Она дала, и, сев в такси, я доехал до ее дома на Первой авеню, потому что мне требовалось узнать, правда ли то, что Климан говорил о Лоноффе. Почему требовалось - не спрашивайте. Я этого не знал. Но нелепость расспросов не останавливала. Никакая нелепость не останавливала. Стареющий человек, чьи битвы давно отгремели, неожиданно ощущает потребность… в чем? Разве ему недостаточно, что вокруг снова полыхают страсти? Разве ему недостаточно, что вокруг столько неразгаданного? Неужели ему опять хочется перемен?
Место было совсем не таким ужасным, как мне представлялось, пока я ехал, хотя вряд ли можно назвать справедливым, что такая женщина, спутница жизни, вдова блистательного писателя, вынуждена считать это здание своим домом. Внизу, на первом этаже, заведение, где едят спагетти, рядом - ирландский бар. Входная дверь не запирается, внутренняя ведет на лестницу и не запирается тоже. Искореженные железные баки для мусора втиснуты в темный закуток под первым лестничным пролетом. Нажав кнопку ее звонка - возле блока почтовых ящиков, - я обратил внимание, что один ящик без замка и дверца с прорезью заметно приоткрыта. Я невольно засомневался, работает ли звонок, и удивился, когда сверху прозвучал голос окликающей меня Эми: "Шагай осторожно. Ступеньки паршивые".
Несколько ввинченных в потолок голых лампочек вполне прилично освещали лестницу, но площадки, на которые выходили двери, тонули в темноте. Запах, которым все было пропитано, мог принадлежать кошачьей или крысиной моче, а то и комбинации обеих.
Она ждала на площадке третьего этажа, и прежде всего я увидел полуобритую голову и хвостик седых волос старой женщины, казавшейся теперь, в задуманном как веселенькое, длинном, бесформенном платье лимонно-желтого цвета, еще страшнее, чем в больничном халате, приспособленном ею для выходов на улицу. Но она, кажется, совсем не думала о своей внешности, а детски радовалась моему приходу. Здороваясь, она протянула мне руту, но я, неожиданно для себя, наклонился, чтобы поцеловать ее в обе щеки - удовольствие, за которое многое отдал бы в 1956-м. Эти внезапные поцелуи были из области нереального, но самым нереальным было то, что, несмотря на опровержения органов чувств, она была той, прежней, а не обманщицей, назвавшейся ее именем.
То, что она уцелела во всех тяжелых испытаниях и мы увиделись в этой гнетущей обстановке, было просто невероятным и создавало иллюзию, будто бы именно встреча с ней и прояснение смысла мимолетного знакомства с молодой женщиной, так поразившей меня почти пятьдесят лет назад, послужили той неведомой мне причиной, что сначала заставила меня отправиться в Нью-Йорк, а затем неожиданно побудила остаться в городе. Новая встреча после такого долгого времени, после того, как оба мы столкнулись с онкологией, а наш мозг, некогда живой и юный, стал плохо пригодным к употреблению, - все это было причиной того, что я теперь едва сдерживал дрожь, а она сочла нужным надеть это платье, которое было, возможно, модным полвека назад. Мы оба нуждались во встрече с видением прошлого. Время - сила и власть прошедшего - и это старое желтое платье на ее исхудалом, беспомощном теле, отмеченном смертью! А что, если б я, повернувшись, увидел, как следом за мной поднимается Лонофф? Что я сказал бы? Я все еще восхищаюсь вами? Я только что перечел ваши книги? По сравнению с вами я по-прежнему зеленый юнец?
А вот то, что сказал бы он, я слышал отчетливо: "Позаботься о ней. Мне не вынести мысли о ждущих ее страданиях". После смерти он стал солиднее, чем был при жизни. Лежа в могиле, явно прибавил в весе. "Насколько я понимаю, - сказал он, тут же переходя к саркастической интонации, - ты уже больше не прежний неутомимый любовник. И это все упрощает".
"Немощь не упрощает ничего, - ответил я. - Сделаю для нее что смогу". В бумажнике лежало несколько стодолларовых купюр, их я мог оставить сразу же, а придя в отель - выписать чек и отправить его завтра утром, но прежде обязательно проверить, не у ее ли почтового ящика нет замка. И если это так, придумать способ передать чек как-то иначе.
"Спасибо", - услышал я голос Лоноффа, двигаясь следом за желтым платьем в квартиру, узкую, как железнодорожный вагончик, в котором два средних отсека - кабинет и отделенная от него аркой кухня - совсем не имели окон. В конце, прямо над Первой авеню с ее сумасшедшим движением, размещалась маленькая гостиная с двумя зарешеченными окошками. А с противоположной стороны - еще меньшая комнатка с одним забранным решеткой окном, в которой едва умещались узкая койка и ночной столик. Три окошка. В усадебном доме Лоноффа в Беркшире было, наверное, две дюжины окон, и ни одно из них не приходилось запирать.
Окно спальни выходило на вентиляционную шахту. Внизу был тесный проулок, куда выставляли из ресторана мусорные бачки. Туалет, размером со стенной шкаф, как я обнаружил позднее, находился за дверью, к которой крепилась кухонная раковина. Посреди кухни стояла крошечная ванна на вделанных в пол ножках; от холодильника и плиты ее отделяли разве что несколько дюймов. Поскольку в комнате, выходившей окнами на улицу, было шумно из-за автобусов, грузовиков и легковушек, мчавшихся по Первой авеню, а в задней - из-за гама и грохота ресторанной кухни, дверь в которую ради доступа воздуха всегда держали нараспашку, Эми решила, что мы посидим в относительной тишине ее темного кабинета, среди пачек бумаг и книг, до отказа забивших стоящие вдоль стен полки и вперемешку сваленных под кухонным столом из ламинированного пластика, по совместительству служившим письменным. Источник света был один - стоявшая на столе лампа в виде объемной, высокой полупрозрачной бутыли, с лампочкой, оплетенной проволокой, под абажуром, словно бы собранным из веерных пластинок и формой напоминающим шляпу от солнца с широкими полями. В последний раз я видел ее сорок восемь лет назад. Уютная настольная лампа с письменного стола Лоноффа. Сбоку еще одна запомнившаяся вещь из его кабинета: большое тускло-коричневое кресло, набитое конским волосом, в ходе десятилетий отформованное контурами его крепкого торса и словно хранящее оттиски его мыслей и отпечаток его стоицизма. Это было то самое потертое от времени кресло, сидя в котором он поначалу так напугал меня, задавая вопросы о моих юношеских устремлениях. "А, это ты!" - пронеслось у меня в голове, и только чуть позже я вспомнил, где именно эти слова появляются в "Литтл Гиддинге" Элиота. Они оттуда, где поэт, бродящий перед рассветом по улице, встречается с "терзающимся духом", который открывает ему тайну предстоящих мук. "Ведь прошлые слова - глагол отживший, / А будущие ждут иного гласа". Но как же призрак начинает свою речь? Язвительно: "И вот плоды, которыми под старость / Ты сможешь увенчать свои труды". Ты сможешь увенчать свои труды. Ты сможешь… дальше не помню. Не помню дальнейших слов страшного предсказания. Найду, когда вернусь домой.
Я молча поделился с Лоноффом соображением, которое только что пришло в голову: "Теперь не вы старше меня на тридцать с чем-то лет, а я старше вас на десять".
- Ты что-нибудь ел? - спросила она.
- Не хочу есть, - ответил я. - Чересчур взбудоражен нашей встречей.
Этот немыслимый визит к ней так на меня подействовал, что прибавить что-то еще я просто не мог. Какими бы отрывочными ни были мои мысли в последнее время, как бы ни перескакивали с одного на другое, та единственная давняя встреча с Эми в 1956-м оставила в памяти отчетливое ощущение знакомства с чем-то необычайно значимым. Под его впечатлением я даже начал сочинять сценарий, в котором ее судьба наделялась страшными фактами европейской биографии Анны Франк, но - в соответствии с моим замыслом - Анны Франк, выжившей среди всех испытаний, уготованных ей в Европе во время Второй мировой войны, чтобы начать все заново под вымышленным именем в роли студентки-сироты одного из колледжей Новой Англии, студентки из Голландии, сначала ученицы, а потом и возлюбленной Э. И. Лоноффа, которому - после поездки на Манхэттен, где впервые поставили театральный спектакль "Дневник Анны Франк" - она, двадцатиоднолетняя, решилась наконец открыть свое настоящее "я". Теперь, конечно, не оставалось мотивов, толкавших юнца, которым я тогда был, к целостной обработке этого обжигающего сюжета. Чувства, что будоражили меня в двадцать пять, давно испарились - вместе с моральными обязательствами, которые непререкаемо накладывали на меня самые уважаемые из старших членов еврейской общины. Их неприязнь к моим первым рассказам, якобы выражавшим мое "еврейское юдофобство", не могла не уязвлять меня, несмотря на всю суетливую одержимость их "еврейского юдофильства", которому я противостоял всей силой накопившегося во мне отвращения - противостоял, создавая из Эми Лоноффа ту мученицу Анну, на которой, как мне представлялось почти всерьез, я хотел бы жениться. В роли брызжущей радостью юной еврейской святой Эми служила бы мне духовной зашитой от мучившего меня обвинения.
- Хочешь выпить? - спросила она. - Может, пива?
Мне сейчас впору было глотнуть чего-то покрепче, но я давно уже ограничивался бокалом вина за ужином, так как спиртное усугубляло провалы в сознании.
- Нет, спасибо, мне хорошо и так. А ты-то ела?
- Я не ем, - сказала она. - Не ем. И это тоже стало неплохим подспорьем.
- Но у тебя все в порядке? - спросил я.
- Было. Несколько месяцев все было хорошо. Но теперь они объявили, что чертова штука вернулась. Это всегда так случается. Судьба идет за тобой по пятам и в какой-то момент вдруг выскакивает наперерез и кричит: "Вот тебе!" Когда опухоль появилась впервые, а я об этом еще не знала, то вытворяла такое, что вспомнить тошно. Пнула ногой собачонку моей соседки. Маленькая собачонка, здесь на площадке, все время тявкает, хватает за ноги, чистое наказание, да и вообще не должна здесь болтаться, и вот я повернулась да и треснула ее - изо всех сил. Принялась почему-то писать письма в "Нью-Йорк таймс". Устроила скандал в Публичной библиотеке. Вела себя как полоумная. Пошла в библиотеку посмотреть выставку, посвященную Каммингсу. Я любила его стихи, когда еще только-только приехала, была студенткой. "Пою об Олафе, большом и сильном…" Выходя с выставки, я увидела, что в коридоре есть и другая - куда больше, роскошно оформленная - "Вехи современной литературы". На стенках висели большие фотопортреты писателей, а под ними, в стеклянных витринах, были выставлены все первые издания их книг в подлинных, той поры, обложках. И все это был омерзительно глупый политкорректный мусор. Будь я нормальна, просто прошла бы мимо, а на обратном пути, в метро, обсудила бы это с Мэнни. Он был воплощением такта - и такта, и остроумия, и снисходительности. Его не удивляла свойственная людям глупость. Даже и после смерти он меня замечательно успокаивает.
- Спустя сорок лет? Неужели за сорок лет не появилось никого, кто мог бы тебя успокоить?
- Разве это могло случиться?
- А разве могло не случиться?
- После него?
- Когда он умер, тебе было тридцать. Свести всю жизнь к одному эпизоду… Ты была молода. - Я удержался от вопроса: "Неужели все дальнейшее пошло прахом из-за каких-то нескольких лет?", так как ответ был очевиден: да, пошло прахом, всё до последней крохи.
- Продолжения быть не могло, - сказала она в ответ на произнесенное.
- Но что ты делала?
- Делала? Странное слово. Делала. Переводила книги: с норвежского на английский, с английского на норвежский, со шведского на английский, с английского на шведский. Вот что я делала. Но в основном просто плыла по течению. Плыла и плыла, пока мне не стукало семьдесят пять. Именно так и подошла к семидесяти пяти - дрейфуя. Но ты не дрейфовал. Твоя жизнь летела стрелой. Ты работал.
- И в результате дошел до семидесяти одного. Так или этак, дрейфуешь или летишь, конец один. И ты не побывала на той вилле во Флоренции с кем-то другим?
- Откуда ты знаешь про флорентийскую виллу?
- Он говорил со мной об этом в тот вечер. Так, отвлеченно, просто как о мечте. А потом - признаюсь - я подслушал, как вы разговаривали. Имел наглость подслушать той ночью ваш разговор.
- Как тебе это удалось?
- Меня поместили как раз под вами. Ты, разумеется, этого не помнишь. Он постелил мне на кушетке у себя в кабинете. А я забрался на письменный стол и прижал ухо к потолку. Ты говорила: "Мэнни, нам было бы так хорошо во Флоренции".
Услышав это, она просияла:
- Ну и ну! Ты был несносным мальчишкой. А еще? Что еще ты услышал? Иметь свидетеля такого далекого прошлого - это ведь просто подарок! Расскажи все, что ты слышал, несносный мальчишка. Расскажи все-все-все!
Расскажи, говорила она, расскажи мне, пожалуйста, о тех минутах близости с единственным человеком, которого я любила и потеряла, расскажи мне об этом сейчас, когда я узнала, что опухоль снова вцепилась в меня и тащит к могиле, в честь чего я и облачилась сегодня в это желтое платье.
- С удовольствием рассказал бы, - ответил я. - Но почти ничего не помню. Запомнил слова о Флоренции, потому что и он говорил об этом - о вилле во Флоренции и юной женщине, рядом с которой жизнь станет прекрасной и обновленной.
- "Прекрасной и обновленной" - он так сказал?
- По-моему, да. Так вы съездили во Флоренцию?
- Вдвоем? Нет. Я ездила туда одна. Поехала и поселилась там на время сразу же после того, как он умер. Срезала цветы и ставила в его вазу. Вела дневник. Гуляла. Взяла напрокат машину. Потом, несколько лет подряд, приезжала туда в июне, жила в пансионе, работала над своими переводами и повторяла все заведенные ритуалы.
- Никогда не была там с другим?
- А зачем?
- Но разве можно так долго жить одной памятью?
- Не только памятью. Я все время с ним разговариваю.
- А он тебе отвечает?
- Да! Мы замечательно справились с трудностями, вызванными его физическим отсутствием. Мы так не похожи на всех остальных и так схожи друг с другом!
Эти слова заставили меня пристальнее всмотреться в нее, пытаясь уразуметь, в самом ли деле она хотела сказать, что сказала, или прибегла к метафоре, а если говорила прямо и всерьез, то не завязано ли это на работу мозга, фрагмент которого хирургически удален. Рассмотрел я только одно: она полностью беззащитна. Рассмотрел то, что увидел и Климан.
- А что бы он подумал о твоем стиле жизни? - спросил я ее. - Может, он предпочел бы, чтобы ты нашла себе кого-нибудь? Что он подумал бы, зная, что ты одна столько лет? - И добавил: - Что он говорит об этом?
- Он никогда не затрагивает эту тему.
- А что он думает о твоей жизни здесь, в таком месте?
- О, нас это не занимает.
- А что же занимает?
- Книги, которые я читаю. Мы разговариваем о книгах.
- И ни о чем другом?
- О разных происшествиях. Я рассказала ему о случае в библиотеке.
- И как он отреагировал?
- Как всегда в таких случаях. Рассмеявшись, сказал: "Ты слишком серьезно относишься к ерунде".
- А что он говорит об опухоли мозга?
- Что я не должна бояться. Скверно, конечно. Но я все равно не должна бояться.
- Ты веришь тому, что он говорит?
- Когда мы разговариваем, боль ненадолго отступает.
- И остается только любовь.
- Да, абсолютно верно.
- Так что же ты рассказала ему про случай в библиотеке? Что там еще случилось?
- Ох, я носилась по коридору и просто кипела от злости, глядя на все эти морды писателей, "чье творчество стало вехой в современной литературе".
Была вне себя. Раскричалась. Прибежали двое охранников, и не успела я моргнуть глазом, как уже оказалась на крыльце. Они, должно быть, подумали, что я сумасшедшая, которая случайно забрела с улицы. И я тоже стала так думать. Считать себя ненормальной с дикими мыслями. С тех пор я и принялась выдавать по тысяче слов в минуту. И все еще продолжаю. Даже когда одна. Про опухоль я тогда не знала. Это я, кажется, говорила. Но она была там, в затылочной доле, и выворачивала все наизнанку. Всю свою жизнь, сомневаясь, как поступить, я всегда спрашивала себя: "А что бы сделал Мэнни? Как поступил бы Мэнни в этой дурацкой ситуации?" И всю жизнь он мне помогал. Я любила великого человека. И это навсегда. Но потом появилась опухоль, и я его больше не слышала, ему не пробиться сквозь постоянный шум.
- Ты слышишь звуки?
- Нет. Правильнее назвать это "облаком". Облако. У меня в голове гудящее облако.
- А что же было "омерзительно глупым политкорректным мусором"?
Она рассмеялась. Лицо, покрытое тонкими морщинками и начисто лишенное былой красоты, - это лицо смеялось, но ежик обритых на половине черепа и начинающих отрастать волос и жуткий шрам преобразовывали смех во что-то совсем другое.
- Можешь и сам догадаться. На этой выставке была Гертруда Стайн, но не было Хемингуэя. Они представили Эдну Сент-Винсент Миллей, но не Уильяма Карлоса Уильямса, или Уоллеса Стивенса, или Роберта Лоуэлла. Чистый бред! Все это началось с колледжей, а теперь проникло повсюду. Ричард Райт, Ральф Эллисон и Тони Моррисон есть, а Фолкнера нет.
- И что же ты кричала? - спросил я.
- Кричала: "Где Лонофф? Как вы посмели забыть Лоноффа?" На самом-то деле я собиралась сказать: "Как вы посмели забыть Уильяма Фолкнера?", но имя Мэнни вырвалось само собой. Собралась чуть не целая толпа.
- А как ты узнала об опухоли?
- У меня были жуткие головные боли. Такие страшные, что меня рвало. Помоги мне избавиться от этого Климана. Поможешь?
- Попробую.
- У меня снова выросла опухоль. Я сказала об этом?
- Да.
- А кто-то должен защитить Мэнни от этого человека. Любая написанная им биография будет лишь проявлением "мелкой зависти ничтожества к большому писателю". Ницше сказал пророческие слова: искусство убивают мелкой завистью. Этот Климан явился, когда я не знала еще про опухоль. Вскоре после того инцидента в библиотеке. Я уже говорила тысячу слов в минуту. Дала ему чашку чаю, а он вел себя так прилично и, с точки зрения моей опухоли, так блистательно говорил о рассказах Мэнни, что опухоль сочла его чистосердечно преданным литературе, серьезным молодым гарвардцем, у которого одна цель - возвратить Мэнни былую репутацию. Моя опухоль сочла Климана обаятельным.
- Жалко, что ты не разглядела в Климане обаяния оскалившегося пса и не пнула его хорошенько. Но как все-таки был поставлен диагноз?
- Я потеряла сознание. Ставила чайник на плиту, включила газ и ап! - увидела двух полицейских, стоящих надо мной в отделении скорой помощи Ленокс-Хилла. Наш управляющий учуял запах газа и нашел меня здесь, - она указала в сторону кухни, где стояла ванна на ножках, - увидел, что я лежу на полу, и решил, что я собиралась покончить самоубийством. Это меня взбесило. Да меня все бесило. А ведь когда-то я была такой милой, такой приятной девушкой, правда?
- Ты казалась прекрасно воспитанной.
- Ну, я и выложила этим копам все, что думала.