11.
Вовсю уже шло лето 1956-го года, когда мы с бабой Катей снова поехали в деревню Сказово, – поехали опять на междугороднем рейсовом автобусе. В отличие от прошлой, двухлетней давности поездки (я имею в виду, в автобусе), эта прошла без всяких таких неприятностей… Впрочем, меня опять укачало, но, однако, не настолько сильно, хотя автобус был по внешнему своему виду точно такой же, что и в прошлую поездку. На автобусной остановке (Чижово) нас опять встречал племянник бабы Кати – Николай, – встречал вновь с лошадью и телегой. Поездку в телеге до деревни я опускаю: из-за её известности уже. Вообще же, этот весь оставшийся день я не особо запомнил, – по причине усталости от довольно таки дальней дороги. Запомнил только горницу в доме Авдеевых, в которой нас с бабой Катей устроили на отдых с дороги. Горница, по сравнению с жарким, солнечным днём, стоявшим на улице, была приятно прохладной, сумрачной. Ещё горница была – и приятно чистой: дощатые полы были подметены, а то и вымыты, две кровати, стоявшие тут, были застелены свежим постельным бельём. Ещё следует сказать, горница была предоставлена нам с бабой Катей и для ночлега, – на то время, которое мы должны были провести в деревне Сказово, в гостях у Авдеевых.
На следующий день после завтрака, воспринимая окружающее на каком-то уже новом уровне – в отличие от прошлого пребывания в деревне (2 года назад), я ради любопытства принялся изучать дом и вообще всё, что относилось к хозяйству Авдеевых. Попутно замечу, завтрак был для меня, тогдашнего мальчика – москвича, необыкновенным: большая толстая ржаная лепёшка с большой порцией сливочного масла, намазанного на лепёшку, и большая кружка парного молока. Весь завтрак, как я понял, – если не тогда, то позже, – был свой, деревенский: ржаная лепёшка была приготовлена бабой Любой в печи, сливочное масло было от своей, бабы Любиной коровы, не говоря уж, понятно, о парном молоке. Дом Авдеевых состоял из трёх жилых комнат: так сказать, зимней, самой тёплой комнаты, где стоит печь, горницы и светёлки. Кухонька, входившая в "зимнюю" комнату, отделялась от последней только лишь ситцевой занавеской.
Однако начну по порядку. Человек, шедший в этот дом с деревенской улицы, вначале попадал во двор Авдеевых, скажу опять, вообще ничем с улицы не огороженный; во дворе обычно гуляли куры. Свободно подойдя к крыльцу, а далее – по двум-трём ступенькам поднявшись на него, человек этот, открыв – также свободно – входную дверь в дом, попадал, так выражусь, в крылечный домик, имевший пол, низенькую двускатную крышу, четыре коротеньких стены и одно оконце; в крылечном домике на широкой лавке стояли вёдра с водой. Далее, свободно открыв вторую дверь, если та была закрыта, человек попадал теперь уж в сени, в которых также стояла лавка, над которой на гвоздях, вбитых в стену, висела всякая подручная одёжа: рабочая, домашняя, крестьянская; запомнились: овчинный тулуп, плащ-палатка да кожаный фартук. Под лавкой стояла разная, также не парадная, обувь: например, кирзовые и резиновые сапоги.
Ну и открыв ещё одну, последнюю дверь, человек попадал в первую из трёх жилых комнат дома Авдеевых, в "зимнюю" комнату. Если точнее, то посетитель этот вначале попадал в кухоньку, в которой слева от него, входившего, стоял кухонный стол, а справа – располагалась настоящая русская печь; хорошо запомнилось настоящее одноствольное охотничье ружьё, висевшее на гвозде, на стене, по правую руку от вошедшего в кухоньку, – метрах в двух от двери. Кухонька имела одно окно – обычного размера для изб, выходившее в упомянутый двор.
Пройдя кухоньку, человек попадал теперь в довольно просторную комнату, в которой стояли две лавки, большой самодельный обеденный стол да железная, достаточно широкая кровать. Лавки и кровать стояли вдоль стен, а стол – почти что посредине комнаты. Комната имела два окна, одно из которых, как и окно кухоньки, выходило во двор, а другое – на деревенскую улицу.
Повернув далее направо, человек теперь уже входил в горницу, – через имевшуюся тут, наполовину деревянную, наполовину застеклённую, почти всегда открытую, дверь. Горница, как и "зимняя" комната, была также довольно просторной комнатой. Как я уже сказал, в ней стояли две кровати, как я потом узнал, всегда в дневное время аккуратно накрытые светлыми покрывалами. Сверху, на покрывала клались большие, мягкие постельные подушки; на каждую из кроватей – по две подушки, одна на другую. Подушки эти накрывались – светлого также цвета – накидками. Была ещё какая-то мебель в горнице, которую я лично не запомнил. В горнице было два окна, выходившие на деревенскую улицу. Повернув опять направо, посетитель попадал через очередную дверь, также почти всегда открытую, в светёлку, – в третью, последнюю комнату дома Авдеевых. Светёлка, располагаясь довольно интересно, причудливо в доме, была, надо думать, самой тихой, покойной, укромной комнатой в нём. Забегая вперёд, скажу: поскольку, почти никогда не бывая в ней (меня она почему-то мало интересовала), я лично знаю только, что в этой комнате было одно спальное место – в виде кровати или же дивана. Светёлка была освещена одним окном, выходившим в сторону соседнего крестьянского дома.
Обозрев дом Авдеевых, – в основном жилую часть его, – перейду теперь к описанию всего остального, что составляло их хозяйство.
Под одной кровлей с домом, примыкая к сеням, понятно, через стену, располагался просторнейший хлев, в котором содержалась домашняя скотина да птица. Авдеевы имели: корову (как потом обнаружилось, был ещё и телёнок), примерно десяток овец, как минимум одну свинью, около десятка гусей да десятка два, а то и более, кур; три или четыре улья с пчёлами, о которых я говорил выше, покоились в саду – огороде у Авдеевых, – среди яблонь, грядок с огурцами, укропом, морковью и прочее. В саду – огороде этом стояла сторожка, маленький домик, снаружи обмазанный глиной и побеленный мелом. Если сказать точнее, то сторожка являлась ещё и сарайчиком, в котором складировалась разная бытовая утварь, например, орудия труда для сада – огорода. В сторожке – сарайчике имелось оконце и самодельная лежанка. Вообще домик этот очень сильно напоминал собой классическую украинскую хату в миниатюре; даже кровля у него была соломенная. Опять, забегая вперёд, скажу: забавляясь, я не раз заходил в обмазанную глиной, мелом побеленную, покрытую соломой, сторожку – сарайчик, – заходил, как правило, в жаркий солнечный день, и находил, что в ней, без сомнения, прохладней, чем на улице. Зайдя, я – опять ради забавы – укладывался на лежанку, и какое-то время лежал на ней, прислушиваясь дальше к своим ощущениям. Вездесущие мухи, носившиеся тут из угла в угол, а в основном бившиеся в оконное стекло домика, рождали в нём единственный звук от своего движения. Полужёсткая лежанка, застеленная чем-то и как попало, не способствовала длительному отдыху – пребыванию тут. Ну а склад всяких нужных в хозяйстве предметов, окружавших лежанку почти со всех сторон, довольно быстро наводил скуку, уныние, от которых, от этих не весёлых чувств, хотелось уже уйти, уйти из этого места.
Сад – огород Авдеевых был огорожен частоколом из жердей, принесённых, без сомнения, из леса. За садом – огородом земля Авдеевых продолжалась, переходя в ничем не огороженный надел, засаженный картошкой. Всего земли у них было – обыкновенное количество – соток, вероятно, 30. Кстати, скажу, хотя это уж никакого отношения не имеет к описанию хозяйства бабы Любы и деда Евдокима, – картофельный участок этот выходил – упирался в просёлочную дорогу, за которой – метрах самое большее в стах от неё – стоял стеной лиственный лес. В этот лес я никогда не ходил, но хорошо видел, что на опушке его росли одни только берёзы и дубы. И ещё два слова необходимо сказать о хозяйстве Авдеевых. Прямо перед их жилым домом – через деревенскую, замечу, узкую улицу – метрах в 25-ти от дома, стоял амбар, принадлежавший их семейству. Амбар был бревенчатый, довольно таки крупный; его площадь на глаз была – метров 16 квадратных, высота – метра четыре. Непосредственные соседи Авдеевых, в своём личном крестьянском хозяйстве, также имели такой же точно амбар и точно там же расположенный, то есть – перед своим домом и через деревенскую улицу. Вообще амбаров такого вида, по одному стоявших перед тем или иным крестьянским домом по деревенской улице, – было как минимум несколько, оговорюсь, которые я видел в прямой видимости. Как я позднее узнал, в амбаре у Авдеевых – самое главное – хранились полные, целые мешки с зерном; в основном с рожью да пшеницей. Хранились также мука и крупа. Что ещё в их амбаре было, – совершенно не помню.
Удовлетворив своё любопытство, я вернулся с улицы в дом. В это время баба Люба надевала на голову какой-то странный, несомненно, для какой-то работы, головной убор. Честно говоря, я и сейчас не знаю – как он в точности называется. Ну а тогда не знал не только это, но даже для чего он и предназначен.
– А для чего это, баб Люб? – спросил я, указывая взглядом на предмет своего вопроса.
– Для чего? – Медку собрать надо, – ответила баба Люба и, взяв в руки ведро, нож и ещё один предмет, который назывался, как я потом узнал, – дымарь, вышла на улицу.
Испытывая новое любопытство, я пошёл за ней.
– Ты зачем это? В дом иди! Пчёлы – то кусают – знаешь как? – увидев, что я иду за ней, сказала баба Люба.
Я остановился, сделав вид, что послушался. Но через минуту – всё же был в саду – огороде Авдеевых, в котором баба Люба уже начала орудовать около одного из ульев. Заметив меня, она вторично предостерегла: – Держись дальше! Не подходи близко!
Надо ли говорить, что речь бабы Любы была далеко не чёткой, – из-за отсутствия у неё во рту – по крайней мере – почти всех передних зубов. Сколько я её знал (напомню, до двенадцатилетнего возраста моего), я всегда видел такую картину с зубами её. Вставлять их – она, скорее всего, либо ленилась по старости, либо экономила деньги на это дело; ну а жизнь в деревне – вряд ли являлась настоящей тому причиной, поскольку Сказово находилось между ближайшими к нему городами – Серпуховым и Тулой; да и Москва была, как я уже говорил, в нескольких часах езды от этой деревни; незаменимой же в домашнем хозяйстве – она, баба Люба, тоже не была, потому что жила под одной крышей, опять скажу, не одна, а со своим мужем, сыном и снохой. Встав метрах, помнится, в 5-ти – 6-ти от бабы Любы, я стал наблюдать, – как она будет делать это дело, мёд собирать.
Попробовав, как работает дымарь: хорошо выдаёт из себя дым или нет; удовлетворившись его, дымаря, работой, баба Люба напрямую приступила к делу. Отставив дымарь в сторону, она неспешным движением рук сделала из своего странного головного убора, условно скажу, накомарник. Материя, которая лежала на полях головного убора перед тем (уточню сейчас, очень похожего на шляпу от солнца), прикреплённая – эта материя – определёнными своими участками к названным полям, оказалась частой, частой сеткой. На всякий случай, замечу: сетка закрывала всё лицо, весь затылок и всю шею бабы Любы. Затем сняв с улья, около которого стояла она, самую верхнюю часть его, крышу, так сказать, его и опять взяв в руки дымарь, она, баба Люба, стала энергично окуривать им пчёл, целый рой которых "кипел" в улье. После чего, двоюродная бабушка, вновь отставив дымарь в сторону, достала из улья деревянную, квадратной формы рамку, сплошь заполненную сотами с жидким, янтарного цвета мёдом. Взяв в руку нож, она стала вырезать из рамки прямоугольные куски с сотами и складывать их в ведро. Полностью очистив рамку, баба Люба повторила энергичное окуривание открытого улья с пчёлами. Достав из него другую, точно такую же рамку, точно также сплошь заполненную сотами с таким же точно мёдом, она, баба Люба, стала опустошать – с помощью ножа – и её, также складывая прямоугольные куски с сотами в ведро.
С любопытством наблюдая за этим всем, я вдруг почувствовал, что ко мне не на шутку привязались штуки 3–4, а то и больше пчёл. Действительно, ещё не зная, как они кусаются, я попытался вначале поотмахиваться от них, словно от мух. Однако тут же получил от одной из них в полную силу укус в руку. Вскрикнув от боли, преследуемый пчёлами, я поспешил убраться из сада-огорода – во двор Авдеевых. Почувствовав, что этого мало: пчёлы не отставали от меня, – я в диком страхе, почти со всех ног пустился бежать со двора. Вырвавшись на деревенскую улицу, преследуемый пчёлами и тут, я ринулся, сломя голову, во всю мочь, без оглядки бежать по ней.
Со всех ног убегая от пчёл, я так и не смог уверенно оторваться, отвязаться от них. Гнавшие меня пчёлы, злобно жужжа, как будто прилипли к моей спине, задней части шеи и затылку.
Наведя настоящий ужас и как можно дальше отогнав от своего улья, пчёлы одна за одной, на ходу стали крепко жалить меня… Сделав своё дело, пчёлы тут же исчезли. Ну а я, пробежав ещё несколько шагов по инерции, остановился. Глубоко дыша, съёжившись от боли, я осторожно нащупал те места, куда укусили пчёлы. Один укус, так сказать, свежеполученный, пришёлся в верхнюю часть спины – и был не очень болезненный; другой, на этот раз уже очень болезненный, был в шею – со стороны спины; третий укус, точно такой же болезненный, как и предыдущий, был в затылок. Укус, полученный перед этим, в руку, был также болезненный и уже горел, надувшись заметной шишкой.
Словно побитый, я поплёлся назад. Когда я пришёл в дом (идти же в сад-огород Авдеевых мне уж, понятно, не хотелось), баба Люба, на то время закончившая сбор мёда, была дома и растирала – разглаживала руки свои, которые были припухшие то тут, то там.
– Ну что, "Батёк", и тебе попало? – взглянув на меня, сказала она (баба Люба иногда называла меня так; забавное это прозвище, уже тогда знакомое мне, было придумано ей или же кем-то из её домочадцев, конечно, ещё в прошлый приезд бабы Кати и меня к ним в гости). – Покажь, куда.
Я показал; после чего, двоюродная бабушка ловко, очень опытно удалила пчелиные жала, сидевшие во мне большими занозами в местах пчелиных укусов. Баба Катя здесь опять отсутствовала. Где она бывала? Не знаю. Хорошо знаю, что, когда я бывал в Сказово, "нянчилась" со мной, как правило, баба Люба.
Не помню, что я делал дальше в этот день. Ну а на следующий, который был, надо полагать, выходным, состоялся праздничный обед, – по случаю нашего с бабой Катей приезда. За столом были: баба Люба, дед Евдоким, Николай – их сын, жена его (кажется, её звали Валентина) да мы с бабой Катей. Из праздничных блюд, которые были выставлены на столе, были – самое главное – жареная баранина да мёд. Вряд ли лишне будет сказать, что не только мёд был свой, домашний – семьи Авдеевых, но и баранина, – она также была своя.
Об этом было сказано за столом, – кем-то из взрослых. Поняв, что какую-то овцу или барана зарезали, "забили", я решил при первом же удобном случае заглянуть в хлев Авдеевых, дабы глазами своими узреть следы убиения этого, довольно крупного домашнего животного. Забегая вперёд, тут же скажу, что когда я "по горячим следам" заглянул в хлев, ворота которого были очень часто открыты (входом своим хлев имел не дверь, но целые ворота), то увидел, что под потолком его, вроде как, на каких-то железных крючках, висят несколько овечьих шкур, одна из которых была, если можно так сказать, свежая, совсем ещё сырая изнутри. Помнится, вид этой последней шкуры, добавлю, слегка голубоватого цвета изнутри, навёл на меня жуть. И мне было уж не интересно, жутко разыскивать другие следы убиения этого домашнего животного. Обед… Обед был, помимо того, что был он праздничным, ещё и патриархальным по своей сути – характеру. Никогда в жизни своей, – то есть, я хочу сказать – вообще, в целой своей жизни, – я не видел своими глазами, воочию, чтобы люди, сидящие за столом, еду ели из одной посудины. Здесь, в Сказово, в 1956-ом году я это увидел.
Но начну по порядку. Праздничный стол, накрытый просто клеёнкой, стоял в середине "зимней" комнаты. К столу были подставлены деревянные лавки, стоявшие, как я уже говорил выше, обычно вдоль стен в данной комнате. Не помню, был ли на столе алкоголь; если даже и был, то всё равно – пьяных или же заметно навеселе, утверждаю, никого за столом в тот, праздничный обед не было.
Обед начался с первого блюда, которым была окрошка. Не по тарелкам она была разлита – перед каждым сидящим за столом, но стояла посередине его в довольно большой чугунной посуде, в чугуне. Перед каждым же сидящим были положены прямо на стол – по деревянной, довольно старой ложке да по куску чёрного, ржаного хлеба. Помнится, первым зачерпнул ложкой своей из чугуна – дед Евдоким; после, кажется, баба Люба. Ну а дальше, не суетясь, не торопясь, – все остальные.
Увидев, что и баба Катя зачерпнула ложкой из чугуна, я, копируя её и хозяев дома, сделал то же самое.
Во время еды этой стояла удивительная для меня, какая-то "деревянная", продолжительная тишина. Дед Евдоким, после каждого зачерпывания ложкой, всегда подставлял под неё – у самых губ своих – кусок чёрного хлеба, становившийся постепенно – от еды его – всё меньше да меньше.
У деда Евдокима, теперь пришло время сказать, были средней величины усы. И было довольно неприятно смотреть, как они – от этого первого блюда, окрошки – быстро сделались мокрыми.
Ещё любопытно было то, что дед Евдоким – во время еды этой – был подчёркнуто серьёзен, сосредоточен и даже как будто важен. Баба Люба выглядела проще, естественнее за столом. Как и муж, она также подставляла у самых губ своих кусок чёрного хлеба – под наполненную окрошкой ложку, но, когда ела, её рот, теперь замечу, довольно широкий на широком лице, вследствие, вероятно, беззубости своей, точно улыбался. Николай, Валентина да баба Катя вели себя не примечательно – за едой окрошки. Я же, повторю, только копировал взрослых; даже, кажется, подставлял, хотя и неловко, кусок чёрного хлеба под, наполненную окрошкой, деревянную ложку свою.
После первого блюда – приступили ко второму, жареной баранине, кажется, с картошкой. Здесь, в моей памяти, как-то не отложилось – стояло ли оно, это блюдо, на столе в чугуне или в какой-то другой посуде. Еда второго ничем не отличалась от еды первого блюда. Сидевшие за столом, также зачерпывали ложками из одной, общей посудины. Хорошо помню, жареная баранина, приготовленная мелкими кусочками, была фантастически вкусной; натуральность, свежесть, самая, самая что ни на есть блюда этого, без сомнения, являлись объяснением такового вкуса.
Ну и мёд на десерт, можно сказать, завершал этот праздничный обед. Целый металлический тазик, стоявший на столе, был верхом наполнен кусками с сотами, которые выглядели чрезвычайно аппетитно. Баба Люба или кто-то другой нарезали к столу соты с мёдом так, что они – по своему размеру да даже отчасти и по виду – напоминали собой порционные куски, в частности, чёрного, ржаного, ноздреватого хлеба. Мне, кажется, все, – тем более я, – взяли из тазика по куску такого "хлеба".
Заметив, что я не умею есть мёд в сотах (кусок свой, ни на кого не глядя, я поначалу принялся лизать языком, а потом – часть его, куска, засунув в рот, попытался высасывать мёд из сотовых ячеек), баба Катя сказала мне:
– Кусай его и жуй, жуй, жуй. Мякоть только не глотай – это воск; есть его нельзя.