8.
Опуская череду дней и даже месяцев, – "серых", не запомнившихся ничем, перенесусь теперь в зиму 1955-го – 1956-го годов.
В один из довольно поздних зимних вечеров мы были втроём: баба Катя, мама и я, – в комнате нашего жилища на Городской улице. Мама и я волновались, что отец всё не шёл и не шёл с работы; очевидно, такое дело было тогда в диковину для нас… Не помню, были ли какие-то разговоры между матерью и бабой Катей на этот счёт. Внешне баба Катя была равнодушна, безучастна к происходившему, – ну, безусловно, потому, что её сыну (отцу моему) было уже тогда 29 лет. И хотя он был единородным у неё (он был один у неё), она всё равно вела себя, опять скажу, не придавая внешне никакого значения происходившему. Наконец, стало настолько поздно, что уже надо было ложиться спать. Выключив свет абажура, который был включен, мама включила настольную лампу. И мы с этим "дежурным" светом легли спать. Баба Катя легла на свою одноместную железную кровать, мы с мамой – на разобранную, недавно купленную, совсем ещё новую, диван-кровать. Не помню, заснул ли я или же нет на тот час, когда отец пришёл домой. Хорошо помню – следующее зрелище: дверь в нашу комнату открыта настежь (мы с мамой легли на ночлег – лицом к двери), на пороге стоит отец, одетый в пальто, мама лежит рядом со мной на диван-кровати.
Очевидно, мама бросила отцу весьма понятный упрёк, но в том тоне, который для него, отца, был не приемлем. Ничего не говоря, отец, как был в пальто, твёрдым шагом вошёл в комнату и, сняв с себя шарф и, сложив его пополам, ударил им довольно сильно по лицу моей матери. И хотя заметно ничего не было, что отец был пьян, однако, судя по тому, что он сделал, я лично понимаю, что он был и не трезв тогда. Удар шарфом пришёлся рядом с моим детским лицом. И я, помнится, подумал: "А что, если бы отец промахнулся и ударил шарфом не по матери, а по мне, по моему лицу?!.." И от этой мысли мне стало страшно. Вместе с тем, мне было сильно обидно за маму, которая в этой ситуации была абсолютно права.
Мама не стала связываться с отцом: не поднимаясь с диван-кровати, смолчала, стерпела это настоящее оскорбление.
Дальше – я как-то ничего уже не запомнил. Видимо, инцидент данный был, таким образом, и исчерпан.
Прошла зима. Вступила, как говорится, в свои права весна 1956-го года. Эпизод, который я хочу далее описать, имел место, вероятнее всего, в конце марта – начале апреля.
– "Ре́бя"! Пошли к школе, – неожиданно предложил один из мальчишек из двора бабы Клавы. Предложено это было тем мальчишкам, которые, во-первых, гуляли – играли на тот момент в названном дворе, а во-вторых, – которые в 1956-ом году должны были идти в школу, в первый класс.
Светило, помнится, весёлое, в общем-то, тёплое уже солнце. Я был одет в весеннее пальтишко, а на голове у меня был не простой головной убор: игрушечный шлем танкиста или лётчика (кого точно – не помню; помню, что он был ещё тёмного цвета и шерстяной).
Школа находилась метрах в 150-ти от дома, в котором жила баба Клава. Маленькой ватажкой, очень весело мы пошли к школе. Придя к ней и поизучав её со всех сторон (когда мы пришли, она была как вымершая; очевидно, шли занятия, и все учащиеся сидели тихо в классах; а может, на ту пору шли весенние каникулы, – и отсюда школа была пустынна; кстати, школа эта, не знаю, действующая ли сейчас или же нет, стоит – здание её – и поныне – на пересечении улиц Шухова (бывший Сиротский переулок) и Шаболовка), мы по ходу дела заинтересовались, помнится, свалкой металлолома на заднем дворе школы. Как стайка воробьев, облепив свалку, мы стали разыскивать в ней интересующие нас предметы, ну, например, подшипники, которые можно было использовать при желании для изготовления самодельных самокатов. По всей видимости, надо сказать, таковой самокат делался из двух досок, достаточно крепких, не широких и не узких; к одной доске – с какого-либо конца и торца её – прибивался перпендикулярно деревянный самодельный, условно говоря, руль; два конца его, выступавшие слева и справа от доски – под левую и правую руку, – бывали, как правило, гладко обструганы каким-либо ножом; к другой доске прибивались две, тоже деревянные самодельные, опять условно говоря, оси, – прибивались также перпендикулярно. И были оси – по длине, – скажу иначе, нарочито шире доски, к которой прибивались. На выступающие части осей крепко, плотно насаживались одинакового размера – калибра подшипники; на каждую из осей – по два: один – с одного конца оси, другой – с другого, противоположного. Затем, так сказать, рулевая доска самоката гибко соединялась, с помощью обрезка шинной (от автомобиля) резины и гвоздей, или же – куска кожи (от обуви) и гвоздей, или полоски жести и гвоздей, – с доской, на которой бывали оси и подшипники. Соединение делалось на участке соприкосновения свободного, полностью свободного конца рулевой доски – с доской, на которой были оси и подшипники. Встав одной ногой на эту последнюю доску, и удерживая в руках руль рулевой доски, а потом время от времени отталкиваясь другой ногой от асфальтового тротуара, можно было довольно сносно, но не бесшумно (от работающих подшипников), кататься на данном самодельном самокате. К слову сказать, промышленного производства детских самокатов тогда, в 1956-ом году, ещё не существовало.
Покопавшись некоторое время в упомянутой свалке, – не помню, найдя там в ней для себя что-то или же нет, – я отделился, отошёл на несколько шагов от своих сверстников и ради забавы забрался как-то на довольно высокий, глухой, деревянный забор, отделявший задний двор школы от соседнего двора шести – семиэтажного жилого дома. "Оседлав" забор и почувствовав себя очень, очень весело, я стал вначале дурачиться, а потом подсмеиваться над своими сверстниками, всё копошившимися внизу, в груде металлолома. "Заразив" ли этим своим весельем – нет ли одного из мальчишек (имя его я совершенно не помню), но последний, разыскав в свалке часть металлической катушки киноленты от школьного кинопроекционного аппарата, стал играть ею: запускать, бросать её почти вертикально вверх, в небо; уточню, предмет этот представлял собой не сломанный, не деформированный диск, миллиметра три толщиной.
Раз, другой, третий запускался диск, добавочно развлекая всех нас, ребят, пришедших к школе; к слову сказать, ни я, ни остальные наши ребята – не так уж и стремились позапускать диск, всё же понимая небезопасность такого развлечения.
Поднимаясь вверх достаточно высоко (мальчишка, видимо, сильно старался), диск приземлялся почти там же, откуда был запущен – заброшен. Очень быстро мне надоело данное зрелище, я перестал провожать взглядом очередные запуски диска и, можно сказать, сразу поплатился. Опять начав баловаться, я представил себя наездником, а лошадью – забор, на котором я сидел верхом. Каблуками ботинок, принявшись весело понукать "лошадь", при этом для равновесия удерживаясь руками за забор, я вдруг почувствовал хлёсткий удар по голове, сверху вниз, от которого едва не свалился. Тут же осторожно пощупав рукой ушибленное место, а оно было, уточню, над левым ухом, я почувствовал что-то мокрое на ладони. Этим мокрым, конечно, оказалась кровь, которая отпечаталась на моей ладони. Подобру-поздорову спустившись с забора на землю, я также осторожно снял с головы "шлем" танкиста или лётчика. Шерстяная материя "шлема" была в том месте насквозь пропитана кровью. Ребята – зрители, видевшие как диск (от катушки киноленты), который раз взлетев вверх довольно высоко, пущенный рукой этого "безымянного мальчишки", – пущенный умышленно – нечаянно ли не расчётливо, – падая, опустился мне на голову, обступили меня. Подошёл ко мне и этот, нанёсший мне травму. Вместе со всеми разглядев мою травму, которая, так скажу, по кровевыделению, хоть и была довольно впечатляющей, но, в общем-то, не страшной: произошло только не очень глубокое рассечение кожи головы: "шлем" танкиста или лётчика спас меня от более сильной травмы, – мальчишка стал просить меня не выдавать его. Я обещал. Вместе с тем, голова моя была занята страшной для меня мыслью: как бы меня мои взрослые близкие не отвели в больницу!.. (Разницы между поликлиникой и больницей – я тогда ещё совсем не понимал; надо ли говорить, когда я бывал у бабы Клавы, – случалось очень часто, что уже и на буднях, – то даже днём я не был, так сказать, брошенным: у себя дома бывал дед, Иван Иванович, работавший на заводе, как я уже говорил, – одну неделю в утреннюю смену, другую – в вечернюю; да и Юрий, дядя мой, учившийся на ту пору (ниже я скажу – где), также бывал дома, – обычно после двух часов пополудни).
– "Ре́бя!" И вы тоже не говорите никому об этом, – попросил и я всех ребят в целом, как один стоявших вокруг меня в растерянности. Ошеломлённый и испуганный случившимся, я поспешил уйти с места, где я получил свою травму. Часа три я пробыл в одиночестве, скрываясь от своих близких, то в одном, то в другом, то в третьем соседних дворах. После чего, я был найден – самое простое, по причине моего долговременного отсутствия – и оказался в руках бабушки, бабы Клавы, и моей матери, пришедших ли с работы – вызванных ли с неё…
Рассмотрев мою травму, нисколько не опасную, уже не кровоточившую, эти двое близких мне людей хотели, как я правильно предположил, отвести меня к врачу всё же, но услышав мой категорический и слёзный протест, отступили, настояв только на обработке моей раны йодом. Ни в какую не согласившись и с этим, я дался им лишь на обработку её марганцовкой, – понятно, раствором последней (йода я боялся тогда ужасно – за его жжение).
Виновника моей травмы я не выдал близким своим, хорошо помню, рассказав им лишь точное происхождение её, травмы, а не кто именно её нанёс мне. Добавлю. Эта совершенно не опасная рана на голове – след от неё (кстати, не обычный: в виде какой-то родинки что ли) – остался также на всю жизнь (как и след от падения мной на рельс правым глазом).
9.
Прошло ещё время. На мой взгляд, послевоенный сумрак жизни начал мало – помалу развеиваться. Вдобавок, возвратился из армии, отслужив срок срочной службы, Валентин (Иванович), сын моего деда, дядя мой. И семья бабы Клавы купила телевизор, который назывался "Темп". Телевизор был крупный, с большим экраном – по тому времени. И "на телевизор", как тогда говорили, к бабе Клаве вначале стали приходить, как родственники её, проживавшие по другим, московским адресам, так даже и некоторые её соседи. Друзья семьи бабы Клавы – дядя Гриша и тётя Нюра Бреевы, – не приходили к ней "на телевизор", ибо, как я знаю, уже не первый год имели тогда свой. Как и прежде, находясь очень часто – а последнее время и подолгу – у бабы Клавы, с ночёвкой или же без неё (правда, ночевал я уже на стульях, приставленных к кровати бабы Клавы и деда, поскольку одно спальное место в их комнате было теперь уже всегда занято, пришедшим из армии дядей), я старался всякий раз смотреть телевизор, – те программы, которые тогда показывали; смотреть, понятно, в то время, когда хозяева могли или желали включить последний.
Вначале, вероятно, я смотрел по телевизору всё подряд; с течением времени я уже стал смотреть только кинофильмы и мультфильмы. Очень часто по телевизору тогда показывали кинофильмы: "Чапаев", "Кортик", "Тайна двух океанов", "Здравствуй, Москва!", "Подвиг разведчика", "Судьба барабанщика", "Мы из Кронштадта" и многие, многие другие; ну а мультфильмы: – "Золотая антилопа", "Аленький цветочек", "Маленький Мук", "Миллион в мешке" и другие.
Телевидение тогда было, как известно, чёрно-белым. Но никому, кого я тогда знал, и в голову не приходило, что оно могло быть каким-то другим, то есть, как уже в 60-ые годы, цветным.
Безусловно, приятное времяпрепровождение у телевизора, – очень быстро стало рождать желание у приходивших к бабе Клаве "на телевизор" – приобрести свой, тем более, что он в ту пору стоил тех денег, я так понимаю, которые были в каждой нормальной и трудовой семье. Вообще я лично не помню, чтобы явление хождения "на телевизор", а такое явление было тогда делом распространённым, – к соседям, родственникам, друзьям, знакомым, – носило уж очень затяжной характер. Например, наша именно семья, опять скажу, приобрела в том же 1956-ом году, несколькими месяцами позже семьи бабы Клавы, телевизор свой, который назывался "КВН".
Насмотревшись по телевизору бабы Клавы фильмов, в частности, о Гражданской и Великой Отечественной войнах, мне захотелось однажды проверить на себе действие того "оружия", которое у меня тогда было. А была у меня игрушечная, в принципе пневматическая, двустволка, стрелявшая цилиндрически-круглыми пробками пробкового дерева. Вставивши в выходную часть обоих дул двустволки по пробке, можно было – одновременно двумя или же поодиночке – выстрелить ими на дальность до трёх – четырёх, а то и пяти метров. Два маленьких поршня, находившихся каждый в своём стволе двустволки, создавали работу данного "выстреливания".
Для этой своей проверки, заранее раздобыв где-то стреляную гильзу от боевого оружия (винтовки – карабина – автомата; от чего точно, не помню), я улучил время, когда был совершенно один, в частности, в комнате нашего жилища на Городской улице. Для начала я зарядил двустволку этой гильзой. Сделал я это так: в одно из двух стволов двустволки я опустил до отказа, на самое "дно" эту гильзу (калибр последней легко позволял сделать это); потом я приставил к груди своей двустволку – стволами её к себе; нажав далее на курок, я "выстрелил" гильзой. Одет я был – в верхней части тела – в рубашку, в нижней (части тела), на всякий случай скажу, – в какие-то штаны.
Конечно же, почти ничего не почувствовав, – никакой боли, я решил усложнить проверку. Вновь зарядив гильзой двустволку, я приставил её – также точно стволами к себе – ко лбу. Нажав, помнится, с опаской на курок, я получил на сей раз чувствительный, жёсткий удар в лоб "выстрелянной" гильзой. Надо сказать, гильзу – в обоих этих случаях – я вставлял в двустволку правильной стороной: капсюлем, понятно, использованным, стреляным, – на самое "дно" моего "оружия".
С опаской и сморщенным от боли лицом, я поспешил к зеркалу. В нём я увидел "ранение" своё: ещё бы немного и кровоточивший, красного цвета отпечаток от гильзы в середине лба, – отпечаток в виде колечка с тоненькими стенками. "Вот это да-а!" – Промелькнуло в голове у меня. – "Тут от гильзы-то и то, как больно! А если бы я был на войне, и мне бы в лоб попала настоящая пуля?!.."
"Ранение", помнится, не исчезло в одночасье, и я несколько дней ходил с этакой отметиной на лбу, стесняясь своего вида. Когда "ранение" – "колечко" на лбу исчезло от заживления, я уже больше никогда не делал над собой подобные опыты, прекрасно поняв на данном простом примере – что такое война, – не зрелищная, как в кино, по телевизору, а настоящая, "всамделишная".
10.
– Вов, Москву показать? – Однажды обратился ко мне, дошкольнику, двоюродный брат моих двух дядек, Юрия и Валентина. Звали его, этого двоюродного их брата, – Михаил. И был он почти что ровесником Юрия (последний был старше Михаила на год). Надо добавить, Михаил был ещё родным племянником бабы Клавы.
Михаил или же, попросту, Миша, Мишка (было ему тогда 15–16 лет), часто приходил в гости к Юрию. Проживал Миша, что называется, в трёх шагах от двоюродного своего брата, Юрия, и – одновременно – товарища. Вопрос, который мне задал Миша, был для меня, знавшего тогда столицу только по местожительству или же месту пребывания в гостях, естественно, прелюбопытным. И, хотя на то время, уточню, я находился в комнате моего деда и бабушки, – вместе с Юрием и Михаилом (деда и бабы Клавы в комнате не было), я подумал тут же, что мы вот, если не сейчас, то когда-нибудь скоро, пойдём гулять по Москве.
– Да, – ответил я радостно, при этом распахнув веки глаз навстречу не иначе как какой-то фантастики.
Михаил повернул меня зачем-то лицом к двум окнам комнаты, ну а сам встал за моей спиной. Ещё мгновение и я, неожиданно поднявшись вертикально вверх, повис в воздухе; повис, слабо болтаясь в ладонях Михаила, которыми он достаточно крепко, цепко ухватил, уточню, не моё тело, а голову; ещё точнее, правая его ладонь стискивала моё правое ухо, а левая – левое. Получалось, что моя голова была зажата ладонями Михаила, словно тисками. В таком положении не только брыкаться, пытаясь вырваться, освободиться, но даже один миг находиться-то было больно. Для смягчения нагрузки на шею, на шейные свои позвонки, испытывавшие крайне-крайне болезненные ощущения, я почти сразу вцепился правой рукой – в правую руку Михаила, а левой – в левую.
– Видишь её, Москву? – спросил дальше – после некоторой паузы – Михаил.
Я, "мяукая" от боли, в том числе и моральной, поскольку был беззастенчиво обманут, не знал что сказать.
– Скажи, вижу, – пришёл ко мне на помощь Юрий, заканчивая эту мою пытку, длившуюся уж секунд 15 или чуть более.
– Вижу, вижу, вижу! – Почти закричал я.
После этого я был сразу же отпущен, – опущен на пол, в исходное положение. Надо сказать, Михаил, хотя и был, повторю, на год моложе Юрия, ростом был выше последнего. Да и физически, это всегда чувствовалось, был крепче, сильнее его. И, по рассказу бабы Клавы, однажды даже защитил Юрия от хулиганов – сверстников, приставших к нему на улице. Ещё "показывал" мне Москву, – и не раз, только в другом роде, – дед мой, Иван Иванович.
– Ну, налила чай, Москву видать, – порой говорил он бабе Клаве, когда та, не угодив ему, ставила на стол, перед ним стакан со слабо заваренным чаем.
– А как это – Москву видать, дедусь? – Заинтересовался я, когда впервые услышал от него такое выражение (дедушку меня – кто-то из взрослых – приучил называть дедусей, а бабушку, бабу Клаву именно, – бабусей; хотя, в действительности, последнюю я называл всё же то этак, то так: то баба Клава, то бабуся).
– А вот смотри через стакан, – не вставая с места, ответил на это дед, взяв в руку стакан со слабо заваренным и, видимо, не обжигающим чаем и насколько можно приблизив его к одному из окон, за которым было на ту пору светлое время суток, – видишь, свет проходит через него? Значит, видать Москву.
Я тут же сообразил детским своим умом, что это просто шутка и вскоре забыл о ней. Но дед нет-нет да повторял московскую эту шутку – поговорку, когда баба Клава, опять скажу, обслуживая его, наливала ему чай упомянутой крепости.