Я приехал в Нью-Йорк только ради обещанного коллагеновой процедурой. В робкой надежде на улучшение. Но, поддавшись желанию вернуть утраченное - желанию, от которого я давным-давно постарался избавиться, - невольно поверил в возможность неведомо как снова стать полноценным мужчиной. И теперь мне оставалось одно: за время, необходимое, чтобы вернуться в отель - а также раздеться, принять душ и надеть чистое, - я принял решение отказаться от сделки с обменом и сразу уехать домой.
На мой телефонный звонок откликнулась Джейми. Я сказал, что хотел бы поговорить с ней и Билли, и услышал: "Но Билли нет дома. Уехал посмотреть ваш дом часа два назад. Скоро уже зайдет к вашему соседу за ключом. Обещал позвонить, когда доедет".
Но разве мы договаривались, что Билли поедет ко мне и Роб даст ему ключ для осмотра дома? Когда мы об этом условились? Наверняка не вчера. А значит, в тот первый вечер. Но вспомнить этот разговор не удавалось.
Один в своем номере, даже не видя Джейми, я густо залился краской, хотя в последние годы забывал разные мелочи постоянно. Чтобы справиться с этой напастью, я кроме ежедневника обзавелся еще простой школьной тетрадью для письменных работ - тетрадью с черно-белыми мраморными разводами на обложке и таблицей умножения в конце - и каждый день записывал в нее все мелкие домашние дела, тезисы телефонных разговоров, краткое содержание писем, полученных и отправленных. Без этой записи поденных дел я легко мог (как только что подтвердилось) совершенно запамятовать, с кем и о чем говорил всего лишь накануне или кто и что должен сделать для меня на следующий день. Эти домашние тетради появились года три назад, когда впервые обнаружился износ прежде не подводившей памяти, но пробелы в ней оборачивались просто отдельными мелкими неприятностями, - прежде чем я осознал, что забывчивость нарастает и, если память будет ухудшаться теми же темпами, моя способность писать окажется под угрозой. Если однажды утром я взгляну на вчерашнюю страницу и обнаружу, что совершенно ее не помню, что тогда? Если будет утрачена связь с написанным и я потеряю способность и писать книги, и читать их, во что же я превращусь? Если я не смогу работать, что от меня останется?
Я постарался затушевать перед Джейми свою растерянность, скрыть, что давно живу в пространстве, полном дыр, а с того момента, когда Нью-Йорк оказался чужим мне городом, в котором живут другие и для которого я посторонний, мой разум все время раскачивается, как маятник, от вспышки к провалу. Как будто кто-то - пришло мне на ум - дернул рубильник, и схемы начали отключаться, одна за другой. "Если возникнут вопросы, пусть сразу же позвонит мне. Но Роб знает все куда лучше, чем я. Так что у Билли проблем не будет". А может, я уже говорил это, когда мы обсуждали поездку Билли? - пронеслось в голове.
Говорить о моих изменившихся планах было теперь не время. Следовало дождаться приезда Билли. Вдруг он сочтет, что мое жилище им не подходит? Тогда все решится само, без проблем.
- А я-то думал, что и вы поедете. В особенности сейчас, когда вам так не по себе.
- Не могу бросить работу над рассказом, - сказала она, но я не поверил, что это было причиной. Причиной был Климан. Переезд в Массачусетс - ее затея, так не ей ли решать, годится им или нет предлагаемый дом. Но она все-таки осталась. Ради встречи с Климаном.
- А как вам теперь Америка? В первый день второго пришествия? - спросила она.
- Боль постепенно отступит, - ответил я.
- Но Буш не отступит. И Чейни. И Рамсфельд. И эта Райе. Война не отступит. И их заносчивость - тоже. Ввязались в бездарную и бессмысленную войну. А скоро сотворят еще одну. Не менее бездарную и бессмысленную. Потом еще и еще, пока весь мир не захочет взорвать нас.
- Опасность, что вас взорвут в моем доме практически нулевая, - возразил я, хоть минуту назад намеревался аннулировать соглашение, дающее ей возможность обрести желанное убежище. Но заканчивать разговор не хотелось. Ей было вовсе не обязательно говорить что-то зазывное или провоцирующее. Сам звук ее голоса дарил мне удовольствие, которого я не имел годами.
- Я повидался с вашим другом, - начал я.
- И привели моего друга в полную растерянность.
- Откуда вам известно? Мы же только что расстались.
- Он позвонил мне из парка.
- Ребенком на пляже я видел гибель в море опытного пловца. Никто не понимал, что он в беде, пока не стало уже слишком поздно. Имей он при себе мобильник, мог бы, как Климан, просить помощи, едва обнаружив, что волны относят его от берега.
- Что вы имеете против Климана? Почему так стараетесь принизить его? Разве вы о нем что-нибудь знаете? - спросила Джейми. - Он ведь благоговеет перед вами, мистер Цукерман.
- Честно скажу, у меня создалось обратное впечатление.
- Для него было очень важно встретиться с вами. Вся его жизнь сейчас полна Лоноффом. Он хочет возродить славу великого - по его мнению - писателя, чье творчество оказалось в забвении.
- Вопрос в том, как именно возродить.
- Ричард - серьезный человек.
- А почему вы взяли на себя роль его адвоката?
- Потому что я его знаю.
Я постарался изгнать из воображения картинки, иллюстрирующие причины ее заступничества за серьезного человека, который был ее бойфрендом в колледже и с которым (весьма возможно) она сохранила интимные отношения даже и после брака с преданным Билли… в данный момент отсутствующим и находящимся в ста милях от Нью-Йорка, в то время как его жена страдает из-за переизбрания Буша в пустоте их квартиры, наискосок от маленькой церковки.
Лучшим финальным аккордом для завершения глупости, на которую я решился, приехав в Нью-Йорк, - а потом и надумав остаться тут на год, - будет попытка увидеться с ней, пока Билли еще не вернулся.
- И, значит, про скандал вы тоже знаете.
- Какой скандал?
- Связанный с Лоноффом. Разве Климан вам не рассказывал?
- Конечно нет.
- Думаю, что "конечно да". Уж вам-то он хвастался тем, что известно ему одному, и теми плодами, которые принесет это знание.
На этот раз она не стала отрицать.
- Итак, вам известна вся эта история, - сказал я.
- Если вы не хотели услышать ее от Ричарда, то почему хотите услышать от меня?
- Не возражаете, если я к вам зайду?
- Когда?
- Прямо сейчас.
Повергнув меня в изумление, она спокойно ответила:
- Если хотите.
Я начал укладывать вещи - необходимо было подготовиться к отъезду из Нью-Йорка. Старался думать о том, чем займусь дома в ближайшие недели, как вздохну с облегчением, вернувшись к привычному ритму и отказавшись от дальнейших медицинских процедур. Никогда больше не допущу положения, при котором невыносимо болезненное желание восстановить свою полноценность будет определять любые мои шаги. Уложив вещи, я пошел в сторону Семьдесят первой улицы и сразу же оказался во власти безумного вожделения, явно не безобидного для мужчины, у которого между ног не прежний, нормально функционирующий половой член, сфинктер которого исправно контролирует работу мочевого пузыря, а всего лишь огрызок дряблой плоти. Некогда крепкий детородный орган напоминал теперь конец трубы, болтающийся где-то на краю поля, бессмысленную трубку, периодически выбрасывающую и разбрызгивающую вокруг воду, пока кто-то не догадается завернуть кран и перекрыть эту чертову струйку.
Перед моим приходом она листала "Нью-Йорк таймс", выискивая все, что относилось к выборам. Газетные страницы были раскиданы по прихотливым оранжево-золотистым узорам чуть потертого персидского ковра, а на лице у нее виднелись следы настоящего горя.
- Жаль, что Билли сегодня не с вами, - сказал я. - Трудно справляться в одиночку с таким тяжелым разочарованием.
- А мы так надеялись на победу, - вздохнула она, беспомощно пожимая плечами.
Пока я шел к ней, она сварила нам кофе, и теперь мы сидели друг против друга возле окна в черных кожаных парных имсовских креслах и молча прихлебывали из чашек. Молчание подчеркивало неуверенность. Подчеркивало непредсказуемость. Маскировало стеснение. Во время прежних визитов я не заметил, что в их квартире живут две кошки, и теперь углядел их, только когда одна бесшумно вспрыгнула к Джейми на колени и та принялась мягко ее поглаживать, предоставляя мне возможность наблюдать за ними и молчать. Невесть откуда появившаяся вторая сразу же стала тереться о босые ноги Джейми и вызвала (во мне) приятное ощущение, будто мурлыкает не она, а сами лодыжки. Одна была длинношерстная, другая - короткошерстная, и это не могло не изумить. Ведь именно такими стали бы котята, которых подарил мне Ларри Холлис, не расстанься я с ними по истечении трех дней.
В линялой голубой футболке и потертых мешковатых серых брюках, она, как и прежде, поражала своей красотой. А мы были одни, и я не только не ощущал себя человеком, способным вызвать благоговение, но и вообще утратил всякий статус, чувствуя лишь ее власть надо мной, странным образом усиленную тем, что сама она выглядела абсолютно раздавленной поражением Керри и пугающей зыбкостью, которую оно породило.
Теперь - в духе тех необъяснимых колебаний, что отмечали все мое поведение в Нью-Йорке, - я задавался вопросом, почему, собственно, так волнуюсь из-за биографии Лоноффа. Побывав у него в 1956-м, я уже больше никогда его не видел; письмо, которое я отправил, вернувшись к себе, так и осталось без ответа, что на корню зарубило, может, и теплившуюся надежду стать кем-то вроде ученика этого мастера. Я не нес никакой ответственности ни за какую биографию или биографа ни перед Э. И. Лоноффом, ни перед его наследниками. Только случайная встреча с Эми Беллет - и, прежде всего, то, что я увидел ее такой хрупкой и изуродованной, уже почти чужой своему телу, - а потом покупка его книг и перечитывание их в отеле заставили меня так среагировать на Климана, с его намеками на страшный "секрет" Лоноффа. Если бы Климан был мне неизвестен и я, сидя дома, вдруг получил письмо от него, пытающегося втянуть меня в свои дела, то попросту не стал бы отвечать и, уж конечно, не грозил бы стереть его в порошок, посмей он не отказаться от своих замыслов. Действуя в одиночку, Климан вряд ли осуществит свой грандиозный проект, и, возможно, как раз мои яростные протесты, а не литературные агенты или издатели подтолкнули его к активным действиям. И вот я сижу здесь с Джейми и наконец нарушаю молчание вопросом:
- Но с кем я имею дело? Объясните, кто этот молодой человек?
- Что именно вы хотели бы знать? - осторожно спрашивает она.
- Почему он решил, что справится с этой работой? Как давно вы знакомы?
- С его восемнадцати лет. Его первого курса. Уже десять лет.
- Откуда он?
- Из Лос-Анджелеса. Отец - юрист. Занимается правовыми аспектами индустрии развлечений, известен зашкаливающей напористостью. Мать совершенно другая. Преподает в Университете Южной Калифорнии, если не ошибаюсь, египтолог. Каждое утро два часа медитирует. Говорит, что в удачные дни к концу медитации перед глазами плавает зеленый шарик света.
- Как вы с ней познакомились?
- Разумеется, через Ричарда. Приезжая в Нью-Йорк, они всегда устраивали ужин для его друзей. А когда приезжали мои родители, он всегда ужинал где-нибудь с нами.
- Итак, он вырос в интеллигентном доме.
- Точнее, с упрямым, напористым отцом и спокойной, интеллигентной матерью. Он способный. Очень способный. Проницательный. Напористость в нем тоже есть, что, вероятно, вас и отпугнуло. Но он очень не глуп. И нет причин опасаться, что он не сумеет справиться с книгой, - кроме той общей причины, что может помешать всякому.
- И что же это за причина?
- Трудность дела.
Она старательно взвешивала каждое слово, избегая вносить в него дополнительные оттенки. Пытаясь воздействовать своей невозмутимостью, ничего не интерпретировала, а лаконично отвечала на вопросы. Стремилась, чтобы возраст и статус не позволили мне взять над ней верх. И хотя явно гордилась тем впечатлением, которое производила на мужчин, пока не осознавала своей победы - того, что верх, безусловно, берет она.
- Каким он вам казался? - спросил я.
- Когда?
- Когда вы были друзьями.
- Нам было очень весело. Отцы обоих - твердые орешки, и мы охотно обменивались рецептами выживания. Поэтому так быстро сблизились: тема давала пишу для разных замечательных историй - и веселых и страшных. Ричард здоров, энергичен, всегда пробует что-нибудь новое, ничего не боится. Не держит камня за пазухой. Готов к приключениям, бесстрашен, свободен.
- А вас не заносит?
- Я стараюсь как можно точнее ответить на ваши вопросы.
- А можно узнать, чего он не боится?
- Презрения. Порицания. Его не сковывает потребность непременно быть с теми, с кем легко. Он не подвержен колебаниям. Целенаправленно идет вперед.
- И ладит с отцом, чья напористость просто зашкаливает?
- Думаю, битвы тоже бывают. Оба - бойцовские натуры, так что битвы неизбежны. Но все это не так серьезно, как если бы я вдруг рассорилась с матерью. Они могут облаять друг друга по телефону, а на другой день звонить как ни в чем не бывало. Так оно и идет.
- Расскажите еще.
- А что вы хотите узнать?
- Все что угодно из того, о чем пока умалчиваете. - Конечно, я хотел знать только о том. что связано с ней. - Вы ездили к нему в Лос-Анджелес?
- Да.
- И?
- Большой дом в Беверли-хиллз. На мой вкус, безобразный. Огромный, с претензией. И совсем неуютный. Мать коллекционирует то, что, вероятно, называют антиквариатом. Скульптуру, мелкую пластику. Все это выставлено в специальных витринах, утопленных в ниши, - слишком больших (как и все в этом доме) для хранящихся в них экспонатов. В доме не чувствуется тепла. Чересчур много колонн. Чересчур много мрамора. Гигантский бассейн в саду, чересчур строго распланированном и чересчур педантично ухоженном. Весь этот мир ему чужд. Он уехал учиться в Новую Англию. Потом перебрался в Нью-Йорк. Предпочел жить в Нью-Йорке и заниматься литературой, вместо того чтобы сделаться богачом, выжимающим из людей все соки, обитателем мраморного дворца в Эл Эй. Выжимать соки он сумел бы - прошел у отца хорошую выучку, - но ему этого не хотелось.
- Родители все еще не в разводе?
- Парадоксально, но так. Не представляю, что у них общего. Она занимается медитацией и уходит до вечера на работу. Он работает непрерывно. Думаю. просто живут под одной крышей. Ни разу не слышала, чтобы о чем-то разговаривали.
- Он с ними общается?
- Кажется. Ничего о них не рассказывает.
- И вряд ли позвонил родителям в день выборов.
- Вряд ли. Хотя в этот день говорить с ними было бы приятнее, чем с моими родителями. Они добропорядочные лос-анджелесские либералы.
- А его нью-йоркские друзья?
Она вздохнула. Впервые за время беседы у нее вырвался нетерпеливо-раздраженный вздох. До этого - полнейшая невозмутимость и спокойная рассудочность.
- Он сблизился с мужской компанией в спортзале. Молодые успешные профи от двадцати пяти до сорока. Они играют в баскетбол, и он проводит с ними массу времени. Юристы. Люди из массмедиа. Кое-кто - наши друзья студенческой поры, вместе работали тогда в издательствах, журналах. Один из приятелей всерьез занялся производством компьютерных игр.
- Думаю, Климану стоит войти с ним в долю. Компьютерные игры - это прекрасная идея. Пусть там проявляет свое бесстрашие. Ведь для него все - игра. По его ощущениям, "Лонофф" - это всего лишь название игры.
- Вы ошибаетесь, - ответила она и слегка улыбнулась, признавая излишнюю категоричность своего возражения. - При встрече с вами он шел напролом, в манере, свойственной его отцу, но он куда больше похож на мать. Он из породы интеллектуалов. Вдумчив. Да, он невероятно энергичен. Подвижен. возбудим, силен, упрям, а иногда просто ужасен. Но вовсе не карьерист, озабоченный только самим собой.
- А я сказал бы, что он именно таков.
- Но какой карьерист вздумает написать биографию почти забытого писателя? Будь он карьеристом, шел бы вслед за отцом. Не взялся бы за изучение автора, о котором никто моложе пятидесяти даже не слыхивал.
- Вы поднимаете его на пьедестал. Выставляете в идеальном свете.
- Вовсе нет. Просто знаю его лучше вас и стараюсь исправить ошибочное суждение. Так как оно нуждается в исправлении.
- В нем нет глубины. Нет серьезности. Безрассудство, задиристость, верхоглядство. И ни капли уравновешенности.
- Возможно, ему не хватает выдержки, такта. Но серьезность в нем есть.
- А еще не хватает честности. Он вообще знает, что такое честность? Думаю, Климану не чуждо интриганство. Откуда уж тут взяться честности?
- Мистер Цукерман, это уже не портрет, а злая карикатура. Вы правы, он не всегда понимает, почему нельзя действовать так, как он действует. Но он следует своим принципам. Подумайте, Ричард живет не в вакууме, а в мире, превозносящем карьеру, в мире, где человек, не сделавший карьеры, считается неудачником. В мире, где репутация - всё. Вы человек старшего поколения, вы давно состоялись и не понимаете, каково молодым сейчас. Вы - из пятидесятых, он - человек сегодняшнего дня. Вы - Натан Цукерман. И, возможно, уже много лет не сталкивались с людьми, еще не вставшими на ноги в своей профессии. Вам не понять, что значит шаткая репутация в мире, где репутация значит все. Неужели тот, кто не привержен философии дзэн, а, будучи частью ценящего карьеру общества, хочет, чтобы оно его признало, по определению негодяй? Признаю, Ричард не самый глубокий ум, с которым я сталкивалась, но это еще не причина, чтобы его попытки действовать, стремление к тому, что его привлекает, встречали такую враждебность.
- Ну, что касается глубины его ума, мне кажется, что он и вполовину не так глубок, как ваш муж. А ваш муж вдесятеро меньше Климана настроен на карьеру и вовсе не чувствует себя от этого неудачником.
- Но и успешным он себя не чувствует. Хотя в целом это правда.
- Счастливица, которой повезло.
- Да, повезло. Я очень люблю мужа.
Безупречная демонстрация железного самообладания заняла меньше десяти минут, приведя к единственному результату: мое желание углубилось, и Джейми стала - вне всякого сомнения - острейшей моей проблемой. Скорость, с которой мной овладело это чувство, не предполагала возможности отказа, не допускала такой возможности - все было вытеснено алчностью желания.
- И, думаю, вы согласитесь, что Климан - человек, мягко говоря, тяжелый.
- Нет, с этим я не соглашусь.
- А этот секрет? Эта погоня за секретом? Великий секрет Лоноффа!
- Это инцест, - уронила она, продолжая поглаживать кошку.
- И как Климан узнал о нем?
- У него есть документы. Получил у кого-то. Больше я ничего не знаю.