ОН: А я тоже смотрел на вас. И не только в порядке самозащиты. Вы это помните?
ОНА: Я думала, мне это просто кажется. Никак не могла поверить, что вы откликнулись на мой взгляд. Не верилось, что вы меня выделили. Я считала вас недоступным. Вы правда помните, как сидели там, напротив?
ОН: Прошло всего десять лет.
ОНА: Десять лет - большой срок, чтобы кто-то, с кем ты не сказал ни слова, остался в памяти. Какой я вам показалась?
ОН: Не смог понять: вы застенчивы или просто спокойны и сдержанны.
ОНА: И то и другое.
ОН: А на чтении накануне вечером вы были?
ОНА: Да. Помню, как уже после ланча сидели на кожаных диванах в гостиной. Осталось около половины пришедших. И я подумала: как он, наверное, странно себя чувствует. Взяли в тиски и ждем, чтобы он сказал что-то, что можно будет, вернувшись домой, записать в дневнике.
ОН: И, вернувшись домой, вы действительно сделали запись в своем дневнике?
ОНА: Надо проверить по дневнику. Это вполне возможно. Если хотите, я так и сделаю. Все мои дневники в целости. А что вы думали в тот день?
ОН: Не помню. Для меня это было рутиной. Обычно приглашали на встречу в аудитории. Я проводил ее, прощался и уходил. Но все же: почему вы не упомянули о той встрече, когда мы сейчас увиделись снова?
ОНА: Упоминать, что когда-то пялилась на вас за ланчем? Зачем? Я, разумеется, не считала это какой-то тайной. Но мы разговаривали об обмене. Странно казалось вспоминать, что однажды в колледже, сидя среди студентов, разглядывала вас. А вот вы почему согласились тогда на ланч в компании желторотых юнцов?
ОН: Наверное, подумал, что это может оказаться интересным. В предыдущий вечер я целый час читал вам, а потом выслушал ряд вопросов. Не познакомился ни с кем, кроме тех, кто меня пригласил. Не помню ничего, кроме вас.
ОНА (со смехом): Вы флиртуете?
ОН: Да.
ОНА: Это так странно - трудно поверить.
ОН: Это категорически неуместно. Но вовсе не странно.
Перечитав эту сценку в постели, я, засыпая, подумал: вот именно этого и нельзя было делать. Ну а теперь ты врезался в нее по уши.
На другой день в Нью-Йорке было мрачно. Люди бродили по городу, затаив ярость, хмуро, все еще до конца не веря. Стояла тишина; машин так мало, что их едва слышно в Центральном парке, куда я пришел, чтобы встретиться с Климаном - на скамейке, около выхода к музею Метрополитен. Вернувшись около полуночи с Семьдесят первой Западной, я обнаружил голосовое сообщение. Его легко можно было проигнорировать - и именно так я и собирался поступить, - но колдовство внезапного погружения в прошлое и возбуждение при мысли о возможности встретиться с Эми Беллет, чей адрес я, вероятно, сумею у него узнать, заставили меня наутро позвонить Климану по оставленному им номеру, хотя накануне я дважды обрывал разговор не прощаясь.
- Калигула идет к победе, - сказал он, сняв трубку и явно предполагая услышать кого-то другого.
- Похоже, так, - ответил я после секундной паузы. - Но сейчас говорит Цукерман.
- Печальный день, мистер Цукерман. Я все утро чувствую себя так, словно меня искупали в дерьме. Я не верил, что это случится. Народ проголосовал за моральные ценности? О каких ценностях идет речь? О лжи, приводящей к войне? Идиотство! Полное идиотство! Верховный суд? Ренквиста уберут уже завтра. Буш сделает председателем Кларенса Томаса. Проведет два, три, может быть, даже четыре новых назначения. Это кошмар!
- Вчера вы оставили мне сообщение и просили о встрече.
- В самом деле? - Он удивился. - Я совершенно не спал. И никто из знакомых не спал. Позвонила одна подружка - библиотекарша с Сорок второй - и сказала, что люди сидят на ступеньках библиотеки и плачут.
Театральность эмоций, вызванных омерзением проводимой политики, была мне отлично знакома. Начиная с 1965-го, когда выступавший за мир кандидат Линдон Джонсон в мгновенье ока сделался вьетнамским ястребом, и до 1974-го, когда, едва избежав импичмента, ушел в отставку Ричард Никсон, театральность присутствовала в реакции почти всех, кто меня окружал. Разбитые горем, подавленные, на грани истерики или, наоборот, ликующие, впервые за десять лет получив ожидаемое, мы могли успокоиться, только сыграв спектакль. Но теперь я был просто сторонним наблюдателем. Не вмешивался в переживаемую обществом драму, и она, в свою очередь, не вмешивалась в мою жизнь.
- Религия! - кричал Климан. - А почему бы им не поверить в способность обрести истину с помощью непредвзятого взгляда? Допустим, теория эволюции не годится, допустим, Дарвин нес чушь. Но все-таки это меньшая чушь, чем теория происхождения человека, выдвинутая в Книге Бытия. Эти люди не верят фактам. Не верят, как и я не верю их религии. Мне хочется выйти на площадь и выступить с речью.
- Не поможет, - сказал я ему.
- Вы всякого насмотрелись. А что поможет?
- Уловка старого маразматика: взять и забыть.
- Вас маразматиком не назовешь.
- И все-таки взял и забыл.
- Забыли абсолютно всё? - спросил он, на ходу строя отношения, которые при удаче можно использовать с толком: этакий юноша, с трепетом задающий вопрос человеку постарше, дабы получить его мудрый совет.
- Всё, - подтвердил я, почти не покривив душой, и так, словно в самом деле проглотил наживку.
Когда я подошел к скамейке, у которой мы уговорились встретиться, Климан, рысцой обегавший зеленый овал лужайки Центрального парка, приветственно помахал мне издали. Поджидая его, я думал, что, сделав первую ошибку - приехав в Нью-Йорк для коллагеновой процедуры, потерял способность действовать продуманно и оказался втянут в изгибы и беспорядочность новизны, к которой вроде бы не имел ни малейшей тяги. В семьдесят один год разрушить прочный фундамент жизни и отказаться от ее предсказуемости? Да ведь это чревато потерей ориентиров, крушением и даже полной гибелью!
- Хотелось очистить голову от дерьма, - сказал Климан. - Думал, пробежка поможет. Не помогла.
Да, это был не добродушный круглолицый Билли. Вес - восемьдесят с лишним килограммов, рост не меньше метра восьмидесяти трех, крупный, живой, внушительный самец с густой шапкой темных волос и светло-серыми глазами, которые притягивали, как это и свойственно светло-серым глазам представителей человеческого вида. Красивые и словно втиснутые в глазницы. На первый взгляд (который может быть и неправильным) казалось, что он скован пронизавшим весь организм удивлением и уже сейчас, в двадцать восемь, придавлен нежеланием мира безропотно подчиняться его красоте, его силе и всем настойчивым желаниям, для которых он и создан. Да, именно это читалось в его лице - гнев перед неожиданным и нелепым сопротивлением. Без сомнения, этот любовник Джейми во всем отличался от юноши, чьей женой она стала. Если Билли обладал мягким выверенным тактом готового подставить плечо брата, в Климане сохранилось немало от драчуна со школьной спортплощадки. Я почувствовал это, когда он позвонил мне в отель, и теперь впечатление подтвердилось. В его девизе не значилось слово "самоконтроль". Как вскоре выяснилось, не значилось и в моем.
В спортивных шортах, кроссовках и волглом от бега свитере, он удрученно плюхнулся рядом со мной на скамейку, упер локти в колени и спрятал лицо в ладони. Пот капал с него - и в таком виде он заявился на встречу с тем, от кого зависит успех первой его попытки прорваться в профессию, с тем, кого он стремится завоевать. Как бы там ни было, твердый стержень в нем есть, подумал я, а карьеризм, может быть, и присутствует, но не в той скользкой, эгоцентрической форме, которую я заподозрил во время первого разговора.
В нем продолжало бурлить еще не досказанное о выборах.
- Как можно жить в абсурдное время, когда президентская администрация правого толка, которой руководит ненасытная жадность, которая оправдывает свои действия убийственной ложью и группируется вокруг болвана из родовитой семьи, вдруг становится воплощением младенческой мечты Америки о нравственности?! Как вы защищаетесь от такого безбрежного идиотства?
Они окончили колледж примерно лет шесть-восемь назад, думал я, и поражение Керри, проигравшего Бушу, останется для них главным звеном в цепи шокирующих фактов истории, духовно сцементирует этих американцев, как Вьетнам сцементировал поколение их родителей, а Великая депрессия и Вторая мировая война определили надежды моих родителей и их друзей. Слабо замаскированный жалкий трюк обеспечил Бушу победу в 2000 году, потом были атаки террористов 2001 года и навсегда врезавшиеся в память кукольные фигурки людей, которые прыгали из высоких окон горящих башен, а теперь пришло это - второй триумф "не пойманного за руку", вызывающего у них омерзение как своей умственной отсталостью, так и лживыми байками о ядерной опасности, и они получили еще одну порцию опыта, который отгородит их как от младших сестер и братьев, так и от людей моего поколения. Для них окружение Буша-младшего не законная администрация, а преступный режим, добившийся власти подсудными методами. Они надеялись, что в 2004 году гражданская справедливость будет восстановлена, но, к их ужасу, этого не случилось, и вчера, около одиннадцати вечера, их захлестнуло чувство не только проигрыша, но и еще одного обмана.
- Вы собирались рассказать о грязной тайне Лоноффа.
- Я не назвал ее "грязной".
- Но намекали на что-то подобное.
- Вам что-то известно о его детстве? Об отрочестве? Могу я рассчитывать, что вы не станете повторять то, что я вам сейчас расскажу?
Я откинулся на скамейке и рассмеялся - впервые после возвращения в Нью-Йорк.
- Вы собираетесь выйти на площадь и разгласить нечто тщательно скрывавшееся этим замкнутым, чуждым толпе человеком и представляющее собой унизительный для него "великий секрет" и просите меня проявить скромность и не повторять ваших слов? Хотите написать книгу, наносящую ущерб достоинству, которое он всячески охранял, которым бесконечно дорожил и на которое имел право, и сомневаетесь, можно ли мне довериться?
- Снова тон нашего телефонного разговора. Вы очень враждебны, хотя абсолютно меня не знаете.
Нет уж, я тебя знаю, подумалось мне. Ты молод, красив, и ничто так не добавляет тебе уверенности, как способность схитрить. Хитрости - твоя страсть. Ведь они позволяют, если возникнет желание, причинить зло другому. Но, строго говоря, стремишься ты не ко злу, а только к ловле шансов, которые обидно было бы упустить. Я тебя знаю: ты всегда стараешься завоевывать одобрение старших, которых втайне готовишься очернить. Это и доставляет тебе острое удовольствие, и дает чувство безопасности.
Вокруг большого овала лужайки шло неспешное движение. Женщины с детскими колясками, старики, поддерживаемые специально нанятыми для прогулок чернокожими служителями, вдалеке - парочка бегунов трусцой, которых вначале я принял за Билли и Джейми.
На этой скамейке я мог бы сидеть пятнадцатилетним, влюбленным в сидящую рядом девочку, с которой только что познакомился в первый день учебного года.
- Лонофф отказался от членства в Национальном институте литературы и искусств, - внушал мне Климан. - Не написал своей биографии для справочника "Современные писатели". Ни разу в жизни не дал интервью и никогда не появлялся официально на публике. Прикладывал все усилия, чтобы жить невидимкой где-то в глуши. Почему?
- Потому что предпочитал созерцательный образ жизни. Писал. Учил. По вечерам читал. Жена, трое детей, не испорченные цивилизацией сельские пейзажи, приятный, построенный в восемнадцатом веке усадебный дом с каминами во всех комнатах. Достаточные средства к существованию. Порядок. Стабильность. Спокойствие. Чего еще было желать?
- Укрыться от мира. Почему он всю жизнь держал себя в узде? Состоял сам при себе круглосуточным сторожем - это легко просматривается во всей его жизни, видно и в книгах. Он постоянно себя ограничивал, потому что боялся разоблачения.
- И вы хотите услужить ему, разоблачив.
Он съежился, напряженно отыскивая причину, не позволяющую ему двинуть мне в челюсть в отместку за неспособность плениться цветами его красноречия. Я помнил такие моменты: приехав в Нью-Йорк начинающим литератором, в возрасте мало отличающемся от его нынешнего, я нередко переживал их при встречах с писателями и критиками от сорока до шестидесяти, видевшими во мне человека ничего ни о чем не знающего, кроме разве что некоторых подробностей, связанных с сексом и почитаемых ими за глупости, хотя в жизни они сплошь и рядом оказывались жертвами страстей. В том, что касалось социума, политики, истории, культуры и "идей", я, по их мнению, был тем, кто "ничего не понимает, даже когда его ткнут носом в это непонимание", как любил повторять один из них, грозно помахивая пальцем у меня перед физиономией. А ведь они были яркими личностями, рожденными в Америке сыновьями еврейских иммигрантов: портных, маляров, мясников, - ставшими изощренными интеллектуалами, людьми, которые в тот период достигли расцвета, издавали "Партизан ревью", писали для "Комментарии, "Нью лидер"" и "Диссент" и были запальчивыми соперниками, без конца спорящими друг с другом, обремененными грузом детства в полуграмотных семьях с говорящими на идиш родителями, чьи иммигрантские сложности и убогий культурный запас порождали - в равных пропорциях - равно уродливые проявления гнева и нежности. Когда я решался открывать рот, эти почтенные мужи немедленно затыкали меня, уверенные, что в моем возрасте и при моих "преимуществах" я по определению невежествен. "Преимущества" были чистейшим плодом их фантазии, вызванным тем, что их любознательность странным образом никогда не распространялась на молодежь, за исключением совсем юных и привлекательных представительниц женского пола. Позднее брачные испытания нанесли им немало ран (и причинили массу финансовых затруднений), старческие болезни и трудные дети собрали свою дань, и некоторые из них помягчели ко мне, начали относиться по-дружески и уже не отмахивались от моих слов.
- Видите ли, я все время колеблюсь, рассказывать или нет, - проговорил Климан. - Вы приходите в ярость, когда я спрашиваю, можно ли сообщить вам нечто конфиденциально. А как вам кажется, почему я вообще задаю этот вопрос?
- Климан, а почему бы вам не забыть все, что вы раскопали? Никто больше не помнит Лоноффа. Ради чего вы стараетесь?
- Именно ради этого. Его книгам место в Национальной библиотеке. Зингер, выпустивший в свет три сборника рассказов, там представлен. А разве Э. И. Лонофф этого не достоин?
- Вы хотите восстановить репутацию Лоноффа как писателя, погубив его репутацию порядочного человека. Заменить гений гения секретом гения. Реабилитировать через бесчестье.
Он снова рассерженно замолчал, а когда наконец заговорил, это был голос взрослого, в энный раз обращающегося к непонятливому ребенку.
- Если книга будет написана как задумано, - объяснил он, - репутация не пострадает.
- Неважно, как она будет написана. Скандал все равно разразится. И вы не только не обеспечите ему надлежащего места, но и лишите того, которое он занимает. Да и что, в конце концов, было? Кто-то сохранил в памяти что-то "неподобающее", совершенное Лоноффом пятьдесят лет назад? Марающие разоблачения еще одной презренной выходки белого?
- Почему вы настаиваете на мелкотравчатости моих попыток? Почему так стремитесь обесценить то, что вам не ведомо?
- Потому что вынюхивание грязи под маской исследовательской работы - худший из видов литературного мошенничества.
- А как насчет сладострастного вынюхивания под видом художественной литературы?
- Это уже характеристика моей работы?
- Это характеристика литературы. Она тоже старается возбуждать любопытство. Разъясняет нам, что публичная жизнь не схожа с настоящей. Что облик, который вы предъявляете внешнему миру, скрывает нечто совсем иное - то, что и может быть названо истинной сущностью. Я делаю то же, что и вы. То, что делает каждый думающий человек. Питательная почва любопытства - сама жизнь.
В этот момент мы оба одновременно вскочили. Несомненно, мне следовало тотчас же уйти от этих светло-серых глаз, в которых наша взаимная неприязнь зажгла мрачный блеск, уйти хотя бы потому, что прокладка, вложенная в ложбинку пластиковых трусиков, сильно промокла и требовалось срочно вернуться в отель, чтобы вымыться и вложить новую. Несомненно, мне следовало промолчать. Я прожил одиннадцать лет в одиночестве, чтобы иметь возможность ни слова не добавлять к тому, что считаю необходимым написать в книгах. Я бросил читать газеты, слушать радио и смотреть телевизор, чтобы не слышать того, с чем не могу смириться, но чего не могу и исправить. Я сознательно скрылся туда, куда не просочатся горькие известия. И все-таки сейчас мне было не остановиться. Вернулось прежнее, во мне кипели страсти, и больше всего их подстегивал риск, на который я шел: мало того, что Климан был на сорок три года моложе, мускулист, крупен и одет в шорты без злополучных приспособлений, он был еще и разъярен тем, что не смог сломить мое сопротивление.
- Сделаю все возможное, чтобы сорвать ваши планы, - объявил я ему. - Сделаю все возможное, чтобы книга о Лоноффе не появилась. Ни книга, ни статья, ни что-нибудь еще - ни слова, Климан. Не знаю, какую тайну вы откопали, но она не увидит света. Я смогу помешать публикации. Не пожалею ни сил, ни средств - клянусь!
Снова в действии, снова здесь и сейчас, снова в вихре событий. Поняв, что повышаю голос, я и не попытался его понизить. Включенность в жизнь приносит боль, но она же дает и силу. Когда я в последний раз испытывал возбуждение схватки? Позволял себе выплеск эмоций? Вступал на тропу войны? Вновь долетевшее дуновение былых баталий подтолкнуло меня к старой роли, а Климан и Джейми. оба, словно вернули мне мужскую силу, потенцию духа и мысли, желание и решимость вновь оказаться среди людей, снова бороться, покорить женщину, получить удовольствие от сознания своей власти. Все возвратилось - и полноценный мужчина вернулся к жизни. Только вот полноценности не было. Был лишь краткий миг предвкушений. И поэтому, думал я, нападая на молодого и словно приманивая опасность, неизбежную в схватке моего возраста с его возрастом, я неминуемо обращусь в мишень для не ведающей, что творит, юности - здорового дикаря, вооруженного до зубов безграничным запасом времени, - и окажусь в конце концов избитым в кровь.
- Климан, предупреждаю: оставьте Лоноффа в покое!
Гуляющие вокруг овальной лужайки, проходя мимо, искоса на нас поглядывали. Кое-кто останавливался, опасаясь, что молодой и старик, вероятно поспорившие о выборах, могут сейчас сойтись в рукопашной, грозящей членовредительством.
- От вас воняет! - выкрикнул он. - Вы смердите. Ползите умирать в свою нору!
Спортивно поиграв мускулами, он, свободный и гибкий, сразу же набрал скорость, но успел крикнуть через плечо:
- Вы уже помираете, старина! Скоро будете трупом. Вы разлагаетесь! От вас несет смертью!
Но что знают о запахе смерти такие, как Климан? Пах я всего лишь мочой.