. Елозил острой мордочкой, чихал, мерцал темными глазками, цокал коготками. То зарывался в груду палой листвы, и там раздавался беспокойный шорох. То выкатывался клубочком наружу, неся на иголках вялый грибок, сухой листик, сладкую ягодку. Шмыгнул к Луизе, натолкнулся на сброшенную туфельку. Сжался в колючий шар, который понемногу раскрывался, умягчался, освобождая пугливое любопытное рыльце. Полез целоваться, скобля гладкую белую ногу смешными коготками, милостиво допущенный к пышному приоткрытому бедру.
Есаул увидел, как пробирается меж столов высокий статный помощник Малютки, неся на вытянутой руке мобильный телефон, в полупоклоне, почтительно, словно крохотную икону, которая переливалась голубоватыми огоньками. Поднес к Малютке:
- Франц Егорович, вас вызывает центральный офис! - протянул хозяину священную ладанку.
Малютка приял в кулак драгоценную вещицу. Казалось, сожмет, она хрустнет, как раковина, и на ладони, среди хрупких осколков, останется розоватый моллюск.
- Слушаю… Что-что?.. Когда?.. На каком участке?.. Какие жертвы?.. Говорил вам, мать вашу, аварийная шахта, воздержитесь от эксплуатации!.. Рентабельно, хуябельно!.. Теперь на меня двадцать трупов повесят!.. А я сказал: заткнись!.. На хер мне твои советы!.. Жди распоряжений!.. Сейчас позвоню в Воркуту!..
Он стал подниматься, желая покинуть шумную залу и перейти в тихое помещение, чтобы оттуда выяснить размеры случившейся на шахте аварии. Но Луиза Кипчак зорко, хищно блеснула глазами, схватила его за руку:
- Франтик, ты куда?
- Да тут такое несчастье. На воркутинской шахте авария. Двадцать горняков завалило. Видимо, насмерть. Пойду выяснять, как случилось.
- Останься, Франтик. Не нарушай нашу чудесную игру. Не делай всех нас жертвами этой ужасной аварии.
- Не могу, дорогая. Надо узнать. Там же люди, их женщины, дети. Надо организовать спасательные работы.
- Франтик, работы организуют без тебя. Здесь тоже люди и женщины. Не нарушай наш прелестный праздник.
- Я пойду. - Он стал подыматься из кресла, переступая через какого-то телеведущего, изображавшего таксу.
- Останься, приказываю! - гневно воскликнула Луиза Кипчак.
- Извини, я пойду.
- Ах так! - И она влепила мужу пощечину, столь громкую, что было слышно во всех углах зала.
Малютка сник, как укрощенный дрессировщицей зверь. Послушно уселся. Луиза ослепительно улыбалась, гладила его по загривку, приговаривая:
- Вот и умничка!.. Хороший, хороший!.. Представление продолжалось.
Телемагнат Попич превратился в большого пестрого дятла с рябыми крыльями и красным хохолком. Долбил костяным носом ножки столов и стульев, выковыривая из них спящих личинок. В подставленное колено он так сильно долбанул клювом, что Луиза вскрикнула и вышвырнула дурную птицу на палубу.
Министр оброны Дезодорантов изображал дохлую, всплывшую в проруби рыбу, задохнувшуюся от замора. Лежал на боку, картинно утопив квелый хвост. Мертвенно смотрел немигающим круглым глазом. Разлагался, полнился червячками и пиявицами и был так неаппетитен, что его не допустили к ноге и место, где он успел побывать, побрызгали духами.
Зато Куприянов великолепно преобразился в крокодила. Длинный, зазубренный, с зеленоватой шершавой кожей и могучим хвостом, словно торпеда, пересекал мутные воды Лимпопо. Набрасывался с урчаньем на зазевавшуюся у водопоя антилопу, вонзал в шелковые бока пилообразные зубы, тащил кричащую жертву на дно, превращая омут в кипящее месиво, окрашенное ржавой кровью. Он был так привлекателен, так желанен, что Луиза Кипчак протянула обнаженную ногу с нежными шевелящимися пальчиками. Куприянов, он же аллигатор, покрывал поцелуями узкую стопу, розовую пятку, сахарную белую косточку, хрупкую лодыжку, волнующую икру, перламутровое колено, белое сильное бедро, все выше и выше, легонько отбрасывая шелковый подол, пока не открылся таинственный уголок божественного тела, где завершалась нога и начиналось нечто, что было усыпано бриллиантами, которые сверкали, словно летящая по небу россыпь звезд. Луиза томно закрыла глаза, положила белоснежную руку на голову Куприянова, поощряя его нетерпение.
Но с кресла вскочил ревнивец Малютка. Превратился в гигантского косолапого медведя. Дико взревел, когтистой лапой отшвырнул крокодила. Сгреб в охапку молодую женщину, точно так же как его сородич поступил с пушкинской Татьяной Лариной. Под восторженные клики гостей повлек ее в каюту, откуда на весь теплоход прозвучало:
- Здесь и сейчас!..
Глава четырнадцатая
Степан Климов очнулся после тупого удара в голову. Близко у глаз лежала пластмассовая каска с горящей шахтерской лампой. Белый луч мертвенно ярко упирался в каменную глыбу. В полосе света летала пыль. Нога болела, в глазах была резь, на зубах скрипел дробленый камень. Приходя в себя, он понял, что случилось то страшное, что витало над ним каждый раз, когда опускался в шахту, тонкой прослойкой страха, подобно кварцевой жилке, залегало в уме. Случился метановый взрыв, и его завалило. Он замурован в каменной подземной дыре, над ним гигантская толща, вокруг непроницаемый камень, и тесный объем, в котором находилось его побитое тело, сжимается от непомерной тяжести.
"Стоп… Спокойно… Живой… Откопают… Свои своих не бросают…" - Он старался одолеть ужас, унять озноб. Знал, что весть об аварии разнеслась по шахте, по городу. Уже мчатся бригады спасателей, опускаются в ствол, пробиваются к месту завала, - отбойные молотки, огнетушители, шланги с водой, баллоны с кислородом, - все направлено в дело. К нему уже рвутся товарищи, и он станет им помогать - пробиваться навстречу.
Степан нахлобучил проломленную каску, из которой, как белое лезвие, бил луч. Ощупал разбитую ногу.
Ухватил торчащий обломок камня, отвалил. Услышал, как зашуршали, забили в каску мелкие камни, и было страшно, что свод обвалится, накидает ему на плечи острые глыбы. Он ощупывал обломки, раскачивал, извлекал, как огромные гнилые зубы. Оттаскивал в сторону.
Пробирался туда, где навстречу сквозь осыпи и завалы приближалась подмога.
"Свои своих не бросают…" - думал он, ломая ногти о камень, отваливая ломти породы. Выбился из сил. В каменной дыре, где он оказался, стало душно. Работая, он выпил весь воздух, надышал в пещуру свои горячие ядовитые выдохи.
Натянул кислородную маску, жадно всасывая сладкую струю кислорода. Свет лампы был бел и ярок. Камни, которые попадали в луч, казались осколками луны, шершавыми метеоритами. Он хватал их цепкими пальцами, что есть силы раскачивал, отволакивал. Разбирал кладку громадной крепостной "стены, в которую был замурован. Работал истово, с хрипом, покуда не уперся в сплошную скалу, без трещин и выбоин, которая как каменная, запертая наглухо дверь, загородила выход. Ударил в нее кулаком, словно хотел достучаться до тех, кто был по другую сторону двери. Звук не получился. Удар кулака ушел в скалу и окаменел в ней, лишь увеличив ее толщину и тяжесть.
"Все, мужики, конец… Теперь только вы, а не я…" - Степан опустился на камни, как опускается обессилевший узник на глухой пол каземата.
Он старался представить картину забоев и штреков, где случилась авария. Взрыв был такой силы, что сплющил железо комбайна, исковеркал транспортер, разбросал вагонетки. Взрывная волна растерзала людей. Уголь горел, продолжая отравлять проходы и щели. Пласт пламенел, как громадная красная печь, оплавляя сталь, сжигая тела. За плитой скалы, преградившей ему дорогу, был жуткий крематорий, где горели кости, железо и камень. Ему стало страшно, он отшатнулся от плиты, вдавливаясь в угол, желая спрятаться за уступ.
"Мужики, выручайте… Я здесь… Я живой…"
Вдруг остро, слезно подумал о жене Антонине. О дочках, о их хрупких телах, бледных болезненных лицах. О нерожденном сыне Алеше. Что больше их никогда не увидит.
"Тоня, родная, да как же у нас получилось… Да как же нас с тобой разлучают…"
Он снова кинулся к глухой шершавой плите. Навалился плечом, хрипел, надсаживался, желал ее сдвинуть. Слышал, как трещат и рвутся в нем жилы, откупориваются сосуды, кровь жарко хлещет в глазницы, в гортань, в желудок.
"Господи, помоги!.. - молился он, ударяя в камень плечом. - Отвали сучий камень!.. Сам завалил меня, Господи, сам теперь и отваливай!.. А иначе какой ты Господь!.. Значит, нет тебя, Господи!.. А ты ведь есть!.. Эту землю создал, сотворил эту глыбищу!.. Вот и сдвинь ее в сторону…"
Он молился, роптал. Колотился плечом о камень. Царапал его и кусал. Прогрызал дыру. Плевал, желая размягчить породу, выцарапывая из нее малые крошки. Обессилел и сник. Сполз вдоль плиты, выпивая последние глотки кислорода, зная, что их осталось на донце.
Свет стал тускнеть. Луч, отраженный рефлектором, утратил свою белизну. В нем появилась горчичная желтизна и мутная тусклость. Аккумуляторы садились, и скоро настала тьма. Кислород иссякал, дышать становилось труднее.
Он заорал под маской, выкрикивая страшную ругань. Поносил начальство, неведомого хозяина шахты, что грабил их и гнобил. Задерживал зарплату, гонял на износ оборудование, сгубил вентиляцию, обрекая шахту на взрыв. Сквернословил, колотил кулаками в плиту, сшибая с кулаков мясо.
Вдруг ослабел и сник. Его посетила слабость. Равнодушие ко всему и усталость. Не хватало жизненных сил на ненависть, крик и молитву. Не хватало сил на любовь и нежность. Он свернулся калачиком, как младенец в утробе матери. Земля была его матерью. Пещера - утробой, куда он вернулся, как эмбрион, чтобы больше никогда не родиться.
Погружался в забытье и спячку. И в этой сонной одури вдруг увидел зеленую траву, край синей реки. Антонина, молодая и чудная, выбредает к нему из воды, протягивает желтый цветок кувшинки.
"Тонечка, люблю тебя… Алешку моего береги…" - Степан забылся, остывая среди камней, сам превращаясь в камень.
Теплоход плыл под негаснущей северной зарей, в голубых разливах, и, казалось, кто-то невидимый манит корабль печально-волнующим отражением, влечет в беспредельные дали. Заря раскрывала свои загадочные объятия, погружая корабль в таинственную бесконечность, куда можно уплыть, но откуда невозможно вернуться.
Обитатели кают были равнодушны к голубой заре и великолепным разливам. Не видели легкого серебристого облака, похожего на перо бесшумной птицы, что пролетела над землей, явившись из бездонного Космоса, - взглянула на грешную планету и канула в Мироздании, оставив в небе знак своего пребывания. Обитатели теплохода, отведав экзотических блюд из предсмертного меню гастронома Михаила Кожухова, были исполнены эротического возбуждения, какое производят в дикарях Полинезии, Африки и Латинской Америки умело приготовленные насекомые. Пассажиры корабля предавались неудержимой оргии.
Оператор Шмульрихтер, как ночной охотник, был преисполнен азарта, творческой одержимости. Переключал мониторы, каждый из которых присылал изображение скрытой камеры, наблюдавшей забавы и фантазии обитателей кают. Иногда, когда зрелища требовали удвоенного внимания, поражая своей эксцентричностью, Шмульрихтер подбегал к дверями каюты, просовывал в замочную скважину гибкий световод с глазком и, вращая жгут, снимал эффектные ракурсы, фиксируя один и тот же план с двух разных точек. Затем торопливо возвращался в каюту, чтобы не утратить общей картины оргии.
В каюте колдуньи и злой волшебницы Толстовой-Кац совершалось невероятное. Хозяйка, сбросив обременительные покровы, огромная, толстобокая, состоящая из гигантских шаров, глубоких складок, волнообразных жировых отложений, с распущенной гривой волос, с косматыми рыжими зарослями между слоновьих ног, занималась любовью с двумя неграми из новоорлеанского джаза. Трубачи, блестящие, в черном поту, оставшись в одних галстуках-бабочках, наседали на нее с двух разных сторон, как шахтеры, пробивающие гору с противоположных склонов, желая скорейшего соединения туннелей. Скрипач из одесского квартета наяривал на скрипке, мотая прядями, раскрывал на мгновение глаза и тут же с ужасом их захлопывал. Визг еврейской скрипки, аханье колдуньи, косноязычные английские ругательства мешались с гулом горных работ, подземными взрывами, хлюпаньем грунтовых вод, которые щедро заливали каюту. В момент, когда встречные туннели, казалось, должны были сомкнуться и долбящие приспособления уже почти касались друг друга, колдунья вдруг исчезла, превратилась в эфир, растаяла в воздухе, оставив двух негров стоять против друг друга, совершенно голых, растерянных, с воздетыми орудиями, среди мокрой лужи.